Верить заново

      Время для Эрака замирает, да и не только время — все замирает. Не тикают часы. Не стрекочут цикады за окном. Ветер не врывается в открытую форточку. Даже вода, текущая из открытого на кухне крана, вдруг смолкает, хотя Эрак точно помнит, что не выключал ее. Самого Эрака сковывает по рукам и ногам. Пока внутренний голос отчаянно вопит: "Останови же его!" — такое послушное на тренировках и соревнованиях тело не подчиняется. Все, на что оно способно, — это держать внутри себя намертво примороженным к одной точке пола, мешая отчаянным попыткам хотя бы сдвинуться с места.       Хино стоит в гостиной его квартиры возле полки с книгами и держит в руках фотоальбом — чертов фотоальбом конца средней школы. Поза у него какая-то деревянно-замороженная, лицо каменное, глаза пустые, а пальцы — лучше бы Эрак всего этого не видел — настолько крепко сжимают обложку, что становятся почти белыми.       Он узнал.       — Сонбэ... — тихо выдавливает из себя Хино, и время оглушительным стуком часов запускается заново. Звуки возвращаются, мысли исчезают. Тело слабеет настолько, что Эраку приходится схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть.       Он. Его. Узнал.       — Сонбэ, это... Это вы? Сонбэ?       И мир Эрака раскалывается надвое. Снова.       — Уходи, — говорит он. Голос должен звучать жестко, резко и холодно, а получается как-то плаксиво. — Прямо сейчас.       Он разворачивается и идет на кухню — нужно выключить воду. Пальцы дрожат, перед глазами все плывет и он, кажется, сейчас расплачется, но у него за спиной Хино роняет альбом и бежит его догонять.       — Сонбэ, постойте! — режет по ушам его полный непонимания голос. — Послушайте, я!..       — Уходи! — срывается Эрак. — Не смей возвращаться в мой дом!       Хино останавливается и, кажется, впервые за всю жизнь не перечит. Он не пытается даже строить из себя придурка, как делает обычно: чувствует, наверное, предельную серьезность происходящего. Или просто обижен.       Минут через десять, когда тяжелое молчание рухнет от звука хлопнувшей двери, Эрак подберет ненавистный альбом. С фотографии на него будет забито смотреть жирный подросток с тонущими в щеках глазами. Альбом Эраку захочется сжечь.       Ночью он почти не спит, поэтому в школу приходит уставший и разбитый. Одноклассники в ужасе шарахаются от его мрачного вида, учителя при вызовах к доске обходят стороной, а по школе со скоростью света разлетается новость: стальной Ко Эрак-сонбэ оказывается не таким уж и стальным.       Высидеть уроки удается с трудом. Руки чешутся взяться за лук, скорее забыться; Эрак срывается в клуб, едва звенит звонок, чтобы почувствовать наконец привычную пальцам тяжесть и перестрелять все свое прошлое. Раз и навсегда.       Но лук почему-то больше ему не помогает. Едва он оказывается в руках, накрывает чувством, что все совсем не так, как должно быть: привычная всегда тетива больно впивается в кожу, пальцы скользят, и стрелы летят даже не в край мишени — мимо нее. За спиной шепоток членов клуба, не верящих, что такое вообще возможно, а самому Эраку очень хочется лук сломать.       Отпустить свое прошлое вместе с ненавистью к Хино не получается. Признаться себе, что за жалкий месяц существования в качестве пары ненавидеть его Эрак разучился — но зато научился сильнее, почти до безумия, любить — не получается тоже.       И все равно он пытается. Пускает безжалостно стрелы в мишень, мажет раз, мажет второй, и только когда Доюль страдальчески спрашивает:       — Сонбэ, вам плохо? — решает, что с него на сегодня хватит. Ему и правда плохо.       