***
—… а он пушку выхватил и ба-а-ам! Одиночным ей в голову. Пыль! Хлам! Пятнаши носятся галопом! — Верещит Сьюпи. — Уймись, — просит Мемфис, — это не смешно. Нам с этим психом жить. Дьюк сползает с тренажёра, бросает полотенце через плечо и идет к кулеру с водой. Майка после тренировки — хоть выжимай. — Так его теперь закроют надолго, — уверенно говорит Сьюпи, — беспричинная агрессия… — Не закроют. Не Хайдигер. Или не слышал, что они раньше?.. Того… Сьюпи озадаченно мычит. — Вам с ним больше, чем жить, — безучастно вворачивает Дьюк. Безучастие дается не просто. Отчего-то ублюдкам хочется навалить кучу дерьма под носом и побольше. Доберман точно сказал бы: «Ублюдки». — Вам с ним вместе выступать на вечерних шоу, с боевыми. Мемфис злится, чуть не рычит, словно ему по роже заехали: — Спасибо, напомнил. Тебе, с нового сезона, тоже. Если хозяин переход одобрит. Или, думаешь, для Добермана ты особенный? Тоже его трахал? На шее, чуть выше ключицы, у Дьюка выглядывает из-под майки коричневое пятно старого ожога. Появившееся после того раза, когда Доберман сказал, что срисовал брешь и знает свободный путь к вражескому контрольному флагу. А на деле вывел титана Дьюка под перекрестный огонь турелей. Заставил «проломиться» через заградительные укрепления и выставил расстрельным мясом, пока пушки не захлебнулись от пальбы. Тогда искорёженный титан загорелся, но Факел помог выбраться из кабины. Добермана рядом уже не было. Он ушел вперед, как обычно, не оглядываясь. И, практически в одиночку, выиграл тот бой. — Нет. Не думаю. Доберман сделал свой выбор давным-давно. Сьюпи глотает воду, закашливается, Мемфис стучит его по спине. Разведчик и снайпер — они последнее время неплохо сработались. Дьюк делает пометку в голове на будущее — последить за их тренировками — и интересуется мимоходом: — А где Доберман сейчас-то?***
— Доехала? — Доехала… — А Рори? — Завезла ее домой. Думала, мистер Райен повесит на меня всех собак, но он ничего не сказал. — Думаешь, ему уже позвонили? — Да. Говорить тяжело. Пэм совсем не помогает. Если бы она спросила хоть о чем-то, можно было бы уцепиться даже за самый невинный вопрос и начать рассказывать. Пэм чувствует и не спрашивает. Не идет в капкан. Хайдигер сдается. — Ладно, тогда… Пэм кладет трубку быстро, будто все время держала палец над кнопкой. За окном ночь. В тишине звон приехавшего лифта кажется громче обычного раза в два. В апартаментах, в лифте, в холле — везде лампы светят ровным желтым светом. Желтый свет считается уютнее. На самом деле от него сильнее болят глаза. Пиджак безнадежно измят за день. В холле пахнет жасмином и морским бризом. За мраморной стойкой администратора пусто. Пальмы в кадках раскидывают листья веером. То ли гладят, то ли хватают за плечо, когда Хайдигер проходит слишком близко. Дверь открывается и темнота глотает его. От штаб-квартиры до больничного крыла если через парк — сотня шагов. Комм звонит где-то посередине. Рон заспанным голосом спрашивает: — Ты в порядке? Ты где? Рон — не Пэм. Ему не расскажешь. Но желание хоть как-то поделиться жжет язык. — На арене. — Надолго? — Не знаю. Рон даже не удивлен, а может, еще не очухался до конца: — Не можешь оторваться от своего чудо-мальчика? Забери его назад, домой. Спрячь под кровать и доставай иногда. — Ага… — Хайдигер перехватывает комм поудобнее, — а ты бы удивился, если б я сказал, что у меня есть дочь? — Нет, — Рон зевает в трубку с таким безразличием, что даже обидно становится, — ты же элита. — И что? Впереди, в конце аллеи проглядывает темный кирпич больничного крыла. На входе охранник с автоматом подмышкой, курит под козырьком, прислонившись к стене. Хайдигер замедляет шаги, чтобы договорить без свидетелей. — Ну как «что»? Серьёзно не догоняешь? Ты для женщин — как лампочка. А они как бабочки — все крутятся вокруг тебя. Денег, курортов, тачек, всего этого барахла… Не удивительно, что ты дал одной из них на себя приземлиться. Рано или поздно самая настырная не дала бы тебе выбора. А жене твоей туго придется. Много просит? — Чего? — Денег. За отцовство. — Не просит. Стоять посреди парка ночью — холодно. Тонкий пиджак не спасает. А Рон несет ерунду, и оно