Очевидные вещи

Baby, you're the highlight of my lowlife Take a shitty day and make it alright, yeah, alright Oh, in every circumstance Yeah, you make the difference Baby, you're the highlight of my lowlife, lowlife

Вика понимает, что в край ёбнулась, стоя в неглиже, прикрываемая лишь декоративным фонтанчиком, перед девочкой, которую вообще не знает. До этого она так, подозревала. Откладывала мысли на далёкую полочку, заливала крафтовым пивом и тупой болтовнёй с Крис, да что угодно, только бы не скатываться в унылое понимание. Очевидные вещи, которые приходят к тебе в голову перед третьим десятком: Во-первых, ты старая. Во-вторых, ты больше никому не интересна, кроме завсегдатаев Порнохаба, журналистов из желтушных газет и своей собаки. В-третьих, в твоей жизни смысла примерно столько же, сколько в роликах с того же Порнохаба. Очевидные-то они очевидные, но в плане эскапизма и игнорирования объективной реальности в пользу хорошего настроения Вика всегда занимала призовые места. Как и везде. Вика вообще человек-медаль, что в школе, что в универе – который, если честно, даже толком не помнит, – что в спорте. Золотом и прочими пародиями на него можно хоть обмазываться, хоть платье из них делать и сиять новым имиджем: посмотрите, Никифорова опять всех удивила, ах, какая она затейница! Никифорова удивлять умеет. Это всё, что она умеет, если честно. Вот Юри, бедная, судя по нетипично большим для японки глазам, удивилась. Охуела, точнее. «Прости, детка, – думает Вика, белозубо улыбаясь, – я, как и ты, не ебу, что здесь делаю, но ничего, выкарабкаемся как-нибудь». Идея, конечно, есть. Тренировать тебя будем, мисс «я наебнусь со всех прыжков так, как будто в первый раз выступаю, а потом, с жирком на боках, откатаю твою программу так, что ты незаметно поседеешь». Тренировать до посинения и до потери последних сисек, прости господи, только чтобы ты, звезда в очках, показала всем класс. Вика не знает, правда, зачем ей понадобилось показание класса от Юри, но хотя бы из женской солидарности ей хочется помочь. И понять. То ли тренер хуевый, то ли стресс, то ли талант есть, а умения кататься – нет. Хотя, с такими дорожками не скажешь. Но Юри так дрожит и заикается, что Вика понимает – стресс. И не тот, который нормальная ответная реакция на какую-то левую тётку, свалившуюся на голову и начавшую пихать свой устав в чужой монастырь, нет. Тот самый, от которого лезут волосы и ломаются ногти. Понимает – ладно, Лиля, ты была права, есть образцы и хуже Юльки. Есть ещё люди, которые волнуются перед выступлениями и могут их запороть от этого волнения, не то, что ты, стальная леди, разбуди посреди ночи – отпляшешь как боженька и сфотографируешься для обложки. Вике сложно, конечно, с таким мириться, потому что выступлений она не боится лет с восемнадцати, ей плевать, если честно, кто и что там о ней думает, потому что свой имидж она выстраивает идеально, а хейтеры – хейтеры были даже у Иисуса и Боуи. Вике вообще сложно. Потому что Юри, оказывается, наполовину стереотипная японская девочка, наполовину – какой-то адов пиздец, комок из нервов, тревоги, плохо скрываемого восторга и неожиданных финтов ушами, от которых сердце падает до пяток и зовёт команду реаниматологов, выстукивая морзянкой по костям. Она умудряется пахать, как лошадь, не высказывать никаких неудобств – и есть при этом тоже как лошадь. То есть, ела бы, если бы Вика не контролировала каждый её контакт с едой. На самом деле, это ещё неплохо. Не булимичка, уже хорошо, можно работать. Вика тщательно следит за тем, чтобы вежливо психующая Юри не переедала, не недоедала и вообще дружила с едой в хорошем смысле. Вика тщательно следит за её распорядком дня и за ней самой. Мама назвала бы это «в игрушки не наигралась». Мама сказала бы: «найди уже себе мужика, Викусь». – Мам, я нашла себе Юри, это же лучше, чем сорок кошек, – шутит как-то Вика вслух, в раздевалке, разглядывая отпечаток лямки лифчика на матовой бледной коже. – Что? – переспрашивает Юри, оборачиваясь, а затем краснеет и неловко прикрывается. «Да что я там у тебя не видела», – думает Вика и машет рукой, мол, мысли вслух. Хорошо жить, когда твой родной язык никто не знает. То есть, Вика надеется, что никто не знает, а то мало ли. Юри ведь по ней фанатеет. Серьёзно. Вика видела свои плакаты, запрятанные под кровать. Даже тот уебанский, где её поставили чуть ли не в типичную позу супергероини, задница – вперёд, грудь – вперёд, лицо – тупое. И это немного стрёмно, но всё равно мило. Приятно, когда тобой восхищаются. Звонит Юлька, бесится: «какого хуя, ты обещала меня тренировать, чего тебе в этой жопе мира надо, ебанулась что ли?», но Вика дважды вешает трубку, дожидаясь, пока из звонкого голоса уйдёт нотка истерики. – Я обещала тебе дебют – я его сделала, – говорит Вика как можно спокойнее и на русском, чтобы Юри не отвлекалась от своей разминки. – Тренировать тебя будут люди с педагогическим образованием. В Японии красиво. – Ты что, реально больше не будешь кататься? – Конфиденциальная информация. Пока-пока, у меня кацудон стынет. Шутки-шутками, а Вика не знает, что она будет, а что не будет. Понятно одно – на время Гран-при нет никакой пятикратной чемпионки мира, есть Виктория Сергеевна и её метод кнута и пряника. Нитки и пряника, точнее. Есть люди, с которыми невозможно строго. Юри от криков съёживается, падает на прыжках, лажает на дорожках, превращается в карикатурную версию самой себя, поэтому Вика перестаёт орать и начинает отчитывать – сухо, чётко, плюсы и минусы. Начинает её трогать – не в шутку, не на публику, а просто, чтобы подбодрить. Тут обнять, тут за пояс поддержать, тут руку подать, тут по-сестрински чмокнуть в лоб. С детьми так обычно работают – чтобы они понимали прописную истину: от того, что ты не умеешь чего-то делать, тебя не перестают любить и никакой дядя Стёпа не заберёт после двойки по природоведению. Юри жмётся, но привыкает. – Кем ты хочешь, чтобы я для тебя была? – спрашивает Вика её однажды, словив в минуту душевной тоски. Хотя, это же Юри, у неё душевная тоска, кажется, постоянно, а ещё паранойя и желание пожрать. – Матерью? – Эээ… – Сестрой? Подругой? Любовницей? Учти, при последнем варианте нам придётся что-то придумывать, потому что мне только недавно сделали шеллак, и хрен я это сейчас отдеру. – Нет! – испуганно вскрикивает Юри и аж отползает. «Ну и ладно», – думает Вика в ответ на её бормотание про «будь собой» и прочую чушь. «Да я и не хотела», – думает Вика и кусает губы. Шутки шутками, а внутри противно ноет. Так и должно быть, наверное, как иначе, когда на тебя кто-то смотрит щенячьими глазками, говорит с трепетом, смущается, краснеет и заикается, так или иначе ждёшь определённых телодвижений. Но вдруг, увы, Юри оказывается не из этих, или из этих, но не в данном конкретном случае. Ничего страшного, Вика сюда приехала не пропагандировать женскую дружбу, а тренировать перспективную спортсменку. Всё в порядке. Юри катает своё «Агапе», лажает, катает свою «Юри на льду», лажает, извиняется, вздыхает тяжело. По ней видно, как изнутри гложет стыд и отчаяние. – Выпьешь со мной? – предлагает Вика как-то вечером, после особо неудачной