Часть 1
13 июля 2017 г. в 20:49
Осень спускалась на Робин-Хилл так, точно изящная девушка с золотым зонтиком слетала по дымчато-голубым ступеням облаков. Сентябрьскими вечерами тут уже становилось прохладно. Красное солнце яблоком закатывалось за горизонт, стихали голоса за воротами, сонно подрагивали паутинки, вплетавшиеся в ветви деревьев. Закаты в Робин-Хилле — медовые, густые, как мазки искусного живописца — были совсем не похожи на туманные лондонские.
В это время случайный путник, проходивший мимо большого поместья, мог бы невольно залюбоваться редкой картиной. У распахнутого окна сидела красивая женщина лет тридцати, в задумчивости склонившись головою на руку. На коленях её лежал аккуратно переплетённый старинный томик. Но книга в этот вечер, полный струнных золотых звуков, не занимала женщину, а только томила. Она лишь бросала из-под густых ресниц долгий взгляд, адресованный шестилетней девочке. Милое дитя резвилось в предсумеречный час на лужайке.
Девчушку часто отпускали сюда одну, без матери и гувернантки. Она любила встречать здесь росистые утра и персиковые закаты, играя со старой собакой. Щеки девочки были залиты горячим румянцем, карие глаза смеялись. Она взвизгивала и подпрыгивала — словом, наслаждалась игрой, как все дети. Ее приятель с тускло-рыжей шерстью глухо лаял в такт прихлопываний звонких ладошек. Молодость и старость, безмолвие и многословность — всё слилось в одно.
Казалось, хозяйку поместья должна была радовать эта пастораль, но она была грустна. Присмотревшись, каждый смог бы без труда прочесть в глазах её скуку и равнодушие — странное сочетание для матери столь славного здорового ребенка. Ирэн словно боялась звуков с подъездной аллеи и резко вздрагивала каждый раз, когда в её тихий мир врывалось что-то постороннее. Она была ещё так молода и так не по-английски прекрасна. Но в тоске она увядала, и страсть к жизни гасла в ней, как гаснет без должного ухода всякая красота. Ирэн Форсайт ничего более не ждала в жизни, кроме как — очень опасливо — знаков мужниного возвращения.
Сомс Форсайт задерживался по делам в Лондоне, в излюбленной адвокатской конторе. Ирэн не задумывалась о том, что было причиной — дела-документы-встречи, или нежелание возвращаться домой, где никто не ждал его. Машина, собственник, человек без сердца. Она думала это каждый день о человеке, с которым жила девять лет.
Между Ирэн и Сомсом был цветущий Борнемут, неискреннее выдушеное «да» во спасение бедной семьи, девять лет совместной жизни, да ещё Та Единственная Отчаянная ночь, что была кровавее Варфоломеевской. А любовь — так и не пришла. В душе этой забытой Богом женщины ни разу не всколыхнулось хоть подобие жалостливой нежности к этому мужчине. Собственно, совсем ничего. Кроме мук болезненного разочарования и едкой досады.
Каждый день Ирэн садилась за рояль, и Шопен слезами наполнял музыкальную комнату. Каждый вечер посаженные ею цветы в саду склоняли головы к земле. Каждые выходные Форсайты открывали двери своих домов, охотно принимая милую жену Сомса. Каждую неделю чёрная окантовка прорисовывалась ярче на картинах, что она вышивала. И всегда была неизменна ещё одна вещь. Крохотный золотой медальон «Ф. Б.», зажимаемый в кулаке перед сном.
Он был молод и улыбчив. Он был свободен и незаменим, будто воздух. Он был красив и порывист, как случайный взмах кисти. Он был, согласно всем правилам иронии судьбы, не её. Он был супругом её ближайшей подруги. И Джун оказалась единственная, кому достался хоть намёк на счастье. Домик в деревне, любимый рядом, мечты о детях.
Дети. На лужайке до сих пор смеялась дочь, и смех этот изредка выводил Ирэн из состояния тихого забытия. Пальцы нервно поиграли, стиснувшись в кулак и разжавшись. Минутная боль, сводившая скулы, отпустила. Дочь Сомса — не её дочь. Даже имя им придумано. Джейн Айрини Форсайт.
Это случилось в Ту ночь. Тогда совсем не адвокатские доводы приводил Сомс, заявляя своё право быть её законным мужем. Ирэн осталась его и на следующий день, и на все последующие. Отпустить Сомс так и не смог — она же не смогла вырваться из душного плена собственнической любви. Первые знаки зарождения новой жизни, словно капли самых гадких чернил, разбрызгались по свежей странице их водевильной истории. То были чёрные дни, окроплённые пролитыми в подушку слезами, притравленные слепой надеждой на ошибку, осквернённые поиском грешного надёжного средства за переделами Лондона. Ирэн не желала иметь детей. То были горсти с таким трудом заполученных горьких трав, звук натужно сдвинутого к стене рояля, постыдные встречи с чужими, грязными, дешёвыми докторами. Но маленькое недомогание росло, вцепляясь крепче в жизнь, оно уже сейчас заявляло права на существование в этом мире. В этом огромном жестоком мире, где даже мать не хотела свою кровь и плоть.