точно того не стоит. — Я перезвоню. — Лучше приезжай, — успевает сказать Рон. И в его голосе проскальзывает беспокойство. Батарея комма — единственное теплая точка среди ночного парка — греет ладонь, как живая. Охранник на входе долго пялится на карточку владельца, даже смотрит на свет, и всем своим видом говорит: «Какого черта?» Часы на стене показывают одиннадцатый час. Наверное, в такое позднее время визиты не положены, но охраннику лень спорить. Причуды «пиджаков» могут выйти боком, если осмелиться встать поперек. Палата Добермана в конце длинного коридора, как будто его очередь всегда последняя. Во всем крыле пахнет хлоркой и эвкалиптом. Дверь к Доберману заперта. Дежурный санитар шлепает картой ключа по сканирующему замку и тащится обратно — на пост. Под белым халатом у него футболка «SосksRad», а на ногах — мягкие домашние тапочки. Доберман спит, опутанный датчиками и пристегнутый к койке. Его грудь мерно вздымается каждые секунд семь, как положено. В каком-то из старых журналов, брошенных в приемной стоматолога, Хайдигер читал, что даже из трупа после смерти может выходить воздух, создавая иллюзию дыхания. Нащупать пульс не выходит. Как будто Доберман был мертв всегда. По рукам у него, вдоль вен, бегут багровые кровоподтёки, оставленные неконтролируемой синхронизацией, когда импланты начали бесконтрольно сплющивать и растаскивать мышцы, как говорил Дэниел. В конце концов, Хайдигер поправляет язычок кожаного ремня на запястье Добермана и оставляет само запястье в покое. — На случай, если метаться начнет, — говорит из угла тихий голос. Если бы не усталость — Хайдигер испугался бы. Человек на табуретке в углу грузен и широкоплеч. У него коротко стриженные русые волосы, бицепсы, толщиной с ляжку взрослого человека, и короткая жилистая шея. Из всего виденного Хайдигером в жизни, он ближе всего к буйволу или быку. А потом память неторопливо, как официантка в дешевой забегаловке, подсовывает имя. — Дьюк. — Верно, — без улыбки подтверждает человек, — вы меня помните. От Дьюка пахнет потом, на нем стандартная тренировочная форма. И он — гладиатор. На Хайдигере дизайнерский костюм. Но ночь скрадывает отличия. Усталость гасит спесь. — Как он? Дьюк с сомнением смотрит на Добермана, не спеша встает и подходит к Хайдигеру, как будто со своего места не мог всего разглядеть. При всей разнице в комплекции они, на удивление, оказываются одного роста. — Никак. В отключке. За два последних часа не шелохнулся. — А тебя пустили? — Ага. Потом посадили — сменить дежурного пятнаша. Я проведать зашел, он попросил присмотреть, пока покурит. Потом — пока пожрет, потом сказал, на час по своим делам отскочит. — Это же неправильно, — слова даются Хайдигеру тяжело, словно он камни ворочает. День не заканчивается. Один длинный тошнотворный день, который начался со звонка Дэниела и все тянется, и тянется, как каучуковая лента. Хайдигер знает: ничего не закончится, пока Алекс не очнется, — ты не санитар, не сторож. Я пойду обратно, потребую, чтобы тебя отпустили отдыхать. Дьюк пожимает плечами: — Не страшно. Боев нет. Не сезон. А вы… — Да, — подтверждает Хайдигер, — я помню. Будешь с моими. Все в силе. Дьюк кивает. Доберман на мгновение хмурится, словно ему снится плохой сон. Брови сходятся к переносице, а потом его лицо снова становится кукольно-неживым. Хайдигер не знает: правда ли было, или случайная тень криво легла и обманула. — А раньше… с ним такого не случалось?.. — С Доберманом? — Дьюк задумывается. — Доберман бракованный. С ним разное бывало. Раза два на тренировках от перегруза терял зрение. Вроде помутнение. Пульс выравнивался — проходило. На выступлениях, сплюнуть бы, ни разу… Медосмотры по кардиограмме валил регулярно. Бенни медикам за печати платил, что, вроде как, годен… В начале еще, когда только пришел на арену, с катушек слетел, начал бросаться на всех подряд. Его Сова, старший наш, придушил и до утра в душевой продержал, связанного, чтоб не убил никого. Тогда тоже ничего — к утру включился. Влился в ритм, начал стабильно работать. Вверх по рейтингу пошел. Хозяина звать не пришлось. Еще раньше… — До арены? — уточняет Хайдигер. — Да… — Дьюк умолкает, словно