[отрицание]
У него улыбки редкие и от него привкусом счастья почти не отдает. И Изабель безумно счастлива видеть его рядом с Магнусом; рядом с единственным мужчиной, который делает ее брата счастливым. Она не ревнует — приходится мантрой повторять это себе до такого состояния, что слова превращаются в кашу без смысла — и рада за него. Она рада за него до безумия. Только почему-то глушит один бокал шампанского за другим, притягивает к себе Джейса за лацканы пиджака и шипит, что ей нужно что-то покрепче. Тот по плечу гладит ее ласково — не так — и говорит, что свадьба-то, конечно, и так сорвана, но это не повод нажираться до невменяемого состояния. Потому что родители это не оценят. Родители не оценят, а она только несколько истерично смеется. Ее оценивать не надо, ей нужно еще выпить. Изабель просто не может тянуть к собственному старшему брату. Убежденность в голове четкая; это же Алек, в конец-то концов. Он раздражает ее своим занудством, своим твердолобым упрямством. И приходится резко повести плечами от неожиданного воспоминания его обеспокоенного голоса и его блядского «ты в порядке, Из?». Потому что это глотку жжет хуже, чем ром. Ром, который хочется смешать с вином, с виски, с водкой. Со всем, что только может попасться под руку. И она доказывает себе, что ничего нет, что ей не хочется притянуть его к себе за шею и выплюнуть в лицо признание. Узкая короткая юбка, чуть ярче подведенные глаза — неделя запоя, беспорядочного секса и попыток вытрясти из себя эту несусветную чушь. Она не может его хотеть, просто не может и все тут. На редких семейных ужинах она кривит губы, ядом плюются и, обращаясь к отцу совершенно невинным тоном, говорит, что его сын заебал уже, блядь, лезть в ее жизнь. А Алек смотрит на нее снисходительно, где-то на дне зрачков топит обиду и уточняет, трезвая ли она. И она пьяно смеется, тянет пальцы к бокалу матери, почти не слышит, как та ее отчитывает. На отца из принципа не смотрит; разочаровывать отца не хочется. Его маленькая принцесса не может хотеть его сына; если повторять себе это почаще, то получается поверить. Она шипит и пытается вывернуться, когда Алек буквально вытаскивает ее из-за стола и тащит в сторону коридора. — Пусти, не хочу, чтобы ты меня трогал, — шипит она, не чувствуя, как слюна вылетает изо рта. Врет, врет-врет-обманывает; пиздит откровенно. Продолжает убеждать себя, что не хочет, чтобы прямо сейчас он как следует ее встряхнул, приложил спиной к стене. А еще лучше выебал. Нормально, а не так, как она трахалась на своих попойках. Но это же Алек, черт его дери: он хватку ослабляет, руку ее перекидывает себе через шею — прикосновение ладони к талии, к неплотной ткани платья кожу не жжет, совсем не жжет — и устало как-то смотрит на нее. — Лучше бы ты в таком виде перед родителями не появлялась, Из. Она не жмется к нему, она не хочет вдруг стать зависимой и слабой. Она не хочет, чтобы он вообще оставался рядом. Она всего этого не хочет; и его тоже не хочет. И когда смотрит на него по-щенячьи виновато, он улыбается мягко. Совсем не так, как Магнусу. Совсем не широко и не светясь счастьем. И в макушку целует совсем не так. — Пойдем уложим тебя спать, да? Она не хочет, чтобы он оставался с ней навсегда. Она не хочет его себе целиком и полностью — ангел, как же она ревновала его, когда родился Макс; как же она ревновала его, когда отец привел Джейса — и убеждает себя, что он ей ну совершенно не нужен. И нет, это не его она пыталась вытрахать из своей головы всю ту неделю. Это не о нем она теперь думает (откуда только эти мысли?), когда ей так плохо, когда она вмиг маленькая недолюбленная девочка, а не прожигающая собственную жизнь шлюха, как как-то выплюнула мать в порыве злости. У него даже забота какая-то неловкая. Не умеет, не знает, как правильно. Изабель старается не думать о том, как он всегда возится с ней пьяной. Как он смотрит на нее все так же, несмотря на то, сколько мужчин — да и женщин — побывало у нее между ног. И она лишь снова повторяет себе, что у нее немного не туда мысли пошли. Она его не хочет, ни в каком из смыслов. Алек — зануда. Алек — слишком замкнутый и резкий. Алек — в конце концов гей; а ее вообще-то не должна вообще заботить его сексуальная ориентация. Нет ничего, у нее просто, наверное, закончилась вера в других мужчин, а он почему-то до сих пор не сделал еще ничего такого, за что она могла бы навечно в нем разочароваться. Почему он просто не может уже это сделать? Завести себе любовницу, как отец. Менять девок каждую неделю, а иногда и через день, как Джейс. Выворачивать правду и в итоге сказать, что в ней нет ничего, кроме хорошего такого секса, как Мелиорн. Он же может. — Алек, назови меня шлюхой, — бросает она как-то сходу, заходя в зал, где он как-то слишком сосредоточенно избивает грушу. И когда она видит разбитые костяшки, когда видит, что он пару раз мажет кровью по груше прежде, чем останавливается, ей не хочется схватить его за руки, ей не хочется прижаться к нему и повторять, что что бы там ни было, он не виноват. Ей не больно каждый раз, когда он пытается физической болью выбивать из себя боль моральную. Она совсем не хочет отдать ему всю себя, лишь бы ему не было так больно. А он смотрит на нее слишком пристально, слишком долго. И звучит как-то ну уж за гранью, спрашивает: — Что случилось? — и голос повышает, почти злиться начинает, когда она молчит. — Кто сказал тебе это? И она не хочет, она совершенно ничего этого не хочет; всего лишь порывисто подрывается к нему и носом утыкается в грудь, пальцами сгребая ткань его майки на спине. От него несет потом, от него несет кровью из-за разбитых рук. И ей не хочется, ей совершенно ничего не хочется; Изабель мурчать и тереться об него готова, когда его руки прижимают ее к себе. А он пальцами, самыми подушками по волосам ее гладит, ей хочется сказать, что она не хочет, не может хотеть, чтобы он не отпускал ее. — Это не так, — говорит он уже спокойнее, говорит тихо, но этот его голос, этот его проклятущий тон снова бьет по барабанным перепонкам, заставляя раз за разом повторять, что она не хочет его ни в одном из смыслов. — Слышишь меня, Из? Это не так. Изабель скулить готова, чтобы он ее отпустил. Чтобы не прикасался, не трогал, чтобы на глаза даже не попадался. Чтобы даже не существовал. Она не может хотеть, она не может ревновать, она сублимирует, понятия подменяет. Пусть он лучше уже облажается, обосрется, как и все другие. Пускай прекратит вести себя так с ней. Она не может воспринимать его как мужчину, она не может смотреть на него и думать, что именно он ей нужен. Не такой, не подобный, не похожий. А он. И она так не думает. Лишь в очередной раз широко улыбается и отворачивается, когда видит, как он целует Магнуса. Она не хочет, не может хотеть. И на все вопросы Джейса лишь качает головой, тянется к бутылке бурбона Магнуса и шипит — слишком тихо, чтобы старший брат не услышал, — что она просто шлюха. Дешевая дырка, в которую можно присунуть. Он о таких, к слову, наслышан. Так вот, она такая же потаскуха. А таким потаскухам пристало выглядеть слишком красиво, пить слишком много и не хотеть… Приходится осечься, приходится осечься и заменить «надежного и преданного» на замшелое слово «любовь», смысл которого она давно где-то растратила.[гнев]
