Жизнь состоит не в том, чтобы найти себя. Жизнь состоит в том, чтобы создать себя.
***
В жилом боксе душно и пахнет потом, как в спортзале, запахом двадцати тел, которые находятся здесь постоянно. Дэниел каждый полученный на обустройство энжен пустил в дело: застолбил целый этаж, заставил распорядителей перекрасить стены из болотного зеленого в уютный бежевый цвет, установить новые двухъярусные кровати с толстыми мягкими матрасами и вместительные шкафчики на всю заднюю стену для личных вещей. Расстарался даже на телевизионную панель и отдельную, от общей для всего блока, душевую. Но все равно жилые боксы на арене — это всего лишь жилые боксы — с узкими окнами, смахивающими на щели в стене, и плохой, сколько ее не продувай, вентиляцией. — Значит так, — говорит Хайдигер, — объявление… — и видит: ничего не получится. Лондон мрачнеет на глазах, Факел выглядит так, словно безмолвно просит добить поскорее. В хорошие новости никто не верит. Да и не новости это уже, похоже. Хайдигер отгоняет мысль о том, как много слухов о нем и Добермане гуляет по боксам после прошлогодних событий. Связал ли их кто-то? Дэниел за спиной тихо кашляет в кулак, как бы предлагая без слов: «Давайте я?». — С нового сезона в команде двое новых участников, — Хайдигер старается говорить как можно более холодно и безразлично, — титан и прикрывающее «перо». — Вот и приехали, — бормочет Лондон. — Тишина! — рявкает Дэниел так громко и резко, что Хайдигер сам поневоле вздрагивает. — Дьюк и Доберман. Воцаряется тишина. Младшие распорядители удивленно переглядываются. Дэниел окончательно становится похож на грозовую тучу. Команда встречает объявление горячим протестующим молчанием. — Так Доберман вроде сломался с концами, — наконец подает голос Гатлинг, — а Дьюку бы конец этого сезона осилить, — сокомандники отмирают, одобряюще кивают, мол, правда, — значит, это не точно еще? — Три шага вперед, — требует Дэниел, раньше, чем Хайдигер успевает ответить. — Я не понял! Что за обсуждения? В карцер захотели? Устрою. По-хорошему не понимаете? Осмелели? Или вас как сук — надо плетью стегать, время от времени, чтоб слушались? Дэниел Гатлингу по плечо. Это становится еще заметнее, когда тяж, под два метра ростом, покорно шагнув вперед, застывает в позе повиновения, опустив подбородок на грудь и скрестив руки за спиной. — Простите, сэр, — говорит он, — слово хозяина будет последним, сэр, но если разрешите высказаться, вам следует понимать… Внезапно, Хайдигеру становится скучно. Шестым чувством он угадывает, о чем пойдет речь, слышит — слово в слово — будто уже прозвучали: «подонок», «сука», «психованный» и ему становится скучно — слушать по второму разу то же самое, вещи, которые и без Гатлинга очевиднее и проще детской азбуки. — Что Доберман — одиночка, не работает в связках и, к тому же, ублюдок каких поискать? Я знаю. В команду нужно «перо». Через три недели его выписывают, и он прибывает к месту предписания, сюда — на реабилитацию и тренировки. До конца сезона находится на восстановлении и выступать не будет — там уже до весны. А в новом сезоне и на внерейтинговых боях в межсезонье будет выходить в связке с Дьюком. Так что, забота не ваша. Начнет кидаться или психоскан выявит отклонения — пойдет на «успокоение». Будет сучить слишком сильно — думаю, сами разберетесь с ним. Как обычно. По-тихому. Гатлинг поджимает губы: — Зря вы так. Доберман «выгорел». У него мозги как тогда съехали, так нормально до конца на место и не встали. Он тоже не виноват. — Выгорел? — Давно. Тут такое со всяким случиться может. А вы говорите, ублюдок… Дэниел переводит взгляд с Гатлинга на Хайдигера — ждет сигнал, как пес ждет свистка хозяина загнать непослушную овцу в загон к остальным. Спорить с хозяином для гладиатора — непозволительная