Доюль, сам того не понимая, читает его как открытую книгу и даже решается пожалеть. Однако Эраку не нужна жалость. Он прекрасно понимает свою проблему: ему нужно забыть то унижение, избавиться от страха быть брошенным и научиться, наконец, хоть кого-то к себе подпускать. Ему нужно вернуть Хино.       Но он ничего этого не может. Призрак собственного прошлого — слабого жирного мальчишки — засел внутри, пустил корни и продолжает бояться хоть что-то изменить.       Эрак сталкивается с Хино в коридоре — кажется, не случайно, но этого нельзя утверждать. Вид у него потрепанный, а вечная аура самовлюбленного гордеца как будто стала слабее раз в сто. Они идут друг другу навстречу, и когда расстояние между ними становится меньше метра, Хино смотрит Эраку в глаза с такой надеждой, что становится почти физически больно. Во взгляде у него мешается все от любви до растерянности, но обиды там нет.       "Он все понимает", — думает Эрак. И проходит мимо.       Он слышит, что Хино остановился, но не оборачивается. Ощущает, как его сверлят взглядом, — и продолжает уходить.       — Сонбэ! — разносится за спиной. Эрак чувствует, насколько сложно было Хино на это решиться. — Сонбэ, позвольте мне...       И он готов позволить что угодно, лишь бы видеть его и слышать его голос. Но в то, что такую уродливую свинью, как он, вообще можно любить, Эрак никогда не верил — а теперь, когда Хино узнал, кто перед ним, верит еще меньше.       Точнее, не верит вообще. И боится.       Хино ловит его через три дня в раздевалке клуба стрельбы — не выдерживает. Выглядеть он стал еще хуже: под глазами залегли тени, на голове лишь жалкое подобие укладки. А еще он натыкается на все углы, словно потерял ориентацию в пространстве. Эрак его понимает: тоже плохо спит — но это не меняет того, что он не хочет видеть Хино.       Или не хочет, чтобы Хино видел его?       Остальные члены клуба медленно пятятся к двери. Мрачная атмосфера давит на них, сонбэ выглядит злым, а его белобрысый красавчик — ну надо же! — до ужаса растерянным, и никому не хочется стать свидетелем их разборок. Стоит ли оставлять их наедине сомневается лишь Доюль, но и он тоже вскоре уходит.       На задворках сознания Эрака мелькает мысль о том, что Хино весьма умно поймал его среди толпы, когда просто встать и уйти не получится: меньше всего хотелось давать поводы для новых сплетен. За месяц Хино все же научился понимать его — и делает это, похоже, лучше, чем он сам.       Эрак сидит на полу возле шкафчиков и смотрит на поле, на мишени, на небо — но не на того, на кого должен смотреть. Он чувствует себя тем, кем и является: наглым самовлюбленным животным, дерзнувшим любить человека и тратить его время.       А еще боится слов, которые может сказать ему Хино, и собственной реакции на эти слова.       — Сонбэ... — Хино опускается рядом на колени, осунувшийся и подавленный. Голос его звучит надломлено, хотя заметно, что он старается бодриться. — Наконец-то...       — Что тебе нужно? — перебивает его Эрак, опуская взгляд на лук, который протирает. Смотреть в полные боли глаза Хино невозможно; понимать, что он сам причина этой боли — невыносимо. "За животных так не переживают", — проносится в его голове. Он отчаянно хочет в это верить, но продолжает ждать подвоха.       Давай же, Хино. Сними свою маску. Унизь, как сделал это однажды. Тогда никаких сомнений уже не останется и можно будет перестать о чем-то жалеть.       — Почему вы не сказали мне раньше, сонбэ?       Хино говорит тихо — нет и следа привычной деланной придурковатости. Он мнется, встревоженно теребит свои пальцы и делает неуверенные попытки подползти ближе. Эрак отодвигается. И вот теперь на лице Хино точно мелькает обида.       Пополам с бесконечной преданностью.       — Вы ведь даже слова не дали мне сказать. Выгнали — и все. А я ведь не знал.       