Ирэн видела свою поэзию, своё особое художество в плоде волшебной любви. Она питала росистые мечты о фургончике для большой семьи и душистом обеде в палатке архитектора. Но то настоящее, что пришло на смену грёзам, давило всё. Это настоящее заключалось в необходимости иметь ребёнка от чужака, питать форсайтскую кровь, взращивать новых лондонских собственников. И то была страшная проза, которую не хотелось читать.
Тот день, когда Ирэн решилась признаться, был похож на кратковременный солнечный блик. Сомс в нефорсайтском порыве обнял жену, и движения его были неверны, лишены отточенности, впервые почти ласковы. Ирэн не смогла поднять на него воспалённых потухших глаз, и ответить на пожатие его вдруг горячей ладони не смогла тоже. Когда Сомс заговорил, голос у него был надтреснутый. Он был тронут, он был близок к счастью, он внезапно поверил во что-то кроме королевы Виктории и ассигнаций.
— Нам остаётся лишь похоронить былые обиды, хоть бы ради нашего… — Он не сумел договорить.
В муках была рождена девочка, первая и единственная наследница Сомса Форсайта. Для маленькой Дженни день рождения всегда оставался запахом какао, мягким шелестом любимого платья и парадным выездом в Лондон. Ирэн в это особенное утро не хотела размыкать век, чтобы не вспомнить ненароком закушенную губу, смятые простыни и первый крик дочери.
Дженни изменила всё вокруг. Ирэн была освобождена от супружеских обязанностей, поскольку вторые роды представляли собой немалую угрозу её жизни. Старый Джемс, укутанный в верблюжью шаль, ворчал о досадном отсутствии внука-преемника. Слуги в Робин-Хилле чаще улыбались. А Сомс потеплел, реже сжимал челюсти и усерднее работал в конторе — ему было в кого вкладывать капитал. У него не было продолжателя рода и фамилии, зато была Дженни, источник всевозможных радостей для усталого человека. Она со всей силою детского сердца способна была равно дарить любовь и принимать. И Сомс держал бутылочку у крохотного ротика; потом держал маленькую ручку, хватающую его за палец; затем держал на коленях сборник её любимых сказок; а потом стал держать под уздцы её любимого пони. А ещё он держал в памяти мельчайшие примечания обо всех ненужностях, нужных его девочке.
Дженни росла быстро, и всё более диким казалось то, что Ирэн ничего не испытывала по отношению к ней. Дженни взяла от матери мягкие вьющиеся локоны, огромные глаза цвета опавших листьев, прирождённую чувственную грацию, музыкальность, живой ум и покладистый нрав. Она получила в дар от судьбы всё, чего можно желать, с зелёными холмами и багровыми закатами Робин-Хилла в придачу. Но у неё не было одного: ласковой мамы, способной постигнуть тайны и прелести нежной детской души. В этом тихом и светлом доме между ближайшими людьми лежала тёмная пропасть…
Изредка, улучив свободную минуту, Джун Босини спрашивала саму себя о мечтах. Да, о тех самых росистых мечтах, таких чудесных весенним утром в салатно-желтовато-розовой полудреме. Девичьи грёзы давно отцвели, серость перекрыла нежные оттенки. Та, что некогда носила фамилию Форсайт, оставалась ею и теперь, в нелёгком замужестве. Черты её строгого лица ещё более заострились, перестали мелко виться игривые локоны, а меж бровей залегла морщина болезненной сосредоточенности.
В городском обществе о Джун говорили с искрой удивления. Её не понимал никто, зато в глубине души почти каждый чёрно завидовал. Она в самом деле имела всё для счастья… Но любимый муж так и не сумел стать любящим; а в доме, где она была хозяйкой, до сих пор не воцарилось столь редкое и от того ценное ощущение пристанища.
Английская кровь Форсайта в жилах всегда говорит громче любви в сердце. Джун была решительной, мнительной и практичной. С возрастом дивное юношеское умение во всём угадывать дымку некой романтики — ушло. Джун была несчастна в деревенском доме. Ей всё чаще вспоминались зелёные тропки милого Хайд-Парка, воскресные посиделки у тётушек, блистание театральных рамп, изысканность картинных галлерей, шелест дорогих газет, запах дедушкиного любимого табака. Но Джун окружала только безликая бедность, выводящая из себя, досадная, глупая. Джун надоел вид унылой дороги к дому, глупые соседки, запах дешёвой краски и разбросанная повсюду чертёжная бумага.
