Neither Timid Nor Tame ("Не робкий, но и не прирученный")

Брэдфорд пялится на спину Бена. Калеб следует направлению его взгляда: сквозь пляшущие языки пламени лагерного костра, он отмечает знакомую фигуру Бена, повернутого в профиль, говорящего с кем-то, кого Калеб не может определить. Лишь это; Калеб стоит. Брэдфорд сидит, осторожно – как он представляет, ожоги, полученные Беном, все еще болезненны, поэтому тот действительно пялится прямо на зад Бена. Поток горячей черной ярости пульсирует сквозь Калеба так быстро, что ему приходится неистово бороться, чтобы стиснуть свой кулак так крепко, что ему кажется, что что-то лопнуло, лишь бы он не пихнул озабоченное лицо Брэдфорда прямо в огонь, чтобы у него появились схожие ожоги. Калеб знает этот взгляд. Этот голод. Он видел его у некоторых моряков, таинственных незнакомцев в мрачных портах, и он старался делать все, чтобы никогда не ходить с ними в море. На корабле не слишком много места, не в течение нескольких месяцев, ни с чем, кроме смертельной воды вокруг вас. Нет места, чтобы спрятаться от темнейших уголков человеческих душ. Или тех, что есть в твоей. Мысли двигают его вперед, и он преследует людей, сходящих с его пути, будто он беснующаяся лошадь. Он чувствует себя безымянной, бесцельной яростью. Как Брэдфорд посмел. Как кто-либо посмел? И под всем этим пульсирующее биение вины. Как посмел Калеб? Он не такой как те другие мужчины, он не такой. То, что прошло между ним и Беном уже давно в прошлом, глупое мальчишество. Не на чем зацикливаться, легко забыть. Границы между тогда и теперь ясны. Они больше не мальчишки. И если Калеб не всегда может забыть, если Калеб дорожит этими воспоминаниями и запирает их у своего сердца, если та компания, за которую он платит в портах, находящихся далеко, чтобы кто-либо знал его, обладает менее округлыми формами, что ж…Это лишь его дело и ничье другое. Это все еще не делает его похожим на тех мужчин, не делает. Это, эта пожирающая злость, эта абсолютная ярость, из-за Бена – та, что собиралась понемногу с каждым днем, но звенящая от внезапной яркости – это потому, что это его долг, оберегать своего друга. Вот и все. Поэтому он крадется ближе, желая, чтобы его сердце успокоилось, до тех пор, пока он не видит, что Бен улыбается. Его кулаки снова сжимаются. Это Гамильтон, кому он улыбается, этот мелкий карибский ублюдок. Он обычно нравится Калебу – скорый на шутки и хорош в картах, но прямо сейчас Калеб хочет избить его своими все еще сжатыми кулаками. Этот говнюк держит руку на плече Бена, и Бен не отпрянул. Его разум пробегается по каждой ухмылке, что Гамильтон посылал Бену, каждой тайной улыбке, замеченной им, которой обменивались Гамильтон и Лоуренс – каждый раз он отворачивался, потому что это не его дело, что могло происходить втихаря на тесных койках в маленькой комнате, которую делили все адъютанты. Не то, чтобы у Бена когда-либо появлялся повод, чтобы переночевать там – у него была своя комната в виду отличительного характера его работы. Но. Он флиртующий засранец, этот Гамильтон, и слишком легко услышать островной рокот в его низком голосе, вещи, скрытые в его приглашении. Не то, чтобы Калеб находится достаточно близко, чтобы услышать, что на самом деле говорится. И все же, это его предательский разум легко подает изображения их двоих, нет, троих, потому что разве Лоуренс когда-либо дальше, чем в двух шагах от Гамильтона? Сладкоречивый, этот Лоуренс, и такой же симпатичный, как и Бен. Даже безумный придурок генерал Арнольд отметил, как они похожи друг на друга. Черт, да известно, что Лафайет притворяется, что будто не может их различить. Тогда это казалось смешным – пихая локтями Бена в ребра и спрашивая с наигранным французским акцентом, уверен ли тот, что его мать никогда не совершала поездку до Южной Каролины. Теперь воспоминание неприятно крутится у него внутри - смесь нежного румянца Лоуренса и ухмылка на лице Гамильтона. Усмешка Лафайета. И посреди всего этого, улыбающийся Калебу Бен, так, как он всегда это делал. Это его немного успокаивает, чтобы вернуть свой голос. «Эм, можно вас на пару слов? Майор?» Бен поднимает взгляд, его глаза сужаются с дружелюбной подозрительностью. Калеб называет его Майором только если он чего-то хочет. И прямо сейчас он отчаянно жаждет. Хотя и не может назвать правильно, что именно. «Конечно же.» - кивает Бен. «Доброй ночи, майор. Увидимся завтра.» - говорит Гамильтон, удаляясь, и от этого в груди Калеба появляется очередной прилив ярости, от того как легко Гамильтон игнорирует его, в то время, как снижает свой голос при обращении к старшему по званию. Он знает, что трудно противиться страстному желанию близости, он ночь за ночью, проведенной в одиночестве. Не то, чтобы было что-то достигнуто. «Спасибо, Гам, и тебе спокойной ночи», - отвечает Бен и смотрит на то, что появляется на лице Калеба. «Гам?!» «Все его так зовут.»- достаточно спокойно отвечает Бен, но его брови хмурятся. «Это разговор должен быть наедине, так ведь?», и Калеб кивает, обхватывая Бена за локоть, чувствуя себя сейчас спокойнее, даже хотя ему нечего сказать на самом деле. «Подожди меня в ангаре Сэккета. Мне нужно зайти к Генералу» - и вот так просто ураган снова раздувается внутри Калеба.