Он раздражает ее, бесит абсолютно всем. И она терпеть его не может. За то, что он вдруг такой счастливый. За то, что ее брату положено страдать по какому-то там заготовленному сценарию, а не возвращаться в Институт к началу рабочего дня, потому что снова ночевал у своего парня — и ее бесит это ебаное «парень», потому что у Алека никогда не было парня, что это вообще за бред? Ее злит, что она хочет его и не может получить. Ее злит одно осознание того, что это не действие воспаленного мозга, не попавший в кровь демонический яд. Это все действительно настоящее; и она злится, она замечает его обнаженную спину в зале, когда он натягивает на себя футболку, взглядом цепляет руну контроля гнева. Ей та не поможет, даже если Изабель во всю спину ее вычертит. Даже если обновлять будет постоянно. Она полотенце кидает Алеку в лицо, когда он мимо проходит, и шипит, что это ему не его комната и не душевая кабина, чтобы он оголялся, когда захочется. А он ничего не говорит, даже взглядом ее не смеривает. Изабель терпеть его не может за вот эту вот то ли не конфликтность, то ли как-еще-там-эта-хуйня-называется. Это не злость, не раздражение; это — хуже. Изабель справиться не может с этим черно-красным чувством внутри, которое раздирает грудину, дерет легкие, мешает дышать. И на секунду она заставляет себя остановиться, успокоиться, перестать думать. Пока она снова не видит старшего брата, пока тот не бросает ей какую-нибудь незначительную фразу, пока не замечает ее. А злость внутри не унимается, злость разгорается с новой силой. Она злится на него, на себя. На всех и сразу. Злится, потому что алкоголь больше в глотку не лезет, яростью наполняет вены, а ее даже не тянет снова сбежать на неделю или на пару дней на все эти не заканчивающиеся в Нью-Йорке рейвы. А она может только грушу мутузить так, что перед глазами уже темнеть начинает от перенапряжения. Лучше уставать до болящих мышц, до неспособности подняться с кровати и дойти до ванной даже, чем снова думать о том, что его присутствие рядом ненормально на нее влияет. Гневом накрывает от мыслей, что она может получить любого. Пальцем помани — они все у ее ног будут. Вылизывать подошву ее туфель, лишь бы она посмотрела, улыбнулась и пообещала, что будет только их. Приторно повторяя «честно-честно», вкладывая кучу лжи и вранья в каждый звук собственных слов. Гневом накрывает от мыслей, что ей ничего этого уже не нужно, что она хочет то, что никогда не получит. Что она по щелчку пальцев — с противным звуком треска хрящей — поменялась местами с теми, кто смотрит на нее так, будто она сошедшее с небес божество. У нее в мозгу коротит — короткое замыкание посреди неконтролируемой злости — от одного будничного взгляда Алека. И порой кажется, что у нее уже руки ходуном начнут ходить, как во время ломки, если она прямо сейчас не дотронется до него. Херовое из нее божество, если она ради него на все. На все и больше. Только бы с ним, как-угодно, только бы он прекратил смеяться над идиотскими фразами Магнуса и обещать, что придет к тому на ужин, как только закончит с работой. Когда-то Алек был только ее. Тогда, когда они были детьми, а она периодически бесила его одним своим существованием. Сейчас ее раздражает, что в его жизни есть кто-то, кроме нее. И это, наверное, злится маленькая глупая девочка в испачканном платье и с разодранными коленками. Но изнутри подтачивает, что так смотреть он может только на нее. Еще больше злит, что он никогда не вожмет ее в себя, сбивчиво хрипя куда-то на ухо «снимай это платье сейчас же, я уже не могу терпеть». Злит-раздражает-выводит. А Алек говорит: — Ты снова положила в чашку три ложки сахара? Алек говорит: — Иззи, либо ложку, либо не трогай мой кофе. Алек продолжает пить, а она вдруг хочет выплеснуть ему этот кофе в морду. А потом все же переступить через себя и в этом порыве злости губами прижаться к губам, плотно и с языком в его рту. На пару секунд, пока он еще не опомнится. Но Изабель лишь полотенце швыряет на кухонную тумбу. — Пускай тебе Магнус твой кофе варит, — рычит озлобленно, поспешно удаляясь из кухни, слишком громко каблуками стуча по поверхности пола. И ей хочется столько всего еще выплюнуть ему прямо в лицо, задеть его так же. Вывести. Вывести из себя, из своего это деланного равновесия, выбить почву из-под ног. Ее дерет злостью, она готова поделиться с ним этой злостью. Пускай его тоже разрывает от желания врезать ей. Еще сильнее подтачивает осознанием того, что он никогда не ударит ее по-настоящему. В качестве тренировки — да, поставленным и отработанным ударом, который больше похож на какой-то постановочный. Но не по-настоящему. Может, если бы она довела его, вывела бы как следует, если бы он ударил ее, вмазал по челюсти, головой приложил к стене, тогда бы все прошло. Тогда бы она перестала злиться, перестала бы хотеть его, перестала бы вообще так остро на него реагировать. Наконец бы разочаровалась. Порой кажется, что ей не хватает именно разочарования в нем. И это тоже бесит, это тоже черным комком злости скапливается за грудиной. Он смотрит на нее долго, пристально и признается нехотя, что не считает себя лучшим вариантом для Магнуса; не считает себя лучшим вариантом для кого-либо. Изабель старается не замечать, как ногтями дерет собственным ладони от злости и беспомощности. Длинными когтями чешет кожу, впиваясь в нее, оставляя следы, все отчетливо чувствуя, но пальцы не убирая. В ней необоснованный гнев закипает так, что уже давно сварен-переварен-выпарен. И она, наверное, полная дура, когда вливает в себя бутылку красного натощак и лезет к брату на колени, ногтями впиваясь в кожу на его шее. И шипит: — Ненавижу тебя. Ненавижу за то, что ты вот такой. У него во взгляде смирение с вкраплениями боли, он кивает как-то покорно, пальцы ее своими накрывает, разжимает ее хватку подчеркнуто осторожно. Звучит как-то уязвленно. — Вполне справедливо, — и ей этот его тон хочется обратно в глотку затолкать. Она вместо этого елозит у него на коленях, усаживаясь удобнее, прижимаясь к боку и груди ближе. — Ты в курсе, что это немного грань начинает переходить? — уточняет он все тем же отчасти уничтоженным тоном. — Заткнись, — со свистом выдыхает Изабель, голову укладывая ему на плечо, носом в шею утыкаясь и закрывая глаза. — Просто заткнись уже. Идеальный сын, вышколенный лидер, гордость семьи. Я знаю, какой ты на самом деле, Александр Лайтвуд. И она чувствует, как у него плечи напрягаются, как она поддевает его еще сильнее интонацией, его полным именем, всем и сразу. И она просто ждет, что сейчас он скинет ее с собственных колен. Столкнет на пол. Больше злит только то, что он этого не делает; он обнимает ее как-то уж слишком — для нее все это точно слишком; ей хочется в глотку ему вцепиться на этот раз в разы крепче — и щекой к ее макушке, к ее волосам прижимается. — Твои духи пахнут вкуснее, — говорит он тихо, из-за вина ворчит. Она ногтями впивается в его плечо; потому что эти чертовы духи так любят ее любовники. Потому что он никогда не будет одним из них. До черта, блядь, вышколенный.[торг]