тренировки. – Я не пью, – говорит Юри и залпом опрокидывает чашечку с саке. Через полчаса она глупо улыбается и смотрит на Вику, как на последнее чудо света. Через час она перестаёт внятно излагать мысли. Через полтора часа они вваливаются в комнату, и Вика ощущает горячие горькие губы на своих. Это похоже на сюжет дешевой порнушки или на влажные фантазии какого-нибудь прыщавого школьника, но как ты не обзывай ситуацию, адекватнее она от этого не становится. Юри пьяная в хлам, ничего не соображает и целуется неумело, неловко, но с желанием, а затем Вика чувствует, как её лицо становится мокрым от чужих слёз. – Прос-сти, – всхлипывает Юри и пытается привстать. – Я… – Ну-ну, – шепчет Вика и прижимает её к себе. – Не плачь, зайчик. Случается. Не плачь, давай, всё будет в порядке. Ты же у меня такая умница. Ну? Хорошая моя. Юри хнычет, майка пропитывается её слезами, а Вика гладит эту дурную голову и думает, пытаясь сглотнуть ком в горле, что всё, пиздец. Только расслабилась – и получай, фашист, гранату. Одно дело подозревать это всё в шутку, а другое – понять, что не шутка. Когда ты звезда мирового масштаба, такая хуйня – типичный вторник. Только выглядеть эта хуйня должна по-другому. Чего там, в неё много кто влюблялся. Но пьяные истерики – это край, конец, надо что-то сделать, и боженька, пожалуйста, пусть это просто неумение выражать свои чувства нормальным способом. Потому что если всё не так, Вика уже, уже начинает чувствовать себя распоследней сукой. Потому что Юри – умница. Она не заслужила всего этого дерьма. Она заслужила хорошего любящего парня, или хуй с ним, с парнем, хорошую и любящую девушку, а не фригидную суку с завышенной самооценкой, которая тут зависает только из-за своего упрямства и экзистенциального кризиса. Вика решает, что пора перестать думать ногами и начать думать головой. В кой-то веки. Утром Юри ничего не помнит – и это хорошо – но мучается от головной боли. – Мы меняем тебе короткую, – за завтраком говорит ей Вика, наблюдая, как нехотя исчезает между сухими потрескавшимися губами листья салата. – Возьмём противоположную тему. Хуже уже не будет. А кто не рискует – тот не пьёт… В твоем случае никто не пьёт, но суть ты поняла, да? Юри кивает. Она, наверное, предполагает, что сделала что-то не то ночью, но вспомнить не может. И это просто отлично, потому что Вика вообще не включает приступы адского стыда и самокопаний в их программу тренировок. Зато включает «Эрос». Для себя готовила, но ладно, что уж там, бери, цветочек, только не угробься. Юри пару дней лепечет, что не сможет, что не её тема, «не кацудоном же мне, в самом деле, вдохновляться», но Вика ставит вопрос ребром: – Мне всё равно, о чём ты будешь думать, но чтобы это было похоже на страсть. Хоть о своей первой любви в детском саду, хоть об Эзре Миллере, вообще всё равно, только покажи мне хорошую программу. И это чистая правда, Вике всё равно, потому что она примерно знает, о чём будет думать Юри. Это должно помочь. Сублимация, как завещал дедушка Зигмунд, лучшее лекарство от болезней. Это нихуя не помогает. Юри долго раскачивается, но всё-таки приноравливается, помирая после каждого проката всё меньше и меньше. Она в этом костюме из искусственных бриллиантов и черной ткани – как статуэтка, как персонификация Города Грехов. Задумчивая, загадочная, жаждущая, тяжело тянущаяся ко льду и вьющаяся по нему лентой. Страстная в своей манере – не напоказ, а с надменным принятием чужого внимания. Как будто говорит: «я делаю это для себя, а вы – так и быть, можете подглядеть в замочную скважину». Вика хвалит её и ищет доставку валидола на дом. С каждым днём Юри, кажется, всё сильнее вживается в эту программу, скованность уходит, неловкость уходит, да так и должно быть, если раз за разом проигрываешь в голове смущающий сюжет – он перестаёт так напрягать. Но – но что-то Вике не нравится. – Когда получишь золото – расскажешь мне, что представляешь? – спрашивает она игриво, в душе перекрикивая чаек над морем. – Может быть, – Юри отводит глаза, но не краснеет. Она ничего не делает, не меняет своего поведения, всё ещё иногда шарахается от внезапных объятий, но Вика чувствует, как накаляется воздух. Как становится трудно дышать. На чемпионат Чугоку, Шикоку и Кюсю Вика едет с мыслью о том, что или всё будет очень хорошо, или очень плохо, и всё зависит от великого японского рандома. Великий японский рандом средненько катает «Эрос» и в кровь разбивает себе лицо на произвольной. – Юри, ну нахуя, – бормочет Вика, утирая ей разбитый нос и разглядывая сытую удовлетворённость на лице. – Давай в следующий раз как-нибудь без этого? – Как получится, – говорит Юри и смущённо улыбается, трогая ватку в носу. – Тебе понравилось? – Ты меня чуть в гроб не вогнала, – Вика обнимает её и целует в тёмную макушку, прижимает к себе посильнее. – Слышишь сердце? Хочешь остаться без тренера посреди сезона? – Не хочу, – шепчет Юри и обнимает в ответ. Горячая, дурная, без царя в голове. Совсем немного, но Вика начинает всерьёз за неё бояться. Что ей ещё эффектного захочется сделать, что ещё выкинет без предупреждения, как с ней вообще уживаться теперь? Хорошо было с Юлькой, она – падла падлой, но простая, как три копейки. А Юри – вежливая и тихая, а потом как начнёт свой победный танец гейши, так прощайся с сердцем и кошельком. Всё было нормально, пока Вика не заставила её сменить программу. Всё было нормально, пока Юри не упёрлась в неё, как коза в баню. То есть, если хорошенько подумать, всё нихуя не было нормально, а Вика, молодец такая, кинула зажигалку в вулкан. Почему бы и нет. Подразни медоеда, ему нечего терять, он медоед. Зато они подошли вплотную к первому этапу, и это повод для гордости, несмотря на то, что Юри после какого-то интервью шипит рассерженной кошкой про то, как провалилась на национальных, шипит: «Можно, пожалуйста, не обещать всем, что я выиграю?» – Нельзя, – отвечает Вика показательно-легкомысленно и подмигивает. Нужно учиться верить в себя. Даже когда больше никто не верит. Тем более – когда никто не верит. Приходится оставить старика Маккачина в Ю-топии и там же оставить свои надежды на спокойную жизнь. Юри хмурится, когда её поздравляют, жмётся, как будто не про неё говорят – ох уж этот синдром самозванца – и украдкой смотрит на Вику. Упрямый такой, нехороший взгляд, и хочется её встряхнуть, спросить: «Ну что и кому ты пытаешься доказать? Чего выпендриваешься? Что у тебя в голове?» Но толку. Что у Юри в голове – Вика знает. Наверное. Они приезжают в Китай, тренируются, ходят по ресторанам и ведут себя прилично, насколько вообще могут вести себя прилично девочка-депрессия и девочка-пиздец. Напиваться – в хлам, а не в хламину. Наедаться – только Вике, и то, в меру. Пошлые селфи в чужих инстаграмах – ну, кого этим сейчас удивишь, так что можно, если осторожно. Если Юри не будет просить удалять. Юри такая послушная, что Вике страшно до подгибающихся коленок. – Пожалуйста, скажи, что ты ничего не задумала, – она подлавливает её на выходе из душа, мокрую и распаренную, усаживает на кровать и смотрит строго в глаза. – Ну? – Я ничего не задумала, – краснеет Юри, то ли от неожиданности, то ли от чего