~

Бен так озабочен Генералом. Настолько поглощен мыслями о его благополучии, что именно о нем думал он, когда его челюсть наливалась до красно-фиолетового и Калеб стоял прямо перед ним, с глазами, закрываемыми чьим-то локтем. Генерал и его молодые люди - голос, звучащий как шепот Брэдфорда в разуме Калеба, в то время, как он ходил взад и вперед по сараю Сэккета, слишком переполненный энергией для того, чтобы сесть, и осознанием своих разрушительных способностей по отношению к мелким безделушкам Сэккета. Хорошенький – как называл Брэдфорд Бена – и Калеб знал это. Слишком хорошо. Такой же, как и Лоуренс. Как и Гамильтон, Калеб может это признать. Даже Лафайет, если считать его среди них. Над этим тоже шутили – Лафайет и его поцелуи, потрясая порядочных и достойных военных Континентальной Армии, обращая солдатов в смущенных юнцов. Но сейчас. Сейчас это ложится, подобно камню, на его сердце. Калеб ненавидит это. Он ненавидит, как его предательский разум переворачивает картинки, которые он никогда не видел, смешивая их со своими воспоминаниями о Бене, когда тот был более худым, бледнее, и чаще улыбался. Напоминает ему о бормотании, которое он сцеловывал со рта Бена, будто крадя, останавливая от обещаний, которых он не сможет сдержать, от слов, которых он мог не иметь в виду. Он, должно быть, еще более красив теперь, под всем этим синим и золотым, и почему он не должен позволять им этого увидеть? Они знатные и высокоуважаемые люди, созданные для того, чтобы унаследовать мир. Самое большое, что Калеб мог бы унаследовать, это яблоневый сад его дяди, да и тот теперь пропал. Зачем Бену когда-либо снисходить, чтобы снова прикоснуться к нему? Эта знакомая мысль, что – она раздавалась отголоском в его разуме каждую ночь теми несколькими холодными зимними месяцами, которые они были – что они позволяли себе удовольствие, прежде чем Бен поступил в колледж весной, а Калеб присоединился к китоловам, чтобы избавиться от воспоминаний, от удушающей пустоты города, который никогда не менялся вообще, за исключением того, что он изменился полностью, потому что Бен ушел, и все его давние друзьями были уже другими люди. Даже теперь, сведенные вместе войной, никогда еще не было так ясно, что те дети, которыми они когда-либо были, исчезли и вместе с ними исчез и мир, который они знали. У Калеба не было дома, куда он мог бы вернуться. Эта мысль была настолько отрезвляющей, что на момент он перестал ходить туда-сюда. Может быть, он просто одинокий. Одинокий, злящийся и устраивающий сцены. И затем распахивается дверь. Плащ, ходящий волнами от ночного ветра, косичка аккуратно растрепанная, обрамленный на момент дверным проемом, Бен выглядел больше как фантазия школьницы об офицере Континентальной Армии, чем покрытый кровью воин, которого видел Калеб, или застенчивый клерк, которым он притворялся. Все, что Калеб мог сделать, чтобы не броситься к нему и не вцепиться в любую части его тела, до которой смог бы дотянуться. Бен портит момент, открыв рот. «Я прошу простить меня за задержку, Лафайет задержал-» Следующее, что он понимает, это Калеб, сжимающий плащ Бена, толкая его на деревянные планки двери. «Лафайет? Не Лаффи? Как малыш Гамми?» «Что? Что за черт на тебе нашел, ты же не думаешь-» «Думаю что? Что ты популярен среди их компании?» «Прекрати. Сейчас же. Что-» «Я вижу, как они смотрят на тебя, и ты! Они все- даже Брэдфорд- », - Калеб запинается, завывающая буря в его сердце обкрадывает его разум и душит его голос. Он затихает, когда руки Бена нежно хватают его запястья. Он смотрит в эти голубые глаза и на секунду умиротворенно замирает до тех пор, пока Бен не впечатывается своим лбом в его и в глазах Калеба белеет Милый сынок проповедника всегда любил драться грязно. Они вместе падают, катаясь и борясь так, как не делали это уже многие годы, и есть удовольствие, идущее изнутри, в том, чтобы подначить Бена, в наблюдении за тем, как его волосы выбиваются окончательно из косички, до тех пор, пока Калеб не оказывается целиком и полностью прижатым к полу. Он никогда не мог позволить себе действительно сделать Бену больно. Не то, чтобы тот мог сказать то же самое. Одна из его рук хватает запястья Калеба, другая тянется назад и запутывается в волосах, сжимаясь, останавливая слова, которыми Калеб называл его, сам того не ведая. «Ты полный мудак», - шипит Бен, его лицо становится ближе. Тело Калеба реагирует быстрее мозга, и он тянется навстречу Бену. Он сокращает лишь половину расстояния, прежде чем хватка в его волосах останавливает его, а Бен все равно отдаляется. На его лице читается феноменальная злость. «Глупый и упрямый, как мул. Ты мог спросить.» - выплевывает он и вот они целуются. Они целуются грубо, жестко, кусая друг друга, так что Калеб может почувствовать вкус крови. Он почти уверен, что это именно его губа, что треснула. Рука в его волосах не ослабила хватку, а другая притягивает его ближе, и все его тело поет, оживленно от радости Бена в его руках, от его рук на коже Калеба. Бен все еще бормочет, каждый раз, когда их поцелуй разрывается – оскорбления, ласковые выражения, недоумение: «И я думал, это было важно-» «Так и было». «А ну тихо. И что же Гам думает?» «Плевать. У ненасытного болвана уже итак в любом случае есть Лоуренс». Бен ударяет острым локтем ему в ребра за это, целуя достаточно глубоко, чтобы уйти с запачканными кровью губами, прежде чем отстраниться. Калеб тянется к нему, но в его глазах тот взгляд, который говорит, что все будет не так уж и просто. «Ммм, нет. По-моему, это было бы поощрение неподчинения.» «Бен. Прекрати. Мне жаль, правда.» Бен улыбается, по-ангельски, и Калеб знает, что он сейчас заплатит за все это. Он заслуживает этого. «Жаль что? Что оклеветал меня? » Калеб морщится. «Или моих сослуживцев? Кстати, кое-какой офицер, маркиз, если быть точным, предложил немного бренди мне и некоторым адъютантам сегодня вечером в его палатке. Я, думая, что мне передадут важную информацию, отказался. Видимо, я поспешил.» На кончике языка Калеба вертятся ужасные слова. Слова, которые откинут его прямо туда, откуда он начал. Он заметно проглотил их и взгляд Бена смягчился. «Если тебе действительно жаль, ты можешь подождать здесь. Это не займет много времени, не стоит быть переутомленным, когда я встречусь завтра с Его Превосходительством.» Это вызов. Наказание. Или побег. Единственная проблема в том, что Калеб не может понять, будет ли оно для него или для Бена. Он может уйти, спасти свое достоинство. Изящно откланяться. Вместо этого, он встречается с Беном глазами и кивает. И ждет.