Изабель пытается заключить пари сама с собой. В тот день, когда вся злость вдруг сходит на нет. Она пытается договориться с собой; убедить себя, что надо найти компромисс. Надо найти середину, выровнять свое состояние и прекратить вести себя вот так вот, реагировать на него вот так. Потому что даже если бы у Алека не было Магнуса, даже если бы ее старший брат был таким же как Джейс — легко относящимся к сексу, смотрящим на каждую девушку оценивающе, — он бы никогда с ней не переспал. Он бы и не поцеловал ее. Проще влить в него кучу алкоголя, чтобы его вырубило — а алкоголь Алек не любит, — чем чтобы он посмотрел на нее, как на женщину. Компромисс: она забирает из его шкафа его футболку, пока он работает. И футболка пахнет им, она себя чувствует какой-то фетишистской, прижимая темно-серую, некогда черную, ткань к носу и делая нескольких глубоких вдохов. А он пахнет домом, спокойствием, холодной уверенностью. Изабель думает, что это вполне себе хороший средний показатель. Не одергивает себя, когда вечером, после душа, влезает не в пижамную майку и штаны, а в его эту футболку. Дверь замком щелкает воровато; это — только ее, никто не должен знать. Руками обхватывает себя, опускаясь на пол у двери. Нормальная, вполне себе нормальная. Ведь лучше же так, чем снова спустить себя с тормозов, надраться и попытаться залезть на него сверху. Она просто договаривается сама с собой, со своими темными и порочными желаниями. Компромисс: она зажмуривает глаза, когда ее целуют чужие губы, когда ее трогают чужие руки, и представляет его. Это ведь нормально; каждая вторая точно представляет кого-то другого на месте своего любовника, когда ее трахают. Только эта «каждая вторая» не захлебывается воздухом, давя в себе желание простонать имя собственного брата. Который, вообще-то, никогда до нее не дотронется. И она улыбается своему новому мужику шало, говорит, что хочет, чтобы тот взял ее сзади. Ему понравится, она обещает. Знает, что сублимация херовая, что даже если ее перевернут, даже если все сделают так, как она просит, то все равно ничего не получится. Потому что это не Алек. Потому что ей не хватает чего-то. Руки у него шершавые — вот что; у ее брата мозолистые ладони из-за лука. Изабель понимает это, когда забирает у него папку с бумагами, чтобы отнести ту в кабинет. Когда почему-то вдруг сжимает его ладонь в своей и говорит, что нет, все хорошо. Просто они редко видятся, просто она… да неважно. Компромисс: она пытается заигрывать с Джейсом, потому что тот тоже ее брат. Не родной; но вдруг эта ее похоть или тяга — как угодно — действует лишь потому, что ей захотелось экстрима. Острых ощущений от чего-то запрещенного законом. — Ты ведешь себя странно, — обрывает ее Джейс. — Если это один из тех случаев, когда нужно просто похвалить твой наряд, то ты выглядишь великолепно, Иззи. Как и всегда. Она благодарна Джейсу, что тот не поддается. Что не тащит ее в койку и не говорит, что чисто технически кровь у них разная, так что им можно. Она благодарна Джейсу, потому что это все блажь в голове, а она просто торгуется с собственным рассудком, пытается себя убедить, что может побороть свое пристрастие. Алек говорит, что он все портит. Что он в который раз все только портит с Магнусом. И, наверное, не должен так делать. Не должен продолжать снова и снова делать ему больно. По венам разливается что-то парализующее, что-то похожее по действию на наркотик. Изабель продолжает торг с самой собой: если она будет рядом с ним, будет поддерживать его, будет всегда за него и для него, то это будет почти то же самое. Почти то же самое, что получить его. С поправкой на то, чтобы мастурбировать в душе, давясь стонами и мыслями о его теле. Компромисс: она надевает обтягивающую майку на размер меньше с глубоким декольте. И говорит себе, что он станет осуждать ее, что он, может, даже голос повысит, он будет недоволен. Алек прижимает ее к себе, не обращая внимания на то, какие шмотки на ней сегодня, наклоняется к ней, лбом утыкается в плечо. На все ее вопросы: — Ты в порядке? Исправно отвечает: — Я в норме, Из. Тяжелый день. Она не решится сказать ему, Изабель знает. И тем более кишка тонка, чтобы сделать. Потому что она не может с ним так поступить. Это ее больное и извращенное сознание, это ее проблема, ее кара и зыбкая почва, по которой она пытается ходить. Предать его проявлением этой тяги — невозможно, слишком жестоко и болезненно. Изабель намного проще ногти вгонять себе в ладони, чем сделать больно ему. Ангел, это всего лишь разбушевавшаяся фантазия. Запоздалое проявление гормонов — в четырнадцать еще можно было бы так себя оправдать; сейчас уже нет — и, ну, он действительно выглядит слишком горячо. Высокий, жилистый, с широкой спиной. Крепкими руками — она боится, что как-нибудь просто начнет нервно вздрагивать от одного объятия — и прессом, который бы она не уставала трогать и вылизывать где-то в другой жизни. Он всего-навсего красивый, это гены, она просто внешность оценивает. Ночью слишком долго только сидит на кровати в его футболке, обнимая руками колени и понимая, что все эти ее попытки найти компромисс тупые и максимально ненормальные. Алек бы так и сказал, что она крышей двинулась, если бы увидел ее в таком вот виде. Если бы понял, что футболка не потерялась, что он не выкинул ее в мусорное ведро вместо того, чтобы пихнуть в стирку, на автопилоте, а это его сестра стянула ее. Договариваться с собой получается все хуже. Потому что идеи в голову лезут ненормальные, потому что она все больше и больше уступает себе. Потому что понимает, что все как-то слишком далеко зашло в этой ее игре на грани, когда она усаживается на его стол в коротком узком платье, неожиданно понимая, что забыла надеть белье. У нее торг с собой не идет, ее