ещё. – Извини, если я… – Ничего. Спокойно. Завтра мы всех порвём, – Вика улыбается ей и касается ладонью мокрых волос. Сидит, девица-красавица, и хлопает глазами. Только бы завтра спокойной была на своем «Эросе», она нужна там расслабленной, соблазняющей, манящей. Вика понятия не имеет, когда для неё таким важным стала эта будущая золотая медаль. Понятия не имеет, что Юри сделала с ней за пару месяцев, но – ладно. Ладно. Девяностые пережила, и это переживёшь. С утра всё хорошо. «Всё, блять, хорошо», – повторяется набатом в голове. – Не смей отводить от меня глаз, – говорит Юри с придыханием и выезжает в центр арены, раскинув руки в приветствии. Черно-красная юбка трепещет, как гребаный флаг, а красные губы и стрелки на глазах делают её взрослее, контурнее, опаснее и желаннее. Вика честно пытается дышать. Не выходит. Как и приказано – глаз не отводит. Сколько раз видела уже, движения не изменились, костюм не изменился, но как будто гипноз – сердце стучит в такт музыке, а взгляд блуждает по темной сетке, по красной изнанке, от змеиных бёдер к тонким рукам-плетям. Юри там, внутри себя, думает о чём-то, и это что-то отражается на каждом жесте, но Вика не может до конца разгадать, что кроется за соблазнением, к чему этот финальный жест вне контекста оригинальной истории. Ты можешь быть сколько угодно золотой медалисткой, а Юри всё равно наебёт тебя. Вика обнимает её в КиКе, прижимает к себе, взмыленную и щурящуюся, чтобы зашептать на ухо: – Тебе нравится? Юри смотрит несколько секунд перед собой, а затем опускает взгляд. – А тебе? – спрашивает она и улыбается сама себе краем губ. «Твою мать, – думает Вика, набрасывая на неё олимпийку, – Из каких глубин ада ты пришла по мою душу?» Чужие выступления как-то пролетают мимо ушей, хотя это неприлично и надо бы следить за конкурентами, но Вика скорее увлечена обниманием уставившейся в экран Юри, чем теми, кто на этом экране отплясывает. Ей можно. Тренер может обнимать свою спортсменку, это моральная поддержка, Крис, хватить пялиться и играть бровями, блядская ты скотина. По итогам Юри, конечно, на первом месте. Судя по бледному лицу – не рада она этому нихуя. Вика старается, очень старается придумать, что с этими бегающими глазами делать, но в итоге проёбывается, потому что с утра под глазами синяки, выражение лица как у панночки гоголевской, в тот момент, когда она ещё лежит, а не летает. Проёбывается, дав посмотреть чужие выступления, проёбывается с каждой секундой все больше. Если твоя спортсменка трясётся и лезет вырубать телевизоры в радиусе трёх метров – это твоя гребаная вина. Значит, ты не научила её делать по-другому. Значит, ты не уследила и не сказала нужных слов. Значит, ты не очень хороший тренер и дура по совместительству. Всё, что требуется от спортсменки – выступить. Всё, что требуется от тебя – помочь ей дойти до льда и, желательно, не разрыдаться на этом льду. Вика выбивает наушники из ушей Юри и зажимает ладонями, чтобы не слышала, не слушала гребаного комментатора. – Чего ты боишься? Вчера ты всех порвала, порвёшь и сегодня, ничего не изменилось, ты сама не изменилась, – шепчет Вика, крепко держа смотрящую в пол Юри. Докричаться бы. Достучаться. – Поговори со мной. Это лучше, чем ничего. – Я не хочу, чтобы ты это слушала, – выдавливает Юри и выскальзывает из рук, отходит. – Почему? – Мне стыдно. «Целовать меня тебе было не стыдно, – думает Вика, – а тут вдруг началось». – Я твой тренер. Ты можешь сказать мне любую херню и я не буду тебя осуждать. Чёрт с ним, я твоя подруга и, честное слово, нет ничего, за что я стала бы тебя осуждать. Только если ты не хочешь признаться мне, что подсела на что-то. Ты ведь не… – Нет. Я… Нет. Это другое, – Юри обнимает себя руками. – Я боюсь подвести тебя. Обычно я подводила только себя, понимаешь? С этим я могу справиться. Но на мне твоя репутация, и всё это слишком. Слишком. Тебе придётся… И бормочет что-то себе под нос. Ума – лопата. Совочек, детский. Вика шагает вперёд и обнимает её, не давая опять вывернуться гремучей змеёй. – Ничего не изменилось. Ты всё ещё можешь подвести только себя, ясно? Твоё выступление – твоё дело. Твои проигрыши и выигрыши – твое дело. Я – группа поддержки. Чирлидерша. А ты – забиваешь голы. Ты можешь это делать с моей поддержкой, без неё, даже если я буду орать с трибун, что у тебя маленькие сиськи, ты всё равно можешь забивать голы, понимаешь? – Я… – начинает Юри, но Вика хлопает её по бедру, чтобы не мешала. Когда ещё будет вдохновение на такую речь. – Поэтому сегодня ты можешь подвести только себя. Я останусь рядом, если ты побьёшь мировой рекорд, и останусь рядом, если ты упадёшь на самое дно турнирной таблицы. Возможно, я тебя поругаю, или поплачу, или напьюсь, но это – максимум. Ясно? – Ясно, – шепчет Юри. Вика хлопает глазами, а затем догадывается и задирает ей голову. Ну да, почему бы не порыдать перед выступлением, Виктория Сергеевна же ради прикола с утра мучилась и стрелки тебе рисовала. Да, давай, царапки свои подыми и попробуй глаза потереть, ещё чего. – Я злюсь, потому что у нас десять минут до выступления, а не потому, что ты в принципе плачешь, – на всякий случай поясняет Вика, доставая из кармана пудреницу и на скорую руку снова приводя Юри в состояние боеготовности. Юри честно старается больше не плакать и сжимает ладони в кулаки. Вика целует её в щеку напоследок и предчувствует заголовки новостных пабликов: «Снежная Королева доводит свою спортсменку до слёз». Никому не интересно, какой пиздец перед этим вытворяет со Снежной королевой эта бедная-несчастная спортсменка. Трибуны взрываются аплодисментами, когда Юри выезжает в центр катка. Всё будет хорошо. Хорошо. Замечательно. Вика впивается ногтями в ладони так сильно, что болью обжигает даже сквозь сосредоточение. Юри прыгает тройной флип и касается рукой льда, но ощущается, честное слово, это ощущается так, словно она своей ладошкой тронула ту черную дыру в груди Вики, где должно было быть сердце, и заставила эту дыру сколлапсировать вопреки законам физики. Просто так, мимолётно, не прикладывая особых усилий. Потому что может. Может – вот так. Сначала довести себя до нервной истерики мыслями о том, что подведёт, а затем прыгнуть коронный прыжок, словно говоря – смотри, я могу, могу, смотри только на меня. Куда ещё Вике смотреть? Юри едет к ней навстречу, сияя радостью, как щеночек, жаждущий похвалы за то, что правильно выполнил команду, а Вика думает – господи ты помилуй, всю жизнь же была нормальной, влюблялась в мудаков, звонила бывшим по пьяни, питалась вином и святым духом, а сейчас, что сейчас происходит, почему она, почему именно она и именно сейчас? Ответов нет. Трибуны ревут. Юри опускает руки, на лице проступает удивление пополам с грустью. Никто не требует от Вики решать, но она решает, всего на секунду зависнув между возможностью прожить нормальную, спокойную и эмоционально стабильную жизнь, и практически равноценной возможностью, как говорится, в трусах завалиться в сугроб, а потом обратно в баню. Юри немного не хватает до золота, но она всё равно рада, в те краткие мгновения, когда не глядит на Вику большими грустными глазами. Удивительно, но Вике хватает