~

Он верен своим словам. Всегда был. Проходит меньше часа, прежде чем он возвращается, на щеках играет румянец больше от холода, чем от алкоголя. Его глаза загораются, когда они встречают взгляд Калеба «Ты все еще здесь», - шепчет он, почти благоговейно. Калеб кивает.

~

Теперь, когда они целуются, поцелуй выходит мягче. Будто они возвращаются назад, следуя знакомым дорогам, заново изучая друг друга, исследуя кожу, шрамы и синяки. Отмечая отличия и упиваясь ими, наслаждаясь более глубокими вздохами и резкими стонами, новой тяжестью мышц и отточенной гладкостью движений. Калеб объехал весь мир, чтобы вернуть это Бену, чтобы снова и снова проследовать по его коже. Чтобы смотреть, как он напрягается в свете свеч, пробуя на вкус холодный ночной воздух с его губ. Бен облизывает линии и завитки татуировки, что высоко на руке Калеба, и Калеб припадает губами к круглым отметинам, что Королевские Рейнджеры оставили на плече Бена. Зубы Бена следуют за его языком, сходясь на его шее, и Калеб чувствует, что наконец-то вернулся домой. ~ Пол сарая холодный, даже прижавшись так близко друг к другу поверх толстого плаща майора. Но с тем, как лениво Бен проводит пальцем по краю татуировки на боку Калеба, с щеками, розовыми от царапающей бороды Калеба, контрабандист не может заставить себя двинуться. Его тело будет болеть завтра, от твердой земли и отметин, что Бен наносил засасывая, кусая и вжимая в его кожу. Это будет приятной болью от удовлетворительной работы, неся напоминания о сегодняшней ночи. Каждое касание его одежды о ссадины, каждое сладкое жжение синяков будет говорить ему о том, что Бен выбрал его. Другие могут смотреть сколько им угодно, у них никогда не было такого удовольствия, никогда не будет, они никогда не будут отмечены руками Бена. «Я так понимаю, это решает проблему», бормочет Бен ему в грудь. Калеб ухмыляется. «Ну не знаю, Бенни-бой. Может потребуется больше обсуждений.» Бен тыкает в красную отметину на его бедре с ухмылкой. « Меня просто можно убедить. Конечно, есть только один маленький вопрос, который я просто не могу понять.» Калеб издает какой-то неясный звук. Есть много вещей, о которых может идти речь. Вещи, о которых он не особенно склонен говорить сейчас, когда он чувствует себя более уверенно, меньше наедине со своими мыслями. Но в голосе Бена звучит смех: «Ты правда думал, что у меня какая-то симпатия к Брэдфорду?!»