Правда – это короткое одеяло, одеяло, под которым всегда мерзнут ноги
***
Дорога к Соленому озеру тянется по холмам, потом спускается в долину. Деревья обступают шоссе, метель заметает разметку. Во все прочие времена года это должен быть очаровательный уголок с рыжими лучами прохладного солнца меж красных сосен и прелестными лесными домиками, рассыпанными вдоль берега широкого озера. Одно из тех мест, где на заднем дворе у каждого покачивается весельная лодка на привязи у деревянного пирса, шериф знает всех в лицо, а в магазин выбираются на пикапе раз в неделю, чтобы найти в одноэтажном доме под скучной выцветшей вывеской «Бакалея» все: от соли и спичек до цепей на бензопилу. Сейчас местечко больше напоминает декорации к фильмам ужасов. Лес замирает молчаливым стражем по обе стороны шоссе: частокол стволов с черными провалами и белый саван снега на земле. Город остается позади. Фонари нитью тянутся вдоль трассы, как путеводный след из хлебных крошек в детской сказке. Хайдигер не помнит — стал ли тот хлебный путь спасительным, но для себя иного не видит. Как мрачный призрак из темноты возникает брошенный седан на обочине. Людей рядом нет. Времени нет тоже. Сутки на ногах рубят безжалостно. Адреналин помогает на последнем издыхании тащиться вперед. Голова раскалывается. Надо было съездить в больницу. Живот крутит. У Хайдигера переохлаждение, переутомление, голод. И Доберман. Можно сбросить с руки лишние карты, как советовал Рон. Вычеркнуть Добермана из списка проблем. На деле легче найти придорожный ресторан и остановить время во Вселенной, чтобы дать себе двенадцать — тринадцать часов отдыха. Еще одна развилка, спустя десяток миль, еще один указатель. Хайдигер сворачивает с шоссе. Колеса становятся на рыхлую грунтовую дорогу и сразу же начинают пробуксовывать. Мили две отцовский внедорожник тащится на понижайке. Хайдигеру кажется, он ошибся поворотом. Но дом вырастает из темноты внезапно. Дорога упирается в порог открытой веранды и обрывается. Навигатор пищит о конечной. На жестяном почтовом ящике прикручена проржавевшая табличка: «Вирджен-Стрит 42». Никакой «Стрит» на вкус Хайдигера здесь нет: только лес и тишина. Дом кажется мертвым завалом посреди этого молчаливого леса. Плоская крыша превратилась в сугроб. Окна — провалы. На первый взгляд, Добермана здесь нет и быть не может. Хайдигер вылезает. Сухой снег хрустит под ногами. В ближнем свете фар видно, что сугробы на веранде притоптаны. Неглубокие следы ведут к окну. Навес сберегает их от снегопада. Рама приоткрыта. Из машины с заднего сиденья Хайдигер берет ружье. Отец любит охоту. Было просто — молча, без спроса — одолжить короткоствольную винтовку, внедорожник, теплую куртку. И куда сложнее решить, что со всем этим делать. Внутри дома, если, пригнувшись, присмотреться, где-то в глубине, мелькают красные пятна, как угли недавно потухшего камина. Словно кто-то пытался согреться. Хайдигер лезет в окно. Забрасывает одну ногу, потом вторую. Сидя уже наполовину внутри, наклоняется, стараясь разглядеть хоть что-то, нелепо наставив ствол на темноту. В конце концов пригибается и сползает окончательно в комнату, больно ударившись о раму копчиком. Темнота молчит. Дом запущен и заброшен. Даже в темноте это ясно по затхлому запаху. Под ногами мусор, скрипучие обломки досок. Гора хлама, сваленная у второго окна, закрывает его собой наполовину. Дверь снята с петель. Старая мебель сдвинута к стене. Хайдигер старается ступать тише. Коридор подсвечен бледной луной. Белесые лучи лезут в дом сквозь голые окна. Нервы дрожат, руки дрожат. Хайдигер не знает, что лучше — позвать или красться молча. — Алекс? Темнота делает первый шаг. Оживает, бросается со спины, сбивает с ног. Хайдигер успевает выставить впереди себя ствол, получает удар в