роскошь. «Выгоревших» с нормальными не держат. — Значит, это, по твоему мнению, мне следует понимать? — И это тоже… — голос Гатлинга становится сухим, скупым, и говорит он тихо, хотя наверняка держит в голове: любой гладиатор из столпившейся позади команды, если захочет — накинет пару процентов синхронизации и услышит. Но хозяева — всего лишь люди. А людям проще, когда им кажется, что они имеют дело с такими же людьми. В этом Хайдигер с Гатлингом согласен. Даже если это притворство только для вида. — Против Дьюка здесь никто ничего не скажет. С ним проблем не будет. А за Добермана я вам не ручаюсь. Я присмотрю, драк не допущу. Наши первыми к нему не полезут. Но ему здесь никто не рад. В командной цепи он — слабое звено. Ему не верят, он — ненадежное прикрытие. Если что-то случится, если он кого-то подставит… Я могу не успеть вмешаться. Наверное, про другого гладиатора Гатлинг бы так не сказал. И предупреждать бы не стал. «Вы оставляете его на меня, но я не гарантирую ему безопасность». Старший по команде следит за порядком, дисциплиной, старший — вожак, который сумеет подчинить, встряхнуть, заставит собраться. И точно не опека кому-то одному. Но Гатлинг ведет себя так, будто ему вручают нечто ценное и просят сберечь. Хайдигер снова думает, как много деталей из случившегося разлетелись слухами по арене. И понимает, что не хочет этого знать. Иначе с чего бы Гатлингу думать, что хозяин ждет от команды к Доберману особого отношения. — Я Доберману няньку не ищу, — Хайдигера злит говорить это вслух, чертов Гатлинг допек таки. Но уж лучше сразу расставить точки над «i». — Мне нужно результативное перо. Сделай так, чтобы Доберман спокойно прибыл, без крови, обжился, а дальше уже все зависит от него. — Если все зависит от него, тогда без крови точно не обойдемся, — почти удрученно тянет Гатлинг, и даже Дэниел за спиной понимающе хмыкает.***
Хайдигер ненавидит больницы и в этом находит для себя отличное оправдание, почему к Доберману он приезжает лишь спустя две недели после операции. Белые стены навевают тоску и ощущение клетки. Западни, попав в которую, по своей воле просто так уже выбраться не сможешь. Главный хирург — доктор Джон Бренер, должно быть, тоже не в восторге, потому что в пику белым коридорам свой кабинет делает настолько ярким, насколько могут передать цвет оранжевые занавески, зеленый ковер и рисунок тропической голубой рыбы в рамке на стене. Прежде чем Хайдигер успевает открыть рот, Бренер стучит ручкой по столу и, как профессор на лекции, приторно придирчивым голосом спрашивает: — Вы кого мне привезли? — Не понимаю… — Хайдигер оглядывается, но дверь плотно прикрыта, — никого не привез, я хотел… — Знаю я, что вы хотели. Ваш Доберман — это труп. Вы привезли и подсунули мне труп, а теперь хотите услышать, что все в порядке, и я, конечно же, ручаюсь за успешный исход? Хайдигер подбирается: — А вы не ручаетесь? — За что? За дыру в брюхе — пожалуй. Хотя бы с регенерацией у него все в порядке. Через две-три недели можете забирать. — А с чем не в порядке? Доктор Бренер чешет лысую, как бильярдный шар, голову. — Ну если уж вы не знаете, открою вам тайну: да со всем! На внутренней стороне бедра — глубокое проникающее ранение — шов свежий еле схватился. И это ладно — недели две покоя, регенерация поправит дело. Но психосканы на грани допустимого. Явные проблемы управленческого чипа. Слабый контакт с мозгом. Да если честно — вообще там контактом не пахнет. Сердце… Аритмия… Да у моего деда сердце лучше работает. А он уже десять лет как покойник. Вы не понимаете? Ваш гладиатор весь… Сломанный. Изнутри. Слишком высокая синхронизация или чересчур сильная нагрузка — и он рухнет на месте посреди броска. Нулевая синхронизация — еще один плюс к быстрейшему «выгоранию». Вы же понимаете — нет контроля над эндорфином, нет блокировки синапсов… Да он просто свихнется у вас рано или поздно! В запале Бренер перегибается через стол — ближе к собеседнику. Хайдигер осторожно отодвигается подальше, благо стул на полу, а не на ковре — скользит ножками легко и отодвинуться позволяет. — Он уже свихнутый. На полную. — А будет еще лучше, — заверяет Бренер, кидает ручку на стол, падает спиной в кресло. — Поймите, мистер Хайдигер. У вашего гладиатора — целый ворох серьезных проблем. Я не знаю, как его таким слепили биоконструкторы, но, думаю, он вам достался очень дешево. Он бракованный. Его нельзя выпускать на арену. — И что предлагаете? Вернуть? Бренер пожимает плечами: — Продайте. Да в общем, что хотите. Только не требуйте от меня расписаться в том, что с вашим Доберманом все в порядке. — Я хочу забрать его. — Забрать? — ошарашено переспрашивает Бренер и на мгновение даже перестает корчить из себя саркастичного профессора перед робеющим студентом. — Да. Вы считаете — рано? — Ну, если только через неделю вы привезете его на осмотр, и потом еще через неделю… По крайней мере, то, что от него останется… — Бренер настроен скептически. Хайдигер хочет уточнить, правда ли он похож со стороны на садиста, который выпустит на арену бойца через неделю после операции, при всем чудодейственном эффекте ускоренной регенерации гладиаторов, потом вспоминает, как один раз уже чуть не выпустил — с дырой в животе — и не решается. — Через неделю на осмотр. Он ходить может? — Да, — тянет Бренер. На гостя он посматривает иным, удивленным и слегка презрительным взглядом. Хайдигер мысленно делает вывод, что, должно быть, он и правда похож на садиста, — Добермана уже даже выводят во двор, на прогулки. Так что, до машины дойдет, но на месте — постельный режим. Только мягкая пища. Побольше солнца, хорошо вентилируемое помещение и обработка швов. Лекарства и ампулы для уколов — выпишу. Конечно, никаких нагрузок. — Никаких, — подтверждает Хайдигер и поднимается с места, пока Бренер окончательно не уверовал в картинку: Хайдигер с кнутом нависает над потеющем на тренажёре Доберманом в тесном непроветриваемом чулане, — пойдемте к больному? В палату доктор Бренер не заходит — остается стоять в дверях, позевывая, раскатывая туда-сюда кресло-каталку. Палата выходит по всем заповедям — светлая и просторная. Чистая — точно не сравнить с медотсеком на арене. Но Доберману это, очевидно, помогает слабо. В больничной пижаме, похудевший фунтов на пятнадцать, с болезненным блеском в глазах, он кажется просто обычным больным человеком. Не гладиатором с уникальным геномом, прототипом, машиной для убийства с синхронизацией в чистую сотню, не кем-то способным в одиночку взлететь по трехметровой громаде «титана» и вышибить одним точным выстрелом пилоту мозги, а худым изможденным парнем после тяжелой болезни, с посеревшим лицом, сухими потрескавшимися губами и разбитой в хлам от капельниц и уколов веной на правой руке. Хайдигера Доберман видит сразу, но молчит, словно боится спугнуть, и только когда тот подходит ближе — почти вплотную — и игнорировать его становится невозможным, Доберман тянет — жалкой пародией на своей прежний ехидный оскал: — Хозя-я-яин. Обижаться на него немыслимо. Хайдигер даже не пытается. Просто вытряхивает из пакета на кровать одежду, которую в коридоре ему сунула в руки бойкая медсестра. — Одевайся, поехали. — Куда? Можно было бы съязвить «на убой» или «на успокоение», но Хайдигер боится, Доберман это как шутку сейчас не воспримет, так что остается лишь прикусить язык и молча злиться про себя, потому что в компании психованного ублюдка, которого на арене каждый мечтает придушить, и старого высокомерного лысого сукиного сына, главный садист и мерзавец конечно же он, Йен Хайдигер. — Домой.