В словах Хино нет даже намека на упрек или негодование, но лучше бы все это там было — стало бы немного легче. Загнанный голос пробирает до самого нутра, и Эраку хочется оглохнуть. Он чувствует вину: за то, что так поступил, и за то, что все еще не верит.       — Я ведь люблю вас, Эрак-сонбэ, — говорит Хино. Слова ударяют подобно пощечине: Эрак вскидывает голову, забывая про лук, и пристально смотрит в чужие глаза. Судорожно выискивает там свое безобразное отражение или хотя бы тень того, жестокого Хино, втоптавшего его чувства в грязь много лет назад — и не находит.       Находит он там только себя — себя настоящего, — а еще любовь вперемешку с усталостью и болью.       Эраку кажется, что человек, которого он любит, не должен на него так смотреть. "Чем же ты лучше, свинтус? — проносится у него в голове. — Ты сделал ему так же плохо. Неужели все это время ты ждал только повода отомстить?" И пусть какая-то часть Эрака говорит ему, что сейчас все справедливо и встало на свои места — за его страдания Хино отплатил своими, — от этого совсем не становится легче.       — Я давно хотел извиниться перед тем мальчиком, сонбэ, — говорит Хино, и голос у него надламывается. Он сжимает руки в кулаки и кладет их на свои колени, словно стараясь удержаться от того, чтобы придвинуться ближе. — Вы можете не верить мне, но я... сожалел. Правда. Только повзрослев, я понял, что это было глупо и... и жестоко.       Эрак продолжает молчать, смотря на Хино. Тот смотрит на него в ответ, и все эмоции на его прекрасном лице обращаются в слабую неуверенную надежду.       — Я действительно хотел попросить прощения, сонбэ. Но я не знал даже как его зовут, а это... оказались вы.       Он произносит все так кротко и затравленно, словно думает, что потерял расположение Эрака и надеется вымолить его обратно. Самому Эраку все кажется какой-то плохой иронией: раньше он готов был отдать душу, лишь бы просто увидеть Хино, а теперь Хино на коленях выпрашивает у него прощение.       Но, черт возьми, ему не надо ничего вымаливать и выпрашивать. Эрак не перестал любить даже тогда, когда он смешал его с грязью — так неужели перестанет любить сейчас?       Едва эта мысль проносится в голове, все страхи из тяжеловесных, давящих на душу камней вдруг превращаются в пыль. Хино продолжает лепетать что-то о сожалении — а Эраку вдруг действительно хочется ему верить. Не убеждать себя, что с прошлым можно как-нибудь разобраться, в то же время утопая в его призраках. Не пытаться не думать, как Хино его когда-то унизил, раз за разом прокручивая в памяти этот момент. Не тешиться ложными надеждами, что все обойдется само собой.       Верить.       Впервые за много дней Эрак не чувствует в Хино двойного дна. Ему не кажется теперь, что тот предаст или оставит, стоит лишь оступиться. От страха, что Хино уйдет, если узнает, кем он был, не остается теперь и следа.       Почему? Потому что он уже не ушел.       До чего же они похожи, боже. Оба ранили друг друга из-за собственных чувств. Оба готовы переступить через унижения и все забыть ради возможности счастья. Оба — чертовы влюбленные эгоисты.       — Все в порядке, — говорит Эрак, и Хино замолкает.       Все его существо выражает лишь неверие: не послышалось ли? Не лжет ли сонбэ, чтобы побыстрее уйти? Потом он будто видит что-то в лице Эрака или, может, во взгляде — и все понимает. До него медленно доходит: лицо светлеет, глаза загораются счастьем, а боль из них уходит под напором радости. И любви.       — Обними меня, — разрешает Эрак, первым протягивая руки. Хино в его объятия буквально бросается.       Время всего мира снова замирает, но теперь уже для них двоих.