самообладания до самого номера отеля, до того самого момента, как Юри сбегает в душ. Дверь за собой, конечно, не закрывает, потому что мы же все тут девочки, мало ли что в ванной может понадобиться. Мало ли, вдруг Вике понадобится вломиться к ней в душ. Всякое в жизни случается. Юри вздрагивает и прижимается к стенке, когда Вика открывает дверцу душевой кабинки и заваливается внутрь. – Что ты делаешь? – задаёт она самый тупой вопрос в истории человечества. – Пристаю к тебе, – честно отвечает Вика. Тупые вопросы – тупые ответы. Юри под руками гладкая, теплая, то прижимается, то отдёргивается, не понимая, что происходит – Вика тоже не понимает. Как дошла до такого, например. Но тут понимание не нужно, просто бери и делай – и Вика делает, целует, вылизывает маленький аккуратный рот, гладит гибкое тело, но не касается там, где сейчас не нужно. Захочет – сама подскажет, подведёт руку. Вика терпеливая, а ещё ей самой немного страшно, потому что она не знает, во что ввязывается, но и отказаться, даже попробовать отказаться – немыслимо. Потому что у неё в груди действительно черная дыра, без шуток, даже излучение Хокинга не спасает ситуацию. И эта чёрная дыра каким-то идиотским образом начала что-то чувствовать. Этот эгоистичный кусок пустоты. Эта квинтэссенция одиночества и высокой самооценки. Воистину, Юри – неогранённый бриллиант, раз сумела сотворить такое. – Мне нужен будет твой фен, – шепчет Вика, когда Юри забирается руками под её насквозь мокрую майку. – В смысле, сушить-то это как-то надо. – А… да, конечно, – хлопает глазами Юри, отфыркивается от воды и Вика смеётся, разглядывая её обескураженное лицо. – Прости. Надо было сказать прямо сейчас. Вдруг ты не дашь. В смысле – фен. Придётся вылезать и сушить одним своим, – это не очень смешная шутка, но Вика чувствует, что её слегка кроет. – В мокром поедешь, – отрезает Юри и отворачивается. Вика прижимается к ней со спины и торопливо целует напрягшиеся плечи. – Ещё что-то? – Прости. Неудачная шутка. Хочешь, потру тебе спинку? Юри оборачивается и пристально на неё смотрит. «Ты что, серьёзно несёшь эту херню, после того как влезла ко мне в душ и начала целовать?» – как бы молча спрашивает она. Вика стонет и крепче обнимает её, потому что, чёрт побёри, это всё слишком нереально, чтобы она могла реагировать адекватно, это не «Две девицы на мели», смешной панч-лайн не спасёт. – Зачем ты всё это делаешь? – спрашивает Юри, упираясь руками в стену. – Хочу, – просто отвечает Вика. Это сложно признать, на самом деле. Сложнее, чем сказать. «Хочу» – заняться с тобой сексом во всех возможных и невозможных вариациях. «Хочу» – помочь тебе почувствовать себя любимой и желанной. «Хочу» – быть с тобой. Но кроме одного слова из себя выдавить ничего не получается. И это слово без контекста звучит отвратительно. Безнадёжно. Вика кусает губы и бережно накрывает бледные ладошки Юри своими. Гладит мокрые пальцы, бесконечно извиняясь и не находя в себе силы сказать что-то ещё. – Что я сделала, когда напилась? – спрашивает вдруг Юри. Даже не двигается. – Поцеловала меня, – на автомате отвечает Вика. – Ясно. Ладошки исчезают, вода выключается, и Юри умудряется выбраться из душа, оставляя позади Вику. Одно радует несказанно – вытирает волосы полотенцем, а затем вешает его на крючок. Могла бы и так, как девочка из «Звонка». Уходит в чем мать родила. Вика встаёт перед зеркалом и рассматривает свою мокрую майку, стащив перед этим леггинсы и кинув их в раковину. Вид, конечно, на все пять золотых медалей – мокрая серая крыска, разве что лицо не утекло никуда, потому что тушь водостойкая. И сама тоже – водостойкая. Морозоустойчивая, огнеупорная, на скаку избу, в горящего коня, всё это хорошо, только русская страховка не предполагает японский саботаж. – Я достала фен, – говорит из-за спины Юри и пихает Вику в плечо полотенцем. Сухим. Стоит, как и была, только в сияющей красоте, и смотрит. А потом вдруг смеётся. – Ты как Маккачин, когда мы его в море окунули. Только не кудрявая. Смешно. Очень. Стоит, хихикает, из заколотых в пучок волос на плечо стекает капля воды. – Ой, да ну тебя, – подхватывает Вика этот смех и лезет к ней обниматься. Юри пихается, хохочет в голос и жалуется, что только вытерлась, но даёт снова себя целовать в голые плечи и мокрую шею, выманивает в комнату, наугад кинув полотенце к кроватям. Они замирают посреди комнаты, перестав дурачиться, и Вика берёт себя в руки впервые за час: – Прости, что не сделала этого раньше, – и коротко целует красные губы. – Не знаю, как ты относишься к публичности. Наверное, не очень. – Мне было бы всё равно, – краснеет Юри, давая понять, что бесстыже врёт. – Ты не обязана… – Что в слове «хочу» тебе вдруг стало неясно, золотце? – Однажды ты посреди ночи захотела тигровых креветок. – И я бы их, чёрт возьми, нашла, если бы ты не капала мне на совесть так упорно. У меня есть поисковая собака и шарм. – Маккачин – пудель. Он может найти только собачий корм и неприятности. Вика фыркает и снова целует её, ещё раз и ещё раз, пока мокрая футболка не начинает раздражать всерьёз. Вечер они проводят, суша вещи и перекидываясь полотенцами, а ближе к полуночи Вика надевает на себя серебряную медаль и уговаривает Юри пролезть следом – выходит буквально сантиметр в сантиметр, и сначала они фотографируются как приличные люди, ничего кроме подбородков, ленты и самой медали, а затем, спустя две тихие просьбы и три волны румянца – Вика фотографирует, как они целуются над этой медалью. На память. Чтобы, если к пятидесяти разобьёт Альцгеймер, не забыть такой момент. Утром они обе помятые, но счастливые. Показательные проходят показательно хорошо, Вика постаралась, делая программу и подбирая песню. Иррационально хотелось, чтобы после основной части кто-то спел о Юри, и «My Trigger» подошло лучше, чем что-либо ещё. Хотелось разукрасить её в классический красный, полностью, больно уж дивно она хороша в этом цвете, кровь с молоком. Хотя, чушь, конечно. Юри дивно хороша в любой херне, которую на себя наденет, и даже если не наденет ничего – всё равно будет самой лучшей. «Я скатываюсь в сентиментальность, – думает Вика, когда они садятся в самолёт до Москвы, – Надеюсь, она бросит меня до того, как я начну украшать стразами замок, который повешу на Поцелуев в честь нашей свадьбы». Возможно, это гормональное: бросаться из «Я не такая» в «Кто из нас наденет смокинг? Чур я!», но Вика старается не думать об этом, и вообще не думать о лишнем, потому что впереди целая неделя недружелюбной российской погоды и ещё более недружелюбной русской Лилии. Лилия, кстати, даже не нанимает снайпера и до гостиницы получается добраться без цирка с конями, вот только там уже поджидает злобная как стадо пчёл Юлька. И – не успевает. – Посиди пока в номере, солнышко, – настойчиво говорит Вика и подталкивает непонимающую Юри к лифту, а Юльку, которая уже сменила траекторию, ловит за локоть около закрывающихся створок. – Не-а. Там для тебя ничего нет. – Что, боишься? – хмыкает Юлька и вырывается из рук, отступает на шаг. – Думаешь, она мне разболтает, как ты её пиздишь ногами? Не думаю. Я читала, что японки к такому привычные. – Лучше бы ты учебники