***
Факел перехватывает меня после ужина в коридоре, оглядывает с головы до ног и говорит ни с того, ни с сего: — Завтра квалификация. Последнее, о чем я думаю, это квалификация. — И че? Ссышься уже сегодня? Но наглые интонации Факела не прогоняют. Волосы у него отросли до плеч, топорщатся на воротнике, взгляд серьезный, проникновенный. Фанатки, небось, пищат от восторга и текут, как сучки. А на правой щеке и ниже по шее — красное пятно. Все потому что дружба бывает разной. И Факелу друг Сова оставил на память шрам от ожога и нежное воспоминание, как чуть не спалил его самого живьем. — Мы идем в связке. Старина Дэниел знает свое дело. Ставит «перо» к титану и дает мне под правую руку дурака, к которому не опасно повернуться спиной. Гатлинг ладно — тоже вряд ли решился бы выкинуть фокус. Но тяж мне как псу второй хвост. А пустить за спину кого-то еще из новых сокомандников, я б не рискнул. Пусть никто из них и не обвинил меня в смерти Лондона. Не потому что боялись ошибиться. Просто, после такого обвинения виновному надо ломать ноги и выкидывать из окна. А если не хочешь — ничего не остается, кроме как сделать вид, что ничего не видел и не понял. Ломать ноги — у них кишка тонка. Да и Лондон для всех полез первым, нарвался — расплатился, к тому ж был новеньким. За него ни у кого душа не болит. — Отвали. Какого хера тебе вообще надо? В другой раз, я бы двинул Факелу по его правильной задумчивой морде. Сломал бы нос, не сломал бы — хер с ним. Пар выпустить — уже хорошо. Но пока пятнаши роют землю, после того, как выудили ошметки Лондона, лучше сидеть тихо. — Хотел убедиться, что ты в норме, — говорит Факел, — в своей сволочной норме. Не пустишь слезу в решающий момент. Понимаешь? Ты правда не смотрел на спарринговое табло? Там против нас «Мио» папаши Филлигана. И я понимаю — Дьюк.***
— Постой, — окликает Хайдигер. Рон тормозит, уже одной ногой за порогом. Долг такая штука — всплывает всегда невовремя. — До вечера не ждет? Я на дежурство опаздываю. — Мне надо… — Хайдигер выдыхает, как будто самое сложное — сказать «надо» именно так: без допущений, безапелляцонно, когда вежливость не работает, — чтобы ты узнал, зачем Фишборну Доберман. Можешь? — И все? — И все. Сарказм проскальзывает незамеченным. Рон откашливается. В горле першит от ехидных вопросов, каждый из которых способен испортить дело. — Поэтому ты до сих пор не выпер меня? Оставил на черный день, а теперь решил пустить в дело с пользой? — Тебе не нравится? — серьезно уточняет Хайдигер. — Нравится… Кому может не нравиться приносить пользу? Твой Доберман мне однажды рассказывал, что все дружат «для чего-то». Если б не знал, подумал бы, ты от него нахватался. Хайдигер поджимает губы: — Добермана слепили у Фишборна. Пускай прототип. Зачем именно он старику? Все бумажки генетиков и так у него на руках. Хотел бы — приготовил бы себе второго такого, не думая. — Я узнаю, — говорит Рон. «Постараюсь» — слишком длинное слово. В куртке жарко стоять, — покопаю, поспрашиваю, если ты так волнуешься. По дружбе. Идет? Хайдигер скупо кивает. Рон думает, он скажет «спасибо», но Хайдигер говорит: — Быстрее.***
— Это черт знает что, — жалобно говорит мистер Рид, — Стив, ты понимаешь? — Понимаю. Без лишней мебели кабинет кажется слишком просторным. Неуютным, будто с проплешинами. Спустя год, после переезда в новый дом, Полковник так и не может привыкнуть, что его старая обитель так обеднела. Кажется, это из психологии — неспособность отпустить старое. Хотя, когда тебе больше шестидесяти рядом редко появляется что-то новое. А если появляется — ты его не пускаешь, потому что, ну, нахрен. — Стив… — Да, прости. Задумался… — Надеюсь, о полезном, — вздыхает мистер Рид. — Полезные — таблетки в аптеке. — Дерзишь начальству… Мистер Рид — это тоже старое, приставшее, как банный лист. У старого есть один неоспоримый плюс — оно не пугает, потому что давно изучено и знакомо. — Сначала пальба по гостям, потом это… Газеты не затыкаются, сезон закончился, они теперь обсасывают любое дерьмо… Когда я уже отдохну, Стив? — Когда умрешь, — честно отвечает Полковник, — ты зачем пришел? В новом-старом кабинете все не