размышляя, рассказывать или нет. — В тренировочном центре при лаборатории, мы вместе жили. Тогда ему часто кошмары снились. Нам обычно сны вообще не снятся. А ему — кошмары. Как фигуры без лиц его куда-то утаскивают. А иногда он говорил странные вещи… Но дело обычное. После первичного форматирования все гладиаторы не в себе. — Да, — Хайдигер не спорит. Хотя как не посмотри, Доберман — проблема в квадрате, — а говорил-то что? — Ерунду разную. Про войну какую-то. Про артефакты в мозге. Говорил, что помнит свою прошлую жизнь. Хайдигер удивленно поворачивается — Дьюк не смеется. Наоборот, тяжело вздыхает и уходит в свой угол. Словно прячется — от дальнейших расспросов. Доберман не шевелится. Его профиль на больничной подушке в белесом свете уличных фонарей, проникающим в палату через окно, кажется каким-то особенно тонким. Черты лица будто заостряются. Без привычного оскала и гримас Доберман выглядит слишком молодо для своих лет и беззащитно, словно болезнь содрала с него маску и обнажила под уродливым толстым роговым наростом истинную сущность — умершего подростка. Хайдигер тщетно ищет повод приблизиться, не находит и подходит ближе безо всякого повода. — Возвращайся ко мне. Скорее. Дьюк сзади наблюдает, наверняка, но Хайдигер заставляет себя забыть об этом.***
Я лежу? Или стою? Или падаю? Вокруг темнота. У меня открыты глаза? Вокруг пустота. Под рукой нет опоры. Я существую? Темнота ворочается. В ней кто-то есть. Кто-то смотрит на меня. Это… Он? Из всех глаз я бы не хотел увидеть сейчас его глаза. Из всех лиц — его лицо. Темнота все мажет черным. — Кто здесь? На что я надеюсь? Настоящая темнота — безгласая. У нее нет языка, назвать имя, нет глаз, есть только чрево. Пожрать. Я брежу?.. Это… Похоже на нестабильное состояние возбужденных синапсов. Импульсы мозга… Слишком хаотичны. Надо собраться. Сосредоточиться, начать с простого. Инертные газы. Я помню их с университета. Должен вспомнить. Гелий, неон, аргон, криптон, ксенон, радон… Еще один. Должен быть еще один. Дурацкое название. Оганесон. Да. Это почва. С этого можно начать. Надо заставить себя думать правильно. Темнота расступается. Кто-то приближается. — Фрэнки? Фрэнки не идиот. Он никогда не является сам. Он посылает других делать за него грязную работу. — Может, мне самому прийти к тебе, Фрэнки? Может, мы поговорим о том, что ты со мной сделал?! Темнота скукоживается, как подожжённый пластик. Оседает. Я вижу. Четко и ясно. Со мной не покончено. После всех пыток. После похищения, издевательств, после работы твоих мясников. — Со мной не покончено, Фрэнки, дружище! Слышишь? Темнота глухо, утробно рычит, как… Собака. Пес сидит прямо передо мной. Странный. С разодранной мордой и почти человеческими глазами. Кажется, я где-то его видел. — Пошел вон отсюда. Пес поджимает хвост и скалится. Что — потягаемся с бродячей псиной? В детстве родители не разрешали нам заводить животных. Но сестра кормила одну, такую же бездомную. Носила объедки и огрызки костей. Потом однажды захотела погладить. А та до кости прокусила руку. Сестре наложили восемь швов. А отец достал из сарая любимую «беретту» и застрелил собаку. Я не могу вспомнить отцовского лица. Но помню, как он это сделал… — Пшел вон! Рычание сменяется визгом. Пинок приходится псу под ребра. Тот поджимает хвост и, хромая, ковыляет прочь. Разве не очевидно, кто кого должен бояться? Мне стоит это объяснить Фрэнки Фишборну. Темнота расступается. Я вижу комнату. Двоих людей. Я смотрю из вне во внутрь. Это был долгий путь. И остался последний шаг. Я чувствую… Грубую ткань под подушечками пальцев. Запах хлорки. Слышу писк кардиомонитора. Я еще не там, но уже не здесь. Я почти… — Возвращайся ко мне. Чужой шепот отдается в моей голове как тысяча труб Иерихона. И тьма за спиной приходит в движение. Пес поднимает голову. Встряхивается. Он знает этот голос. — Возвращайся… Возвращайся… Серая шерсть встает на загривке дыбом. Грудь раздувается, как кузнечные меха. Рычание клокочет в звериной глотке. — Ко мне… Без команды он был слаб. Он был готов поджать хвост. Но голос позвал. А мне всего шаг… Кто позвал его? Неужели… Хозяин?.. — Скорее! Широким прыжком псина кидается мне на горло.