скулу. Голова взрывается болью, звоном в ушах. Хайдигер пытается отвечать, но драться он так и не научился за всю жизнь. У Добермана безумный взгляд. Хайдигер лежит на спине, вдавленный в пол. А Доберман будто колеблется. Наваливается сверху, тяжело дышит, сворачивает ствол на бок. Винтовка между ними как барьер. Хайдигер боится ее отпустить и не может вывернуться сам. Доберман вяло пытается вырвать оружие у Хайдигера из рук и прекращает после первой же провальной попытки. Замирает, не зная, что дальше делать. Хайдигер пинает его коленом в живот — скорее инстинктивно. Попадает в бедро. Доберман шипит — злится. Волосы у него с одной стороны примяты, будто получасом раньше он спал на полу. Осоловелый взгляд трезвеет, проясняется. А руки напротив, становятся твёрже, как у резко разбуженного человека, постепенно сбрасывающего остатки сонливости. — Алекс?! Доберман вздрагивает, дёргается, словно готовится увидеть рядом кого-то третьего. Расцепив зубы, тяжело давит из себя: — Нет. — М-майкл. — Любитель потрахаться… Ожил, значит. Хайдигер пробует встать, но вес чужого тела не позволяет. — Не-не, ты даже не думай… Доберман крутит головой, морщится, втягивает голову, как будто на плечах у него сидит по человечку и каждый орет на ухо что есть мочи. — Я помогу, — хрипит Хайдигер. — Поможешь… помощник… — Давай поговорим. — Говори. — Я… Хайдигеру тяжело. Болит копчик, которым он саданулся об пол. Болит затылок ещё с утра, после встречи с бутылкой. Пыль лезет в горло. От навалившегося сверху Добермана не вдохнуть. — Давай сядем… Давай. Ты расскажешь. Случилось… Что… С тобой. Доберман поудобнее хватается за винтовку, дёргает на себя. Хайдигера швыряет вверх и снова позвоночником об пол. Новый удар кулаком Хайдигер блокирует прикладом. Удар вялый, хотя по идее Доберман таких, как Йен Хайдигер, должен есть на завтрак. Пока они скручены на полу клубком, от винтовки нет ни прока, ни угрозы. Стоит разбежаться — все изменится. — Ничего. Не случилось. Вы убили меня. А я уничтожу вас. Может, дело в неверном свете, Хайдигер не узнает Добермана. Даже злая гримаса — не его. Чистая ярость. Искаженное лицо, раздутые крылья носа. Нет обычной улыбки-оскала. Раньше по Доберману никогда было не считать, о чем он думает, наверняка. — Я тебя не убивал. Это мог быть сломанный Доберман. Выгоревший, слетевший с катушек. Бешеный. Поэтому Рон с его предостережениями шел на хер. Это не мог быть не Доберман. Хайдигеру страшно. — Алекс! — Хватит! Заткнись, я сказал! Не смей меня так называть! Ошибка — явиться сюда. Ошибка — в одиночку. Ошибка — думать, что он может помочь. Разве хоть раз он смог помочь Доберману? — Я помогу! Хайдигер не знает, кому он это говорит: себе или… — Рори! Помнишь Рори? — Кого? Мозги пудришь, сука? — Рори! Наша дочь! Твоя! — Чья дочь? — оторопело переспрашивает Доберман, и даже злость в его голосе угасает. Хватка слабеет. Хайдигер ловит момент, бьёт подвернувшимся обломком доски — нащупал боком, елозя по полу, — Добермана по голове. Тот со сдавленным криком заваливается на бок. По лбу у него стекает черная струйка. Порезы на голове кровоточат сильнее всего. Вот и сочлись. Собрав остаток сил, Хайдигер переваливает через себя мычащего от боли Добермана, вскакивает, поворачивается к двери, но не успевает сделать и трёх шагов. Доберман кидается сзади, обхватив за талию руками, валит на пол. Хайдигер падает на живот, больно бьётся обоими локтями. Винтовка отлетает в угол. Доберман, цепляясь за одежду, лезет по-обезьяньи через Хайдигера, торопится дотянуться первым. Хайдигер цепляется за штанину в тщетной попытке не пустить Добермана и получает ногой в живот. Скрючившись зародышем, Хайдигер сблевывает себе под щеку вспененную слюну. Воздух с трудом лезет обратно в лёгкие. Где-то в углу Доберман отшвыривает