подмывает все глубже и дальше; и если она и дальше продолжит торговаться с собой, то просто мозгами съедет, двинется конкретно. Из его комнаты она выскакивает слишком поспешно, цепляется за дверь в свою спальню со стороны комнаты. И чувствует, как психовать начинает, как только эта дверь закрывается. Потому что платье не расстегивает, платье рвет по шву, думая лишь о том, что сожжет этот кусок тряпки, что она поехала, потому что она не должна так с ним поступать. Изабель руками, пальцами в собственные волосы впивается, скулить начинает беззвучно. Компромисс: надо думать об этом всем исключительно как о похоти. Когда она видит, как Клэри улыбается Джейсу, как тот указательным пальцем касается кончика ее носа и ласково отзывается, что она просто чудесная, Изабель понимает в который раз, что все ее компромиссы — хуйня собачья. Потому что не похоть, не одна лишь слепая похоть. Она хотела бы иметь возможность обладать Алеком безвозвратно и безгранично. И да, это много, это очень много. Она могла бы предложить ему всю себя взамен — со сколами, царапинами, острыми углами и несовершенством. Она бы стала его целиком и полностью, если бы он мог быть ее.[депрессия/отрицание]
Алкоголь на вкус кажется отвратительным; чужие губы и руки не греют, а вызывают лишь омерзение. Изабель не хочет никого внутри нее, никого на ее коже. Ей бы из кровати вообще не вылезать, просто лежать под одеялом и ждать, когда она снова станет нормальной. И как-то раз она просто открывает Алеку дверь в свою комнату, пока на ней все еще его футболка, а под ней лишь трусы. И он смотрит на нее ошарашенно. — Давай, скажи, что ненормальная, — серым каким-то голосом отзывается она. Добавить хочется, что он может ее и ударить по лицу, если захочет. Губу разбить, например. До крови, до той самой крови, которая у них общая. А то она забывать об этом стала слишком часто, а то ей нужно увидеть, вспомнить, может, на вкус попробовать. Он взгляд от ее голых ног отводит, смотрит ей в глаза четко. — Можно было бы просто попросить. Изабель усмехается как-то безэмоционально, разворачивается к нему спиной и возвращается на кровать, садится, поджав ноги. И на языке крутится язвительное «а заняться сексом тоже можно попросить?» — она бы попросила, если бы знала, что он не откажет. А потом он начинает смотреть на нее слишком долго и пристально; и у нее состояние бесцветной депрессии, но эти взгляды она слишком хорошо понимает. Сама такими же его жрала. По выражению его лица может сказать, что происходит. Едкая усмешка сама на губы просится, горькая и едкая. Ее брат начинает, кажется, чувствовать то, что она начала испытывать месяцы назад. Только она себя изничтожила этими мыслями, с которыми ужиться не может. Изничтожила и продолжает вытряхивать. Посреди ночи ловит его в одном из коридоров, к стене прижимает слишком уверенно для своего состояния, смотрит из-под ресниц и шепчет как-то сбивчиво-ломано. — Ты не хочешь меня, правильно думаешь. — Что? — сбивается он непонимающе; слишком хуево врет. Она улыбается ломаным оскалом. — Не хочешь, говори себе это. Ты не хочешь, — и за секунды пальцами сжимает его штаны где-то в паху, ладонью через одежду сжимает его член. — Он хочет, не ты. И руку убирает быстрее, чем он отпихивает ее от себя. Ей бы радоваться, что он тоже это чувствует, отрицает, но чувствует же. Изабель ничего не хочет. Изабель вытравлять мысли из себя разучилась, кажется. Ей не хочется, чтобы никто к ней прикасался, она красными помадами по губам мажет по утрам, почти сразу же салфетками вытирая. Не хочет она всего этого; банально не хочет. Он избегает ее, и ей не обидно. Неудивительно даже. Особенно после того, что она устроила в коридоре. Ей было больно, она хотела часть боли скинуть на него. Алек запрещает себе думать о ней, Алек повторяет, что не может хотеть ее. Ни в одном из смыслов. И рвет с Магнусом окончательно, потому что снова и снова делает тому больно, потому что не может остановиться. Ему надо разобраться в себе, он потом обязательно вернется к нему. Потому что они с Магнусом же созданы друг для друга; так говорят все. А он не хочет совершенно прижать к себе Изабель и вытащить из нее всю ту боль, что она испытывает. Ему совершенно не хочется предложить ей сделать с ним все что угодно, лишь бы ей стало легче. Ему не хочется целовать ее до такого состояния, чтобы ей не стало лучше. Просто лучше, не идеально и далеко не великолепно. Лучше. Она перестает флиртовать с каждым встречным, а он убеждает себя, что не хочет ее себе, не хочет ее для себя, не хочет ее. У нее взгляд заботливо-ласково-убитый. Свою футболку он оставляет ей, ничего не спрашивая. О случившемся в коридоре той ночью они не говорят. Алек не ревнует, когда вернуть ее в норму пытается Саймон; Алек не хочет сказать, чтобы тот просто проваливал, что это его сестра, его. И прав на нее у него никаких нет. И он ее не хочет. Особенно это приходится повторять себе почаще. — Я попросила бы тебя обнять меня, но, наверное, этого лучше не делать, — говорит она ему все тем же стабильно-ровным тоном. И он не хочет тянуть к ней руки, но почему-то тянет. И она начинает как-то слишком жалко просить его не наступать себе на глотку: она же знает, что он не хочет ее. Не нужно ее жалеть, она перегорит. Она выгорит, не надо давать ей ложную надежду и пытаться ее успокоить. Алек как эхом отзывается, повторяет ровно за ней, что он ее не хочет, все правильно. Что ничего этого нет. А она пальцами по его шее скользит, в волосы зарывается, путается в коротких прядях. — Не жалей меня, — сипит, — я порочная и грязная. Помнишь, да? Шлюха — вот кто. А он рычит: — Не шлюха. Он рычит: — Замолчи. — Не переживай, я выгорю, — повторяет она шепотом, будто о звуки спотыкаясь, по щеке его гладит, за шею другой рукой обвивает. — Ты только не поддавайся мне из жалости, милый. И Алек не понимает, почему и дальше они так сидят. Почему он позволяет ей сидеть на своих коленях, носом уткнувшись куда-то в основание шеи, в место рядом с ключицами. Повторяет себе настойчивее, что не хочет этого, что вообще не думает о ней в таком ключе, что она его младшая сестра — не более. Не задумывается совсем о том, почему же вдруг она так легко говорит обо всем этом. Почему она день ото дня все глубже в свою депрессию, почему кончиками пальцев медленно-задумчиво мажет по его губам. Знать не может, что она загоняет себя глубже, не позволяя себе ничего. Особенно теперь, когда видит, что он в этой стадии отрицания застрял, завяз и выхода не видит. Подталкивать его дальше она не станет, она права не имеет. — Я останусь с тобой на ночь, — отзывается он, прочистив горло. У нее улыбка какая-то горько-жалкая ему в шею, чтобы не видел, чтобы не знал. Она давится словами о том, что он же не хочет, а раз не хочет, то и поддаваться не должен. И вообще — она же не просит ее вытягивать. Она сама в мыслях, в желании быть его и быть с ним утопает; помощи не просит даже. Только Алек все равно остается с ней; и засыпать в одной кровати кажется чем-то странным. Особенно потому, что он пару раз повторяет долбанное «ты — моя сестра» перед тем, как уснуть. Изабель по щеке его гладит, улыбаясь все так же разбито, будто осколками своих настоящих улыбок — осколками, что в одно целое нормально не складываются — и с обреченностью какой-то осознает, что если он не порвет порочный круг из одних и тех же циклов, из одних и тех же стадий, то скатится рано или поздно в то же состояние, что и она сейчас. И никогда не прикоснется к ней все же; это же Алек, у него понятия в голове выдолблены до черта правильные.[принятие/гнев]