Шесть лет назад наконец был достроен Робин-Хилл, золотая клетка для Ирэн. Теперь Джун ожидала успеха для Филиппа, новых приглашений и заказов, но высокохудожественная натура оставалась обречённо-свободна и никем не признана. Фил становился всё более нервным, рождал всё более безумные и затратные для осуществления идей — элите это не нравилось. Общество пока не почувствовало дыхание нового времени, до того близкого Филиппу. Он вскоре смирился со своим изгнанничеством, часами пил горький кофе, тяготился малоинтересными заказами и ездил на стройки. Джун смирилась бы со всем на свете, если бы только в этом круговороте оставалось место для неё. Впрочем, она усмирилась и так, хотя произошло это не так скоро. Она терпела и усиленно ждала, но так и осталась для любимого мужчины серой реальностью, постылой подменой чего-то недосягаемого, блёстками на ладони вместе сияния звёзд в небесах.
Холодными ночами они засыпали плечом к плечу. Филипп дышал сосредоточенно даже во сне, словно боясь ненароком упомянуть имя Ирэн. А Джун молча смотрела в пустоту усталыми слезящимися глазами, и в ночной тишине ей нередко являлись воспоминания. Проигранный Филиппом суд, исчезновение Ирэн из его жизни, попытки помочь Филу. Что вернуло его тогда? Кризис, отчаяние, разбитая о суровость времени любовь к другой, слепое искание опоры, вина, очнувшееся чувство справедливости к ней, Джун? Никогда они не были ближе, чем в ту минуту, в дешёвой меблированной комнате, где Фил мучительно долго просил прощение за своё безразличие, зачем-то умолял сжалиться над ним, целовал её руки… И никогда Джун не любила его более, чем в тот день, коря себя за ревность и обвинения!
Во всяком случае, вспышка эта угасла, едва состоялась свадьба. Досада от совершённой ошибки разъедала сердце. Ошибка, ошибка, ошибка! Плыл перед глазами алтарь, серебряные приборы в гостиной дедушки Джолиона, подарки родственников, пышно разодетые фигуры. Лишь одно Джун помнила хорошо — долгий взгляд её жениха, брошенный в угол комнаты, где за бархатной портьерой склонила голову Ирэн.
Потом посыпался быстрее песок времени во всемирных и всесильных часах. Джун нередко слышала о том, что быт убивает новобрачных. Но их с Филиппом жизнь в быту лишь окрепла. Единственное, о чём они охотно говорили, был дом. Учётные книги, хозяйство, растраты, прогнозы на следующий месяц — всё это было важно (хоть и утомительно) для Босини, а для Джун и вовсе стало лекарством от тоски. Фил старался обсуждать с нею новые проекты, делился некоторыми экономическими и творческими соображениями, предлагал свою помощь во всём и ценил её мнение. В нём угасла лишь самое важное — чувство. Но Джун заставляла себя думать, что сумеет сжиться и с этим.
Джун прошла благодаря Ирэн хорошую школу женской выдержки и притворства, когда дело касалось несуществующего счастья. Её внутреннюю боль, глубоко затаённую и мучительную, видел лишь один в мире человек — старый Джолион. Впрочем, Джун суждено было потерять и его. С той поры, как он ушёл в иной мир, последние сполохи надежды на тепло угасли. Единственной отрадой для Джун было теперь творчество Фила и его усталый вид, когда он поглощал приготовленный ею ужин.
Спустя месяц после кончины деда, когда отшумели соболезнования, утихли шелесты чёрных платьев, и нашла своё место в шкатулке траурная ониксовая брошь, Джун узнала Весть. То была первое безусловное счастье за все беспросветные шесть лет. Судьба отнимала у Джун одно дорогое, но взамен посылала иное. Это пора было сделать давно, решила Джун со слезами глазах. Знак свыше, милый ребёнок с именем Филиппа…
Тихим утром Джун спустилась к реке и наконец позволила себе помечтать в утреннем тумане, помечтать о том, что сбудется так скоро! Чудесный смешливый черноглазый мальчонка. Как много трудностей впереди — новые затраты, недомогание, занятость. Ах, да к чёрту практичность! Между нею и мужем, между их сердцами пролёг хрупкий пока мостик понимания и родства. Забота, благодарность, нежность… Семья! Джун на бегу в дом сбрасывала с мокрых ступней туфли. Её встретил изумлённый взгляд, вечно лгущий, любимый, усталый.
— В самом… деле? — спросил Филипп с болезненной осторожностью, и лицо исказилось, как от физической боли. — И ошибки тут быть не может?
— Нет, не может. Отчего же ты не рад? — спросила Джун тогда резко, почти с вызовом.
— Что ты! Признаться, дорогая, это столь неожиданно.
Нет, он был не рад. Он был сломлен, ошарашен, вымучен. Он боялся, что полоса серых жизненных событий окончательно отделит его от той, которую он по-прежнему обречённо любил.
В тот вечер у окна сидела и другая женщина. Она держала ладонь у живота, ласково шепча:
— Это ничего, ничего… Разве мы не преодолеем это вместе, маленький?
Как много впереди лет… Как тяготит бремя жизни…