так. Неудобно, не на своем месте. И хуже всего стол. Слишком маленький. Дизайнерский. Прежний был не из коллекции, слегка ободранный и занимал львиную часть кабинета, зато удобный. И ящики в тумбе были глубокие. — Узнать… — мистер Рид трет переносицу двумя пальцами, — новости… По Лондону. Ты понимаешь, какое это ЧП? У меня последнюю неделю комм не смолкает. Нет времени кота отвезти к ветеринару. — Спиши на несчастный случай. Хайдигер, я думаю, не будет против. Ему шум не сдался. — А КОКОН душу выпьет. — Чем-то приходится жертвовать. — Душой? — Не котом же. За окном щебечут воробьи. После нескольких недель серости и дождей лето будто решило заглянуть проститься. Полковник хмурится, не потому что злится, — так он сам себе кажется серьезнее, — и сильнее придавливает нижний ящик стола коленом. — Скажи всем: парень пошел покурить за жилые блоки, чтоб распорядители не засекли. Залез посидеть на край старых резервуаров, не удержался, скатился вниз. Замерз, пока ждал помощи, и, чтоб согреться, хотел раскурить сигарету, но уронил зажигалку, а на дне оказались остатки старого топлива. И вот… — Красиво, — соглашается Рид, — гладиатор не удержался на ржавой бочке… — Все люди. Разное бывает. — Люди… — На краю пластикого стаканчика кофе, который Рид приносит с собой, белеет не то кофейная пенка, не то слюна. Мелкие пузырьки на жирной капле напоминают паучьи глазки. Полковник жалеет, что у него такое острое зрение. Вот уж чего было бы не жалко, лучше б взамен не ломило поясницу, — я на этих людей, Стив, насмотрелся. Они у меня уже во, где. Это КОКОН пусть болтает про «людей». А я знаю, что их с поводка спускать нельзя. Это твари такие, грызут все, до чего дотягиваются. Не других, так друг дружку. И самых бешеных я отстреливать буду. На колени и пулю в голову. С их кличками, геномами, техническими характеристиками… Бах — и все. По барабану, сколько миллионов они там стоят. Каждого поехавшего так. Кто сжигает других живьем… — Хватит, — просит Полковник и сам успокаивается. Не самое страшное, что кто-то любит пить по утрам паучьи глаза, — угомонись, у тебя истерика. — У меня, — задыхаясь, сообщает Рид, — двести с лишним лбов, у которых мозги наполовину с искусственным дерьмом. И каждый — тренированный убийца. Мне страшно ходить между ними, Стив, мне страшно… — Я вижу. Колено, подпирающее ящик, уже онемело, и ручка, наверное, отпечаталась, как родная. Прежний стол был громоздким монстром, зато в нем можно было спрятать хоть дробовик. — Вчера экспертизу провели, заключение ты видел. На местности ничего. На камерах… Дальше Тира и камер-то нет, только на заборе. На глине нашли следы, по отпечаткам — стандартные берцы. А чьи, черт знает — вся охрана и все гладиаторы в таких ходят. — Звери, — роняет Рид, — Стив, если будут новости… — Я сразу сообщу. Таким же взглядом на него смотрит Рори. С ожиданием чуда и верой в невозможное. Но Рори — младенец, год отроду. А Риду — пятьдесят с хвостиком. Хвостищем — длинным, как змея. А Доберману — почти девять. В девять лет он, Полковник, любил бегать по двору за домом и сбивать палкой стебли крапивы. Рид уходит — с тоской в глазах. Пару секунд мнется у двери, словно мечтает, чтобы его остановили и спрятали куда-нибудь подальше. В тот же ящик. Но там место занято. Полковнику старого приятеля жаль, но еще жальче недельный отчет, на который ушло добрых полдня. А куртка грязная, мокрая, не куртка, а горелые куцые лохмотья. Их принесли сразу как выловили, из той же лужи, где лежал Лондон, даже не просушили. Только куртке повезло чуть больше, и сгорела она не до конца. И все, что Полковник успевает, когда входит Рид — затолкать ее, как есть: маслянистую, испачканную сажей, в набитый доверху ящик, прямо поверх бумаг, и подпереть его ногой, чтобы не открылся. Теперь от отчета, наверняка, осталось только мокрое место. Полковник даже не открывает сам проверить — просто убирает колено, и дешевые алюминиевые доводчики тут же сдаются. Ящик не спеша выползает на добрую треть. На воротнике куртки с изнаночной стороны прячется обгорелый ошметок именной бирки: «…ан». И с первого взгляда его не видно. Но Полковник знает, что он там.