Алек злится на Саймона, орет на него буквально, чтобы тот проваливал из Института; чтобы больше никогда к его сестре и не подходит. Алека гневом и раздражением переполняет, руна на спине болезненно горит, когда он снова обновляет ее, когда пытается таким образом давить в себе любые эмоции. Его злит-раздражает-выкручивает; больше всего раздирает осознание того, что отрицать все происходящие с самим собой же бесполезно. Его злят ее красные помады, которыми она снова пользуется, его злят ее высокие каблуки и открытая одежда. Изабель снова улыбается широко, пальцами задевает его плечо, чуть сжимая, прекрасно видя, что он раздражен — знает, что каким бы злым ни был, ей ничего не сделает, — и все так же улыбается. Со всем происходящим, с этой тягой она смирилась. Дышит снова в разы легче; замечает, что он курит нервно, что он смириться не может. Его только подзаводит каждая ее брошенная фраза, каждое прикосновение и взгляд. — Хочешь, я уйду и не буду втягивать тебя в это за собой? — предлагает она заботливо, предлагает спокойно и без доли уязвленности или обиды. А он в глаза смотрит ей долго-пристально, ответ найти не может ни внутри, ни снаружи. Одно того, что она дает ему выбор, раздражает. — Лучше бы съездила мне по морде, — отзывается низким голосом и снова затягивается, дым в рот, в глотку, в самые легкие тянет. Она бы не съездила; оба это знают. Она смирилась и прекрасно принимает всю эту тягу к нему, от него не скрывает. Дышать так просто становится лишь от того, что можно не скрывать от него. В злость вгоняет тем, что позволяет ему выбирать, не давит и не говорит, что он должен уже просто отпустить себя, отпустить ситуацию, наплевать на законы и мораль. На выдохе снисходительное «я не могу, Алек» — и он ее почти что ненавидит; она не должна быть такая. Она должна назвать его больным извращенцем. И плевать, что он ни разу не пытался и поцеловать ее. Думает он об этом постоянно. Мысленно он поимел ее уже ни раз, и это тоже злит. Черным комком раздражения: она ведь позволит, если он потянет ее на себя, если руками под ее платья, юбки полезет. Будет довольно мурлыкать, улыбаться призывно. Алек терпеть себя не может; руна на спине снова жжет, от одних мыслей о ней у него твердый стояк. И он материт себя сквозь сжатые зубы, он материт собственный организм, собственное сознание. Еще больше выводит из себя, когда она говорит, что он слишком напряженный, что его эту злобу бы в правильное русло направить. Жмет плечами и говорит, что он может посмотреть, как она принимает душ. Почти сразу же добавляя: всего лишь посмотреть, она не просит касаться ее, если он не готов, если не хочет. Только вот он хочет; и это разрастается в какую-то нескончаемую тучу из злости и гнева, которой нет ни конца, ни края. У нее все так легко и просто теперь, она совершенно спокойно все это принимает. Алек ненавидит собственную сестру за то, что его к ней тянет, а она никак не ставит его на место. За то, что она довольно улыбается, чуть закусывая нижнюю губу, и смотрит на него подернутым маревом взглядом, когда замечает, что он взглядом останавливается на ее груди, на заднице, на ногах или даже губах. Он шипит на нее: — Прекрати это. А она смотрит на него несколько непонимающе, ладонью касается его руки ниже плеча и чуть уголками губ дергает. — Что именно? — Ты знаешь, что, Из, — продолжает шипеть он. — Хватит, достаточно. Меня это злит. Она не говорит, что его сейчас все злит. Что она понимает, ее все тоже ужасно злило. Особенно осознание того, что он ее не станет. У него такого нет; ему достаточно просто притянуть ее к себе, и она пустит. Его язык в свой рот, его самого между своих ног, в мысли, в душу. Куда угодно. Она может ему всю себя отдать; теперь уже точно, теперь уже наверняка. И ограничивает исключительно то, что они ситуацию видят максимально по-разному сейчас просто. А давить она на него не имеет права; это она в их семье порченная-драная-развращенная, нечего его за собой тянуть. Алек вышколенный, Алек сам себя вечно к какому-то идеалу тащит. Изабель на идеал претендует лишь внешне, Изабель лишь картинку, похожую на треклятый идеал, создает. Алек руки одергивает, когда она его касается, Алек смотрит на нее то ли зло, то ли умоляюще, повторяя, что не надо, что не стоит, что лучше отойти. Он не хочет, чтобы вся эта злость вдруг вылилась на нее, а этой злости много, этой злости чересчур. Она переполняет, за края выходит и растекается по коже, вползая под кожу, проникая в саму суть, вжираясь в костный мозг куда-то. Она улыбается осторожно, слишком тихое «ты лучше всего, что со мной было» глушит его так, будто она орет прямо ему в уши, будто импульсами болезненными по коре головного мозга долбит. Это не так, не так, совершенно не так; не может так быть. И слова эти ее злят, и ее поведение, то, как она ведет себя с ним, как ведет себя с другими. Он в ярости слепой тонуть начинает. А она лишь плечами пожимает и говорит, что это правда. И он сам знает, что это правда; что пора прекратить загонять себя этим тупым гневом уже. Все равно отделаться от этих неестественных порывов не получится. Она знает, она пыталась. Изабель успокаивает верно-правильно, тянет его в сторону кровати. Натыкаясь на настороженный взгляд, убеждает, что все пристойно. Она всего лишь уложит его спать — это же не преступление? Ему нужно унять вечно копящуюся внутри злобу, что порой вырывается так внезапно, а он продолжает и дальше глушить все в себе. Изабель ладонями под его футболку забирается, прижимаясь ближе, игнорируя его шипение про то, что она же обещала, что это за гранью. Лбом упирается в его плечо, пальцами чувствует слишком явный след от руны контроля гнева, которая печет под подушками, которой она старается не касаться, чтобы не сделать ему еще больнее. И ему хочется гаркнуть, чтобы она убрала руки, чтобы