читала. – Хуебники. Мне только одно непонятно – ты думаешь, Барановская тебя обратно примет? Думаешь, эта свинья стоит твоей карьеры? Она проебётся, ты проебёшься, – очень сложно слушать весь этот поток бреда, но Юлька так красноречиво злится, что Вика старается держать себя в руках. – Ты же не тупая. Скажи, в чём тут дело? Может я… Не знаю, помогу чем. – Занимайся своими делами, зайчик. Правда. Со мной всё в порядке, с Лилией договоримся, не волнуйся. Я знаю, что делаю. Юлька хмурится и смотрит в пол. – Я всё равно не понимаю. Зачем? Ты просто скажи. – Влюбилась, – пожимает Вика плечами. – Ну и хрен с тобой. Никогда нормально не можешь, – Юлька краснеет и отворачивается. Мелкая, что с неё взять, сейчас эта тема наполовину табу, наполовину риск незапланированной беременности – подхватывает с пола свою сумку и скачет к соседнему лифту, из которого выходят люди. – Я не пошутила! – смеясь, кричит ей Вика вслед. Толку никакого, всё равно всерьёз не воспримет. Но хоть волноваться не будет. Может быть. Хорошая она, хоть и на голову стукнутая, ну да кто сейчас нормальный? Вот Юри, например, уселась в кресло и уснула, даже не переодевшись. Кто так делает? Вика плюхается на кровать и рассматривает её, как будто в первый раз видит. Иногда полезно вот так вот порассматривать, может, что дельное в голову придёт – где причёску переделать, как глаза подправить, в каких ракурсах запретить себя фоткать. Это всё работает, конечно, только на выступлениях. Ведь главная особенность Юри – уметь одеваться и вести себя так, что её не разглядишь в толпе, даже если будешь прицельно искать. Она любит мешковатую одежду, спортивную, любит волосы в косы и чтобы половину лица закрывали, очень любит, чтобы вся её наружность так и излучала ебаную космическую пустоту. С таким работать сложно. Это идёт изнутри. Юлька, вот, в дырявых колготках и леопардовой, прости господи, юбке всё равно выглядит как записная книжка стервочки, а Юри иногда запихнёшь в коктейльное платье – и всё равно выглядит как Золушка до пенделя от крёстной. Юри не любит, когда на неё смотрят. И, как ни странно, не любит, когда не смотрят. И ебись с этим как хочешь, Виктория Сергеевна. Оставив её спать, Вика выходит прогуляться, мимоходом улыбнувшись для журналистов, до изнеможения и сбитых ног ходит по Арбату, а потом материт себя за то, что пропустила три вызова от Юри. Возвращается в гостиницу со скоростью лосося, плывущего на нерест. – Ты бы хоть сообщение оставила, – вздыхает Юри, расчёсывая мокрые волосы. – Или записку. – Обязательно, – кивает Вика, разматывает шарф и идёт её лапать холодными руками. – На улице красота. – Снег. И больше ничего внятного, хотя, казалось бы, кому, как ни Юри любить холод, благодаря которому можно вообще замотаться в паранджу и радоваться жизни? Да и ладно. Не хочет гулять – как хочет. Вика укладывается к ней на колени, лицом вверх, и ловит влажные пряди волос, наматывает их на пальцы. В этот раз ей даже не хочется думать о том, что всё будет хорошо, потому что каждый раз Юри как будто подслушивает и делает всё наоборот. Вика закрывает глаза. Ладно, всё будет хуево, давай, алмаз короны, переверни всё с ног на голову. Тренировки проходят спокойно, размеренно, если исключить фактор Юльки, которая всё пытается подкатить и разузнать побольше, чем ей знать надо. Юри от неё немного шарахается, но природную вежливость ничто не пересилит, конечно. Вика компенсирует природной наглостью. Лилия демонстративно с ней не разговаривает и старается лишний раз даже мимо не проходить. Она, конечно, не фантастическая тварь, но не любит, когда её не слушают. Наверное, поэтому Яков, теряя пуанты, и съебал от неё. Нет, Лилию Вика, конечно, любит, почти как родную мать. Но рогом упереться тоже может. – Атмосфера накаляется, – вздыхает вдруг Юри в день перед короткой. – Коньяку? – предлагает Вика. Юри снова вздыхает и закидывает на неё ногу. Они лежат на одной кровати, вместо того, чтобы уже отчалить спать и не выпендриваться, потому что Вика не может никак войти в режим сурового тренера. Ей мешает Юри, которая ластится, трётся щекой о грудь, гладит руки, ногой пододвигает ближе к себе. Мешает – это не то слово, конечно, просто совесть мучает, надо думать за двоих, а так и за себя не получается толком. Тренер не должен мутить шашни со своими спортсменками, иначе получается, что цирк уехал, а клоуны остались – про них пишут в МДК и их личную жизнь обсуждают все, кто не попадя. Тренер много чего не должен, но Вика уже не особо пытается. Великий русский принцип: и так сойдёт. Не чини то, что работает. Даже если понятия не имеешь, на каких пингвиньих слюнях эта хитровыебанная машина истерик вообще держится, не лезь под капот, ударит током и сломается. Утром Вика убирает Юри волосы в пучок, делает стрелки, красит губы и заставляет выполнить дыхательную гимнастику. И сама тоже дышит по схеме, потому что, во-первых, «Эрос», во-вторых, никаких друзей вокруг, только мудаки, стервы, трагедия «Чезаре и Лукреция» и Юлька, играющая в «Детей-шпионов 3». Она идёт как раз следом. Вика поправляет шпильки в волосах Юри, убирает с плеча невидимые пылинки, выпускает на лёд с замиранием сердца. Толпа ревёт – наполовину её именем, наполовину зовёт Вику, и для приличия надо обернуться. Всё-таки эти люди ждут её возвращения, любят, надеются, может быть, даже не считают, что она сошла с ума. Ручкой помахать, улыбнуться – никогда не жалко. Людям приятно. И Вике тоже. Вот только она оборачивается и видит отъезжающую к центру катка спину в черном. «Спасибо, блять, любимая», – думает Вика, впиваясь ногтями в бортик. И непонятно, то ли психанула, то ли в очередной раз забыла, что у неё вообще есть тренер, то ли поскользнулась и так ловко вышла из неловкой ситуации. Одна надежда – что это никто не успел детально заснять. Надежда умирает последней. Юри посылает воздушный поцелуй судьям, и Вика слишком долго решает, повод это для гордости или для опасений. Юри поднимает зал на ноги и в этот раз. Чужая страна, чужие люди, противоречивые ожидания, но все как один думают, что она – каприз русской королевы, а ей трын-трава. Может, она о том и думает, что её все ненавидят, и смотрит с высоты лезвий на эту ненависть: ну, давайте, кричите и тащите факелы, только всё равно не докричитесь, голос быстрее сорвёте. Вика не удивилась бы. Ненависть как красная тряпка для быка – Юри обнажает всю себя, и в камерах отражается насмешливый взгляд, потому что это всё ещё – замочная скважина, щёлочка, малая толика того, что она может, трейлер фильма, аннотация книги. «Я не каприз русской королевы, это она – мой каприз, как и вы все», – говорят глаза Юри, и Вика готова публично это подтвердить, хоть в органе записи актов гражданского состояния. Выезжает со льда Юри с таким лицом, как будто не особо понимает, что происходит, и это выражение никуда не девается, когда объявляют результаты, поэтому Вика, чтобы сгладить диссонанс и успокоить всех разом – её, себя, зрителей – обнимает Юри и целомудренно чмокает в лоб. Может быть, задерживает губы чуть дольше, чем положено. Рука Юри лежит поверх колена, поверх юбки, так тяжело, как будто она вот-вот возьмёт и перекинет ноги