в сторону старые стулья. Один врезается в стену, ломается. Треск сливается с щелчком затвора. Хайдигер закидывает голову назад до судороги в шее и видит наставленный на него черный тоннель без просвета в конце. — Встать! — командует Доберман. Первая мысль — обречённое «ну вот и все». Руки сами приподнимают тело над полом, в голове — нескончаемая боль, во рту — мерзость. Лицо Добермана теряется в тени. Дальше колен дело не идёт, Хайдигеру кажется, сознание ускользнет, стоит попытаться подняться на ноги, и он остаётся сидеть на коленях, придерживаясь рукой об пол. — Кто ты такой? — Доберман перехватывает винтовку поудобнее. — Кто тебя подослал? — Никто. — Наверное, если существует понятие театра абсурда, лучшей иллюстрацией будет картина знакомства с Доберманом после четырех лет в одной постели. — Я — Йен… Йен Хайдигер. А ты гладиатор. Ты в моей команде. И ты мой любовник. Ты — Алекс. Доберман. Я хочу помочь… — Заткнись! Издеваешься? Хайдигер послушно умолкает. Когда тебя держат на прицеле, по другому и не получается. Любой на месте Добермана решил бы, что над ним издеваются. Хайдигеру становится смешно. Как до этого могло докатиться? — Я не Алекс! Тебя Фрэнки Фишборн прислал? — Нет! Но он ищет тебя. — «Я куплю у вас Добермана» — сказал мистер Фишборн. Знал заранее, сволочь. Знал же.— Я хочу помочь. — Врешь! А ты один из пешек Фрэнки. Держал меня на коротком поводке? По его указке. Трахал заодно. Теперь примчался. Иначе как бы узнал… Винтовка в руках Добермана подрагивает. — Я помогу себе сам. А ты… Йен… Знаешь, и хотел бы сказать тебе — проваливай, но… Стоило послушать Рона. Явиться со всей кавалерией. Правда стоило? Винтовка ползет вверх, к плечу. Доберман берет на упор — целится. Нет! Никогда! Что бы спецназ КОКОНа сделал со взбесившимся гладиатором? Полковник — враг. И Фрэнсис Фишборн — могущественный враг. А Рону это все не нужно. Хайдигеру страшно. Если он сейчас умрет — кто поможет Доберману? — Йен… Почему Доберман медлит? Темная фигура вырастает из ниоткуда позади и кидается на Добермана, берет в удушающий захват, бьет под ребра, вырывает винтовку. Два тела, сплетаются, мечутся по комнате, сшибая все на своем пути. Гремит выстрел. Пули выбивают грязную щепу из деревянной стены. На темной перегородке остается светлое звездчатое пятно. Звуки борьбы, треск сгнивших досок, звон чего-то стеклянного. Удары. Хайдигер смотрит, как темные силуэты катаются по полу, как многорукое чудовище. В какой-то момент Доберман оказывается снизу. Оседлать нового противника так же легко, как Хайдигера, у него не выходит. Тяжелое дыхание переходит в сдавленный хрип. Хайдигер совсем не вовремя вспоминает, что у Добермана сердце. И у Рона, который просил не ехать. И у Пэм. У них всех сердце. И каждый пускает его на износ. Дом мягко покачивается. — Мистер Хайдигер? Голос знакомый и незнакомый. Неважный. Где-то услышанный, но не запомнившийся. И тоже хриплый. Доберман не сдается без боя. Хайдигер медленно поднимается, стараясь держаться прямо. Не сдерживаясь, от души проблевывается прямо себе под ноги. В желудке пусто — выходит одна желчь. Но дышать становится легче, будто в новинку. — Мистер Хайдигер, вы в порядке? — Нет. А вы… Кто?.. Вторая неизвестная величина за день. Хайдигер снова не знает, как лучше поступить. Но сбежать уже точно не выход. — Лерой. Я вас пропустил сегодня. На виллу. Ствол возьмете? — Лерой… Отброшенная винтовка валяется на полу, как мусор. Хайдигер спешит ее подобрать и тут же о спешке жалеет. Пол прыгает в глаза. — Ремень. — Что? — Ремень дайте. Хайдигер смотрит на свой живот. На пояс, где нет ремня. Не в костюме же ехать отлавливать Добермана. — На винтовке. И тут Хайдигер заторможено понимает, что длинная черная змея, ползущая по рукам — широкий оружейный ремень из стропы.