прекратила к нему прижиматься. Ему хочется задеть ее, сказать что-то обидное, чтобы она не попадалась на глаза ему еще какое-то время. Так ведь будет проще, да? А если проще, то почему он не делает этого? Почему накрывает ее вдруг кажущиеся хрупкими плечи своими руками, ловя себя на мысли, что это не она ему противна? Ему противны те чувства, те противоречивые желания, которые она в нем вызывает. Но не она. А Изабель носом трется о его плечо, тихо и как-то жалко спрашивает: — Ненавидишь меня? Ладонью сползает с ее плеч по спине почти на поясницу, другой по голове, по волосам гладит, глаза прикрывая. Он зол на себя, на свои эти ненормальные желания. Он не на нее зол. — Ты же знаешь, что нет, — на выдохе тихо. — Хорошо, — отзывается она. Она думает, что это неизбежно — он пройдет все те же стадии, что и она. Он пройдет каждую из них, примет эту тягу, осознает, насколько контролировать это глупо. И самое ужасное — она не знает, пугает ее это или радует. Она не знает, готов ли Алек к этому или же оно разрушит его до самого основания, оставляя после себя выжженную бледную тень.[торг]
Найти здравый смысл получается откровенно хуево; Алек пытается искать середину, балансировать между нормальными родственными отношениями и тягой к кровосмешению. Пытается убедить себя, что он может найти грань и стоять на ней так долго, пока все не сойдет на нет, пока он не поймет, что блажь миновала, что он больше не думает о губах собственной сестры, о ее коже, что его не выкручивает какой-то дикой, неконтролируемой ревностью, когда он задумывает о том, что она может быть с кем-то другим. А она ведь может, она ему не принадлежит. Она не его, а он никогда не позволит себе спустить всех своих демонов. У него есть границы в голове, он этим границам следует. Убеждать себя, что он видит эту грань, не так просто. Порой кажется, что лучше бы она все-таки надавила на него. Приняла чуть более активное участие в происходящем, а не спокойно смотрела на него с другого конца главного зала, закидывая ногу на ногу. Если он возбуждается от ее открытой одежды или неловкого — продуманного? — касания, то это еще ничего не значит. Чисто технически грань он не переходит. Если он представляет ее обнаженной и развязной, оставаясь один на один с собой, и сжимает ладонью собственный член, то это еще ничего не значит. Чисто технически грань он все еще не переходит. Алек говорит, что хорошо, ладно, если она хочет, иногда они могут спать вместе. Не трахаться, нет, спать. Потому что большего он себе не позволит. — Даже если я лягу в твою постель голой? — уточняет Изабель несколько дразняще. И он смотрит на нее прямо, сглатывает, пытаясь выгнать эту картинку из своей головы, и говорит, что да, плевать, что бы она ни делала, он не станет этого делать. И она говорит: — Звучит как предложение, — губы облизывает несколько пошло. Видит, как он напрягается, смеется как-то совсем по-ребячески и тут же бросает, что пошутила. Что какой же у него в голове бардак творится, что он так на любую ее фразу реагирует. По взгляду ее видит, что она так и хочет сказать: перевозбужден, а дрочка уже не помогает; и не поможет. Благо, вслух она этого не говорит. Он знает, какой язвой она может быть, если захочет. Но здесь все же видит тонкую грань, понимает, когда стоит остановиться и откатить назад. — Ты не один из парней в баре, — уверяет она спустя пару дней, когда снова вылавливает его одного. — Я подожду. Столько, сколько тебе нужно. Но знаешь, если бы ты был одним из тех парней, я бы уже давно заявилась к тебе в одних чулках и лаковых туфлях. Или без них, как знать. Он с собой не справляется, ему спать с ней в одной кровати или на одном диване становится невыносимо просто. Особенно, когда вдруг из чего-то обыденного и вполне невинного это превращается в латентное «покажи мне, как бы мы сделали это, если бы не было одежды и идиотских понятий в голове». У Алека мозг начинает откровенно плавиться, все его компромиссы выгорают еще до того, как он пытается с ними ужиться. И он говорит, что окей, они сделают это. Ладно, так и быть. Всего один раз спустят этих адских гончих с цепи и забудут наконец об этой тяге. Изабель ноги сгибает в коленях, тянет их на себя, сидя на его кровати. Смотрит на него внимательно, пока он шагами комнату меряет и говорит все это как-то сбивчиво, в словах путаясь. Говорит, что забудут навсегда и больше никогда не станут делать этого вновь. А она лишь головой качает и жмет плечами. Тихо признается, что ей будет мало. И он спорит, повышает на нее голос, говорит повторяющееся снова и снова «ты больная, Из» — а она спокойно отзывается, что нет, она уверена в этом. Она отзывается, говоря, что захочет еще. Снова и снова. И у него вид обреченный, когда он останавливается, опускается на край кровати, продолжает повторять треклятое «остановись». Изабель улыбается тонко, подползает к нему ближе на коленях, лицо его в ладони берет, большими пальцами по щекам поглаживает. Почти без голоса говорит: — Это так. Я не могу больше врать себе, прости, милый. Ты бы тоже прекратил, от этого проще не станет, — а он головой мотает отрицательно, повторяя снова и снова, что нет, что так не пойдет. И она улыбается чуть шире. — Поверь мне. Просто поверь, я разве так много у тебя прошу? — Ты издеваешься надо мной, — почти что стонет он. — Издеваешься, Изабель. Касания ее пальцев по коже успокаивающе-верные, она сама вся — правильно-необходимо-желанная. Алек все еще пытается найти середину, пытается договориться с самим собой, пытается не доламывать остатки морали в голове, остатки неписанных нигде правил и истин. Никто никогда не говорит об этом, но хотеть собственную сестру нельзя. У Клэри и Джейса история совсем другая, Клэри и Джейс никогда родственниками и не были; так что это не считается даже. А он знает, что она его сестра, он на нее в детстве кашу переворачивал, он ревновал ее к родителям до ужаса, а потом все равно заступался за нее перед другими. И не должна она сейчас потакать ему, не должна и все тут. Должна ударить по морде, врезать с кулака — у нее удар поставленный, подвывих челюсти может спокойно устроить — и сказать, что он ебнутый. На все голову ебнутый. Только Изабель этого не делает. Изабель продолжает гладить его по голове со своими этими успокаивающими «тшшш, все хорошо, милый». Алек спрашивает у нее, сколько месяцев это уже длится. Сколько еще продлится. Спрашивает, когда он наконец перестанет ее хотеть, это уже невозможно. — Когда получишь, — отзывается она совершенно откровенно, заглядывает ему в глаза доверчиво. Не уточняет, что где-то около пяти месяцев уже носит в себе эти чувства к нему. Не похоть даже, чувства. Изабель боится признаваться, что, кажется, ее тянет