Вики через себя, завалит на скамейку и продолжит свой «Эрос». Камеры, наконец, отвлекаются на выезжающую Юльку, и можно перестать делать вид, что Зена и Габриэль очень тесно дружат. – И что ты устроила? – спрашивает Вика как можно строже, пока Юри теребит пуговицу на её приталенном пиджаке. – Ничего. Не хотела тебя отвлекать. – Конечно. Так сильно не хотела отвлекать, прям изо всех сил не отвлекала, – оглядевшись, Вика уводит её за угол, втискивает в стену и зажимает ноги коленом, шепча на ухо. – Спасибо за заботу, дорогая. Что бы я без тебя делала. – Обращайся, – тихо отвечает Юри и на выдохе сжимает её колено бёдрами, расстёгивает злосчастную пуговицу и касается руками шелковой блузки. Просто водит пальцами по ткани, очерчивая фигуру, а затем обхватывает ладонями грудь, гладит по линии кружева лифчика. Вика прикрывает глаза и прижимается ближе, мешая ей. – Не дразни. Мы на людях. А я даже поцеловать тебя не могу из-за помады. – Ты сама начала, – Юри обнимает её за талию и прижимается щекой к плечу. – В следующий раз можно использовать тинт. Он не пачкается. – У тебя губы пересушенные, будет некрасиво. Хотя, если я приучу их не запускать… – Вика хмыкает. – Это будет несложно. Юри смеётся. Её смех перебивается вибрацией телефона в кармане пиджака. На экране – иероглифы, и Вика передаёт его Юри, та, отсмеявшись, нажимает на принятие вызова, здоровается, слушает полминуты и отключается. За эти полминуты у неё с лица сходит румянец. Без шуток, красные щеки становятся белыми, как будто кто-то поставил в инстаграме обесцвечивание на максимум. – Пойдём, – говорит она и больше не говорит ничего. Пока они не приходят в номер отеля, пока Юри не открывает ноутбук и не начинает с какого-то перепуга покупать билеты до Хасецу. Билет один, приглядываясь, понимает Вика, и не спрашивает, чувствуя, как к горлу подступает ком. – Всё, – Юри откладывает ноутбук и вытирает мокрые глаза аккуратно, под ресницами. – Завтра в шесть утра. Не проспи. А, хотя, я на своём тоже поставлю будильник. Не проспишь. – Что происходит? – Маккачин в больнице. Тебе нужно ехать. Поздно. Никуда не нужно. Все уже отъехали. Вика до последнего игнорировала это предположение, но – вот же досада – именно оно оказывается истинным. Сиди теперь на ковру, как дура, и рассматривай под микроскопом свою жизнь, где ты свернула не туда, где ляпнула что-то не то, и теперь расплачиваешься по ебанутому кармическому закону, который работает на плохие вещи и всегда сбоит на хорошие. Прописные истины придуманы до нас. В жизни тебя всегда будут любить только родители, если с ними повезло, ты сама, если с самой собой повезло, и твоя животина, если ты додумалась её завести. А в самые трудные моменты тебя будет любить только животина. Это Вика знает слишком хорошо. Поэтому она эгоистичная сука. – Прости, – говорит она металлическим голосом, и Юри мотает головой. Вечер проходит тихо, напряженно, хотя остатками адекватности Вика понимает, что нужно что-то сделать – Юри завтра выступать, в конце концов, а она сидит вся на иголках. Но в голове только стрёмные мысли и желание прямо тут же вылетать на тяге своей паники в Японию. Юри тоже нужна помощь. Нужна забота и поддержка. Но у Вики даже не было шанса – Юри сама купила билет и заткнула уши наушниками, показывая, что не собирается об этом разговаривать. Мерзкое оправдание. – Знаешь, – начинает Вика, даже не прося её снять наушники. Просто чтобы разорвать тишину. – Мне Маккачина подарили в честь первой золотой медали. До него я брала только серебро. И я всегда думала, что пока он у меня – я не перестану выигрывать. Теперь, наверное, что-то сломалось, потому что я пропустила сезон. – У меня тоже была собака, – говорит Юри, почти не шевелясь. – Девочка. Тори-чан. Она умерла в прошлом году. Когда я завалила Гран-При. – Я не знала. – Теперь знаешь. Мне позвонили сразу перед выступлением, и я каталась с мыслью о том, что она – там, а я не рядом, – Вика видит, как Юри впивается ногтями в ладони. – Но есть вещи, которые нельзя изменить. Есть… есть вещи, которые должны произойти, даже если ты не хочешь этого. Но сейчас всё будет хорошо. Я бы не успела, даже если бы полетела. А у тебя всё будет хорошо. – Откуда ты знаешь? – Просто знаю. «Ничего ты не знаешь, Джон Сноу» – хочет ляпнуть Вика, но молчит и почему-то держится за эту чужую уверенность. Неловко подлезает под руку Юри, и та обнимает, укладывает на себя. Гладит по волосам и по щеке, а лицо – как маска. Фарфоровое. Страшно. Не ехать – нельзя, её такую оставлять – страшно. – Ты справишься без меня? – вопрос глупый, но Вике так нужно, чтобы её обманули, так сильно нужно, чтобы хотя бы где-то было стабильно. Это не бомбы за окном, милая, это петарды взрываются фейерверками. – Посмотрим, – отвечает Юри. Это не «да», конечно, но лучше, чем «сейчас бы без тренера на лёд выходить, охуеть вопросы». Вика встаёт, хлопает себя по лбу и спешно выходит из номера, набирая номер Лилии, а затем останавливается. Нет. Это не то. Это вообще несправедливо, неправильно, не для этого Юри собирала себя по кусочкам, чтобы её снова разбили тяжелым русским словом. Лилия не будет возиться. Но – Вика знает, кто будет. На следующий звонок отвечает Натали, выслушивает, коротко называет номер их комнаты, и уже через пару минут выслушивает всё заново, только уже с мужем. Услышав шум, вваливается Жаклин, но почти сразу замолкает, поймав взгляд Вики. Жаклин, вообще, неплохая, когда спускается с небес. Но Вика помнит её фриковатой, никем не понятой, помнит, что ради интереса познакомилась и даже как-то предложила попробоваться к Лилии, но не срослось. Её родители оказались лучше. И сейчас Вике нужно, чтобы они взяли под своё крыло ещё одну фриковатую и никем не понятую. Натали соглашается. Погодя, кивает и Алан. Жаклин серьёзным голосом обещает присмотреть за Юри, и это дорогого стоит, потому что свою репутацию она бережёт так же серьёзно, как Вика свою. В номере Юри уже лежит спиной к двери, в наушниках, закрыв глаза – и Вика не хочет её тормошить. Всю ночь не смыкает глаз. И не разрешает себе перелечь к ней, чтобы не разбудить ненароком. Только с утра целует, полуспящую, в щеку и в лоб – Юри, наверное, и не понимает, что происходит и кто шумит сапогами. Всё время, пока Вика добирается до Хасецу, она чувствует, как её великолепный платиновый блонд становится обычной сединой. Впереди – её пёс на ветеринарной кушетке, позади – её спортсменка и любимая девушка в стрессовой ситуации пытается не проебать их общую мечту. Когда Вика заваривала всю эту кашу, она надеялась максимум на откладывание вялотекущей депрессии, а получилось – вот это. С Маккачином, на счастье, всё в порядке, почти оклемался к её приезду, засранец, и Вика всё равно украдкой от ветеринара плачет от облегчения, уткнувшись в его кудрявый бок. – Вот стоило мамке уехать, как ты начал бесоёбить, кто так делает, а? Кто? Кто плохой мальчик? Ты, – говорит она, и Маккачин слушает, высунув язык. – Ладно. Ты хороший мальчик. Толку тебя теперь ругать, даже не поймёшь, за что. Хороший мальчик гавкает и лезет облизываться, не понимая причины, но чувствуя, что всё очень плохо. С запозданием приходят мысли, что не стоило всего этого делать, что можно было по-другому, но, увы, всё, что теперь можно сделать – это посмотреть запись трансляции. И Вика смотрит, обнимая Маккачина, стараясь не упустить ничего из-за расплывающегося марева перед глазами. Дура истеричная. Юри выходит на лёд то ли белая, как смерть, то ли пересвеченная камерами. И катает – хорошо, ладно – программу, которая вообще никак не может называться «Юри на льду». Скорее «Ко мне в дом постучал человек в черном, и я решила написать реквием на свои похороны, а теперь ещё и программу сделала, полюбуйтесь». Механически, с прорывающейся надрывной грустью, только один раз падает с прыжка, но падает замечательно, все баллы насмарку. Глаза – пустые, губы кажутся от нежно-розовой помады какими-то кукольными. Берёт третье место, уступив Жаклин и Юльке, на пьедестале стоит как оловянный солдатик. Вика чувствует, как что-то в ней, прямо там, на этом пьедестале, надламывается, и хочет выть от того, что ничего, ничего не может сделать. Только – поехать встречать в аэропорт. Только – понадеяться, что показалось, что нервы сыграли. Юри машет ей рукой через стекло, когда Вика вскакивает, и вместе с толпой проходит через рамку, подходит медленно, невыносимо медленно и останавливается, улыбаясь. – Смогла, – говорит она и спотыкается о недоумевающий взгляд. – Без тебя. Выступить. – А… Да. Ты умница. И всё. Юри берёт свой чемодан и кратко рассказывает о том, как прошёл день, но двигается так – даже нет подходящего слова – что Вика не решается даже взять её за руку. Так металлическая стружка реагирует на неправильный полюс магнита – отклоняется, сохраняя идеальную дистанцию. Так до самого дома, где они пересобирают шмотки и укладываются спать. Почти молча. Не прикасаясь друг к другу. Вика не выдерживает и идёт к её комнате, дёргает ручку… и замирает. Заперто. Юри перестала запираться от неё на вторую неделю. До сегодняшнего дня. Юри не отвечает на стук, хотя Вика слышит, как она ворочается в кровати. Юри с утра, в самолёте, в гостинице ничего не говорит, не говорит, не говорит. Это похоже на дурной сон, липкий и мерзкий, и хочется встряхнуть – её, себя – только бы уже всё закончилось, куда, куда на одного человека столько пиздеца, это должно быть незаконно. – Нам надо поговорить, – вдруг выдаёт Юри, когда Вика выходит из душа. – Сядь, пожалуйста. Хоть что-то. Разговоры – это хорошо. – Итак? – Нам надо закончить всё это, – говорит она, и Вика рада бы ошибиться, подумав, что имеется в виду эта херня за закрытыми дверьми и молчанием, но, увы, от такой наивности она избавилась классе в пятом. – Объяснять будешь? Это из-за Маккачина? – Нет, нет, – Юри смотрит прямо, спокойно, кажется, что в глаза, но Вика знает этот приём – просто разглядываешь радужку, или ресницы, траектория та же, но ощущения другие. – Извини, но мне нужно с этим разобраться до выступления. Хорошо? – А я смотрю, ты хорошо устроилась, – так же спокойно отвечает ей Вика. – Нахуй меня и моё мнение, да? – Я такого не говорила. – Не увиливай. Юри пожимает плечами и наконец-то опускает глаза, больше не пытаясь делать вид, что она хочет контакта. – Некоторые вещи просто должны случиться, хотим мы этого или нет. Ты вернёшься на лёд. Не будешь моим тренером. И всего…остального тоже не будет. – И это всё решила ты? – Я ничего не решала, – Юри хочет ещё что-то сказать, а затем отмахивается. – Неважно. В целом, я сказала, что хотела. Извини, если испортила настроение. Испортила. Настроение. Вика так злится и так сильно сдерживается, чтобы не отвесить ей пощёчину, что перестаёт контролировать побочные процессы – и по щекам начинают течь слёзы. Просто течь, как вода, практически незаметно, даже глаза не щиплет. Юри отворачивается. Не хочет смотреть. Стыдно или неприятно. А так всегда, дорогая – всегда неприятно видеть, как ломаются люди. – Ты гребаная эгоистка, – звенящим от ярости голосом говорит Вика и запрокидывает голову, чтобы перестать уже реветь как идиотка. – Я знаю, – отвечает Юри. Точнее, её спина. Голос подрагивает. – Тебе… принести воды? «Да пошла ты нахуй», – думает Вика, встаёт, берёт с вешалки куртку и выходит из номера, не отказав себе в ебанутом удовольствии хлопнуть дверью. Её хватает до ближайшего парка в полутора километрах от отеля. Там не особо тихо, но и не слишком шумно, горят фонари, бродят поздние парочки и собачники. Идиллия. Вика там выбивается из картины, но сил идти куда-то ещё нет, и она присаживается на скамейку. Ловит вайфай. Включает вайбер. – Мам, – начинает она, а затем закрывает рот рукой, пытаясь скрыть рыдания. Мама в динамиках паникует и пытается спрашивать, слышит всхлипы, паникует ещё сильнее. А затем успокаивается и начинает рассказывать о том, как стала переклеивать обои в очередной раз, теперь персиковые на золотистые хочет поменять, «а отец ратует за голубые, но это уже какой-то Питер снаружи, Питер внутри, правда? Ничего не понимает в сочетании цветов, даром что мужик. А ты бы какие хотела, котёнок?» – Розовые, – выдавливает Вика. – Светло-розовые. Приятный цвет. А меня бросили. – Кто? – Человек. – Да уж не пёс! Почему бросил? Когда успел? Ты же с девочкой этой, Кацуки, занимаешься, нет? – Занимаюсь. Гран-при докатаем – и я домой. Возвращаюсь. – Хорошо же? Лиличка уж думала, что ты бросаешь совсем. Заходила недавно на чай, спрашивала про тебя. А я и сама не знаю, ты же матери не звонишь толком. Успеешь-то хоть? Без тренировок? У тебя в твоем инстаграме только лицо, а фигуры я не видела. Ой, папа тут привет передаёт! – И ему привет. У Лилички Юлька есть на крайняк. Форму успею подтянуть. Ладно, мам, я что-то замёрзла, из номера напишу. – А, хорошо. Кто бросил-то? – Потом, мам. Вика выключает телефон и поднимает голову – небо звёздное. Чёрное с белыми точками, как платье «Эроса» у Юри. Холодное, далёкое, бессмысленное в практических масштабах. Мама всегда включает внутри какую-то бытовую жилку. Ну бросила, ну хуле делать, зато обои теперь будут розовые, как Вика давно хотела в детстве, и к Чемпионату России вернуться успеет, а там снова всё хорошо будет. И не из такого пиздеца вылезали. Не было вдохновения – держи, полный короб, хоть о мести программы делай, хоть о том, что все бабы – дуры, хоть просто о несчастной любви. Не было смысла в жизни? Вот тебе смысл в жизни – помоги маме переклеить обои и поставь на место всех повыскакивавших в твоё отсутствие. Никто не любит? Ну и замечательно, никто мозги не ебёт непонятными своими телодвижениями и подвывертами. Теперь отработать бы последние дни и свалить уже. Вика возвращается в номер и не смотрит на соседнюю кровать. Не смотрит. Просто слышит тихие всхлипы, усталые уже, обессиленные. И хорошо, ляг себе, засыпай, не думай ни о чём, но Вика садится рядом и кладёт руку на лихорадочно горячее плечо. – И чего ты ревёшь? Юри молчит и сжимается, подтягивает колени к груди. Бестолку. Что у неё в голове – один чёрт разберёт. Сама же хотела, сама это начала, и теперь лежит, болезная, хнычет. Вика хочет уйти, но снимает джинсы, бросает их на соседнюю кровать и ложится к Юри, пробирается под одеяло и, пока та барахтается, пытаясь оттолкнуть, заводит будильник на телефоне. – Не ёрзай, или