не просто девчачий глупой влюбленностью, что поверхностным девчонкам, вроде той же Клэри Фрэй, присуща. Ее тянет к нему чем-то более серьезным. Она всегда его любила; больше всех других, и это было нормальным. Нормальным до тех пор, пока эта ее любовь не стала эволюционировать во что-то более. И все равно бы Алек не поверил, даже если бы ей хватило смелости сказать. Он всегда ведь такой — считает, что недостаточно хорош для чего бы то ни было. Он ведь продолжает снова и снова убеждать себя, что может найти какую-то середину, что он не станет трогать ее, что он ее даже целовать не станет, не говоря уже о том, чтобы стянуть с нее одежду и просто уже наконец взять то, о чем слишком часто задумывается. У нее кончики пальцев дрожат, когда она его касается, когда гладит по шее, ведет по плечам или костяшками по щеке. А он понятия не имеет, как сильно ей приходится держаться, чтобы просто не начать его раздевать, не полезть руками в трусы, сипло-рвано повторяя, что да, хорошо, если он говорит, что только на один раз, то она согласна и так, что только уже пускай он сделает это, пока она не начала умолять, пока она окончательно не двинулась мозгами из-за этого то-что-больше-и-сложнее-похоти. Алек лишь говорит, что им стоит прекратить спать в одной кровати; так найти альтернативу или битый компромисс будет проще.[депрессия]
Его вбивает в пустую апатию, загоняет в такие рамки, что душить начинает. Он, будто по написанной программе, ходит на рейды, ходит на собрания и разбирается с очередной порцией работы. Его вбивает в апатию и пустое непринятие. Смотреть в глаза Магнусу уже стыдно, признаваться самому себе, что никогда уже не сможет к нему вернуться — еще более стыдно. Он избегать начинает какого-либо общества вообще, пустоту внутри ничем заполнить не получается. А, может, он просто недостаточно пытается. Просыпаться в пустой кровати и искать рядом Изабель — это уже часть какой-то мучительной будничной рутины; а ведь он сам сказал ей, что им не стоит так опасно выдержку проверять. Особенно после того, как они начали слишком бездумно притираться друг к другу, а под утро первым осознанием было то, что он снова упирается твердым стояком в ее бедро, а она несколько сонно трется о него, лишь потом вспоминая, что обещала же не делать этого. Только он почему-то позволяет ей все так же приходить, обнимать несколько со спины, носом утыкаясь в висок, пока сам разбирается с бумагами. Никак не реагирует на ее сдавленный шепот: — Прекрати делать это с собой, пожалуйста. Никак не реагирует на ее умоляющее: — Прошу, Алек, хватит. Я могу уехать, если тебе так невыносимо мое присутствие. Я могу сделать для тебя все, что ты только попросишь. Только пожалуйста, снова стань собой, а не этим бледным призраком прошлого. Лишь ладонь ее накрывает своей, чуть гладит по пальцам и снова возвращается к работе. У нее язык не поворачивается сказать, что она его хочет. Потому что его эта тяга, кажется, пошла в другую сторону. Его эта тяга убивает его медленно, выламывает где-то в позвоночнике. Он в этом состоянии, в этой слепой депрессии тонет третью неделю подряд. Выхода сам не видит, и она найти этот выход для него не может. И он не просит снова стать для него просто младшей сестрой, но она пытается. Пытается так сильно, как только может. По сути, они ведь даже не целовались, она все так же его сестра, не больше и не дальше. Алек застает ее за сбором вещей спустя пару дней, с раскрытым рюкзаком в руках, в который она дрожащими пальцами засовывает косметику, а текущие по лицу слезы она не просто не замечает, она их даже не контролирует. Он этот рюкзак у нее из рук забирает уверенно-верно, тянет ее в объятия, по волосам гладит успокаивающе, пока она захлебывается рыданиями у него на груди, повторяя, что не может ломать его, что она же видит, что изводит его, а дальше так она не может. Он ей в волосы выдыхает: — Это не ты. Он повторяет несколько раз: — Это я сам, Изабель. Я сам себя извожу, ты не виновата, слышишь меня? Извиняться ей не позволяет, убеждает ее снова и снова, что все в полной и абсолютной норме, что она не виновата, что у него мозги этой грязью пропитались. И усмехается как-то ломано, что у нее по спине мурашки идут, что она ежится, а он лишь ладонями ее по спине гладит, прижимает к себе плотнее, обещает, что справится со всем этим. А если и не справится, то ничего страшного; как-нибудь дальше будет так значит. В конце концов это же не смерть. Ее паникой накрывает за него, когда однажды утром дверь в его комнату закрыта, а он не открывает, как бы сильно она ни долбила. Ее паникой накрывает так сильно, что она теряет счет времени, что она просто выпадает из этого времени, приходит в себя лишь тогда, когда Джейс пальцы ее разжимает силой — снова, она снова ладони ногтями раздирает — и тянет в сторону ее комнаты, повторяя, что она должна подняться с пола. И у нее столько спутанных мыслей в голове, у нее столько вопросов и обвинений, но с языка раз за разом срывается повторяющееся «где Алек?», не заканчивающееся «где мой большой брат, Джейси?» — и она пугает его этим, у Джейса во взгляде страх настолько отчетливый, что его не заметить просто нереально. А Изабель все повторяет одно и то же, все говорит-говорит-заговаривается, отказываясь подниматься на ноги. И ему приходится поднять ее на руки и нести в ванну, чтобы привести в себя. Она орет, когда он сажает ее на бортик ванной и направляет ей в лицо душ с ледяной водой. Мешает слезы вместе с соплями, вместе с этой водой. И он просит ее успокоиться, просит прийти в себя. Говорит, что он бы почувствовал, если бы с Алеком что-то случилось. Тот жив, а других причин для такого истеричного состояния, кроме его смерти, у Изабель быть не может. На мельчайшую секунду, когда она более-менее успокаивается, когда Джейс выключает воду и накидывает полотенце ей на плечи, ей кажется, что она ненавидит Алека. Просто ненавидит; потому что что бы там он ни испытывал, ей сейчас в разы хуже. Ей настолько хуево, что он и представить себе не может. И он не имел права вот так вот с ней. Вся эта его депрессия, все его саморазрушение — херова отговорка; он просто хотел сделать ей больно, он просто хотел отыграться на ней за то, что она якобы с ним сделала. И она ненавидит его за это. Ровно до тех пор, пока Джейс не садится рядом на край ванны, не прижимает ее к себе, поглаживая по плечу, и не говорит спокойно: — Он любит тебя, Иззи. Ей хочется спорить, но она вымотанная, она почти пустая внутри; сил хватает лишь на то, чтобы отрицательно мотать головой, виском прижимаясь к его плечу. А Джейс продолжает. Джейс говорит: — Я не должен это поощрять вообще-то. И он ничего мне не говорил, к слову. Но ты имей в виду, что я не осуждаю ни одного из вас, что бы там ни происходило между вами. И Алек, к слову, никогда бы не сделал тебе больно. В этом я уверен на все сто. Изабель хочет выплюнуть, что тут-то Джейс и ошибся. Что Алек как раз и сделал ей больно, ударил под дых, когда она была перед ним максимально открыта и беспомощна. Собрал свои ебаные вещи и бросил ее, оставив одну глотать это дерьмо снова и снова. И вот оно, казалось бы, должно наступить разочарование в нем. Вот оно — время понять, что ее старший брат точно такой же, как и все остальные мужчины в ее жизни. Как и все остальные мужчины вообще, потому что чем он вообще может от них отличаться? Такой же ведь. Разочарование почему-то не наступает. И она рыдает с новой силой, когда ближе к ночи, оставшись в комнате одна, находит короткое огненное письмо и одним ебаным «прости», выведенным острым, рваным и далеким от каллиграфического почерком, который она научилась подделывать еще лет в тринадцать зачем-то.[принятие]
Он знает, что лжет себе. Знает, потому что это все не проходит и никуда не исчезает. И Алек чувствует себя то ли виновато, то ли облегченно, когда возвращается обратно в Институт. Джейс улыбается широко — и эта улыбка ничего хорошего не обещает — и руки разводит в стороны, когда его замечает. Бьет с кулака в челюсть, как только Алек подходит ближе. — Ты заслужил это, — коротко комментирует, пока Алек потирает большим пальцем челюсть. Место удара болит, но во рту вкуса крови нет. И может ответить лишь: — Знаю. Оправдываться перед парабатаем почему-то не приходится; оправдываться перед самим собой он перестает внезапно, вдруг отпустив ситуацию. Джейс смеривает его взглядом, никак не комментирует то, что от него несет хуже, чем от комнаты, заставленной пепельницами, на трехдневную щетину — столь неприсущую Лайтвуду — вообще не обращает внимания. У Алека на языке крутится повторяющееся «как Изабель?», которое вслух он произнести почему-то не может. В мыслях порядок просто поразительный; все так четко и ясно, как давно не было. Уверенность где-то под кожей стойкая, перманентная. Он сестру находит в тренировочном зале, когда она пытается поставить удар Клэри. И та во взгляде меняется разительно, когда вдруг замечает его. Чуть не летит на спину из-за этого, но моментально собирается, выкручивает руку рыжей, почти ожесточенно швыряет ее на мат. Извиняется поспешно перед ней за такой откровенно жестокий прием, который она еще не брали; первые пару секунд старается игнорировать взгляд брата. Пока не слышит, как он обращается к ней, говоря, что им надо поговорить. Пара секунд наедине, он вернет ее рыжей. Та как раз хотя бы на ноги поднимется. Взгляд ее он, наверное, не до конца понимает. Даже ждет, что сейчас она пошлет его куда подальше. Выплюнет «а не пошел бы ты нахуй?» прямо при рыжей, не обращая никакого внимания на то, что потом это может вызвать какие-то вопросы. В его голове такой исход ситуации вполне себе гармонично укладывается и смотрится логичным и отчасти правильным каким-то даже. Только Изабель паузу выдерживает, расстегивает липучки на перчатках, кидая их куда-то в стороны, не отводя взгляда, идет в сторону Алека. Мимо него проходит в сторону коридора, едва-едва не задевая его плечом. И он понятия не имеет, пытается ли она отойти подальше от зала или же бежит от него. У нее лицо нечитаемое, на ней пара масок для надежности; он ее за руку ловит, заставляя остановиться, заставляя повернуться к нему лицом. На себя тянет мягко, а она смотрит на него непонимающе, пытается найти крупицы злости, чтобы в лицо ему их швырнуть несколько гротескно, фыркнуть, руку выкрутить и сказать, что ненавидит. Она ведь ненавидит. Ненавидит, правильно? Ничего подобного. Потому что в тупике никого, в тупике коридора слишком тихо. А Алек всего несколько секунд на нее пристально смотрит, наклоняется к ней порывисто, вжимает в себя, держа за талию, пальцами в волосы зарывается и губами ее губы сжимает с такой уверенностью, что на секунду Изабель кажется, что у нее бы ноги подкосились, если бы он не держал ее. И она может только руками обвить его на шею и притянуть ближе, приоткрывая рот, чувствуя его язык на своем, чувствуя его язык в своем рту. Резко осознавая, что вот оно — то самое, в чем она полгода так отчаянно нуждалась и думала, что никогда не получит. Он отрывается от нее через силу, он отрывается от нее нехотя, она это по хватке на талии понимает. Улыбается ему не столько губами, сколько глазами, взглядом; выдыхает ему в губы: — Наконец? — Наконец, — отзывается он, подаваясь обратно к ней, успевая только чуть сжать ее верхнюю губу своими прежде, чем она начинает смеяться и отворачиваться. — Глупый, нас же увидеть могут, — добродушно-снисходительно, уворачиваясь от его губ, от его рук, смеясь так, что у него улыбка непроизвольная. Он поцелуем по ее щеке мажет, она дурой себя чувствует, продолжая смеяться. И потом замирает, губы облизывая, смотрит на него внимательно. А Алек может лишь гладить ее по волосам, удивляясь тому, как сильно у нее блестят глаза. Удивляясь тому, как она вообще на него реагирует. И Изабель целует его в щеку, недовольно морщит нос, говоря, что он ужасно колючий, что вообще не помнит, когда видела его с щетиной последний раз, если вообще видела. И гладит его костяшками пальцев по щеке, тихо простит отпустить ее сейчас. Натыкаясь на его взгляд, поясняет, что ей нужно вернуться к Клэри, что если он забыл, то они вообще-то брат и сестра и не могут вот так вести себя в коридорах. Она говорит: — Я не верила, что ты когда-нибудь решишься, — чувствует, как его ладони все же соскальзывают с ее тела, как он поддается любому ее желанию, даже тому, что идет в разрез с собственными. Он выдыхает почти без звука ей на ухо: — Я хочу тебя. Всю. А с последствиями я как-нибудь справлюсь. И ее прошибает насквозь то ли от этого шепота, то ли от решительности в голосе. Изабель заставляет себя убрать руки от него, ловит его взгляд и улыбается по-настоящему, без каких-либо масок и фальши, большим пальцем ведет по его щеке всего пару мгновений. — Встретишь меня через час у библиотеки? — на выдохе, все с теми же блестящими глазами. — Уверена, в Институте полно пустых помещений, которые можно закрыть за собой. У нее походка виляюще-дразнящая, когда она уходит, а выражение лица слишком счастливое; Алек думает, что ей намного проще далось это осознание. В разы проще и не так болезненно. Его, кажется, вытрясло всего. Пожалуй, что-то сломалось в обоих. Рядом друг с другом все это ломкое крошево можно будет превратить во что-то иное. Рядом друг с другом — в битое и необходимое что-то; то, что вряд ли когда-то можно будет произносить вслух и не бояться, что другие об этом узнают.