будешь спать на полу, – говорит Вика почти спокойно, кладёт телефон на тумбочку, а руку – Юри на бок. – Спи. В детстве у родителей была кошка, Нефка, и она жуть как не любила, когда её гладят без спросу – аж до полу прогибалась от гладящей руки. Юри – такая же. Вика почти чувствует, как она пытается уйти от прикосновения, но не убирает руку, потому что это всё чушь и игры. Захочешь – встанешь и переляжешь на другую кровать. Показала характер – продолжай его показывать. Никто тут уже в твой цирк с вежливой японской девочкой не поверит. Утро наступает быстро и хреново, голова раскалывается, Юри уже шумит открытым краном в ванной. Выходит, желает доброго утра, берёт одежду и уходит снова. Вика вздыхает. Просто дожить до окончания и всё. Как-нибудь. Тренировки тянутся, как жвачка – долго, муторно, липко. Юри очень внимательно слушает каждое замечание, прямо как студентка, в первый раз за семестр пришедшая на лекцию, но стоит сойти со льда – затыкает уши наушниками. Вика тоже так делала в одиннадцатом классе. Она тогда перешла из юниоров во взрослую лигу, и давление было таким сильным, что приходилось так радикально посылать всех – наушники и пошла. Мама что-то говорит? Пусть говорит. Отец ворчит? Типичный вторник. Лилия поджимает губы? Её проблемы, больше морщин будет. Что давит на Юри – неясно. Всё, как она хотела – и всё равно недовольна. Маленький капризный ребёнок. Вика злится, и эта злость сочится из каждой мысли. Вторая стадия, отрицание делось куда-то сразу, испарилось в первые секунды, но на гневе продержаться проще. Гнев – это топливо, которое жрёт тебя, но зато помогает какое-то время подниматься в гору. О том, что будет на вершине этой горы, Вика не хочет думать, потому что внутри неё каждый вечер и так всё выжимается, как мокрые тряпки, от того, как Юри отворачивается на своей кровати и зажимается под одеялом. Кажется, что если злость уйдёт, останется тупой и бессмысленный вопрос: «За что?» За ним вагоном потянутся: «почему?», «неужели тебе было плохо?», «почему ты мне ничего не сказала?», «почему ты не дала мне шанса?», «что я сделала не так?», но от одной мысли хочется выть и сдирать ногти о стены. Едва начала привыкать – и тут же получила по лицу, как Нефка, запрыгнувшая на новенькую плазму с разбегу. Просто ждать и держаться, будь что будет. На утро перед короткой Юри такая белая, что Вике становится страшно – настолько, что она измеряет ей температуру, давление и реакцию зрачка на свет. Но всё в норме, только менее белой Юри не становится, и совсем не говорит от нервов, челюсть напряжена, зубы сжаты. – У тебя что-то болит? – сдаётся Вика и останавливает её за локоть посреди разминки. – Да, – вдруг выдаёт Юри, а затем мотает головой. – Неважно. – В смысле, неважно? Тебе выступать сейчас, если… – Неважно, – повторяет она и упрямо смотрит перед собой. – Это не помешает. Хороший тренер сделал бы что-то, но Вика устала. Она хуевый тренер, хуевый человек, пошло оно всё. Поэтому будь что будет. Юри выезжает в центр катка, черно-бело-красная, складывает руки и груди и глубоко вдыхает. В свете софитов – такая маленькая, такая тоненькая, такая хрупкая. Эроса в ней нет ни капли. Вике хочется самой выйти на лёд, извиниться перед публикой и забрать её куда-нибудь подальше, но музыка начинается, и вместо страсти Юри танцует с решимостью и злостью, как будто теперь она не допускает весь мир до своей истории, а вынуждена её показывать, заперта в комнате с осознанием того, что надо, надо, надо это делать. Запертая в золотой клетке птичка. Всё из-под палки. И техника – хорошая, но не техника даёт медали. Математика – не царица наук, а их служанка. Юри касается льда после прыжка, и Вика уже знает, что теперь золото они возьмут только если на произвольной случится чудо. Это не так уж и невозможно, но только если Юри придёт в норму, а не продолжит что бы она там с собой ни делала. Вот только Юри – упрямая. А Вика знает, что такое упрямство. Это когда твой мозг говорит: «железные ворота ты не пробьёшь рогами», но твои ноги уже несут вперёд, ты застреваешь в этом железе и на том же идиотском упрямстве всё дёргаешь копытами вперёд, а не назад, уверенная, что ещё можешь вышибить затвор. С этого упрямства не соскочить, потому что стоит тебе двинуть назад, как все нотации окружающих обретут смысл, ты со всех сторон будешь виноватая дура, тупая пизда и кто её вообще на лёд пустил. Когда они выходят с КиКа, у Юри такое лицо, словно в её голове уже целый хор Турецкого скандирует всевозможные обвинения. Вика заворачивает её к раздевалке, берёт за локоть и почти тащит за собой, потому что сейчас не до цирка про «никуда я с тобой не пойду». – Ну что, умница, давай разбираться? – сердце стучит в глотке, а Юри смотрит в пол. – Что и кому ты пыталась доказать? Молчит. Глухая тишина. – Ты, наверное, думаешь, что если будешь молчать – я отстану, – снова начинает Вика. – Ну, да, я отстану. На время. А потом нам придётся разгребать ещё больше. Зачем это время тратить попусту? Кому будет от этого лучше? Не мне – точно. И не тебе. Поэтому ещё раз: что и кому ты пыталась доказать? – Тебе, – тихо отвечает вдруг Юри. – Что меня не нужно жалеть. Но не получилось. И разгребать это буду я сама. – А кто тебе сказал, что тебя тут кто-то жалеет? Вике хочется похлопать по ушам, вдруг, вода какая-нибудь затекла и теперь начались слуховые галлюцинации. – Этого не нужно говорить, – Юри поджимает губы. – Думаешь, не видно? Ты взялась за безнадёжный случай, ты столько со мной мучилась, а когда поняла, чем меня можно… зацепить, ты и это сделала. Я благодарна тебе, честное слово, но я ненавижу, когда меня жалеют. Поэтому я разберусь сама и докажу, что… – Так. Всё, – Вика машет рукой и Юри осекается, непонимающе смотря на неё. – Ты, видимо, не знаешь, что такое жалеть. Мне тебя не жалко и никогда не было. Знаешь, что бы я сделала, если бы мне было тебя жалко? Я бы тебе по приезду сказала: «бросай нахуй это фигурное катание, раз оно не выгорает, займись чем-нибудь приятным», потому что нахрен так нервы гробить. Я бы тебя тренировать не стала, потому что это же гонять в хвост и гриву, мучать, нет, Юри, когда человека жалко – ты его в одеялко укутываешь и не трогаешь. А я хочу, чтобы ты выиграла. Понимаю, что будет больно, сложно, но знаю, что ты справишься. Стараюсь делать всё, чтобы у тебя получилось. Если ты это считаешь жалостью – то тебе надо подать в суд на твоего бывшего тренера, потому что это всё – стандартный тренерский пакет. – Челестино – хороший тренер, – бормочет Юри, кусая ногти. – И ты вышла за рамки тренерского пакета. – Ах, да, про это, – Вика делает шаг и берёт её за подбородок, задирает голову, чтобы смотрела в глаза. – Когда я поняла, чем тебя можно зацепить, я сменила тебе программу на «Эрос». Всё. Точка. Это я сделала как тренер, ясно? А потом, да, проебалась. Потому что я живой человек. И я люблю тебя. Может, стоило подождать, пока мы с Гран-при закончим, но я не смогла. Можешь за это срезать мне часть гонорара. Или просто объявить на всеуслышание, что я веду себя непрофессионально. Но не надо мне молоть чепуху про то, что я делаю это из жалости. – Не собираюсь я… – Тогда какого чёрта мы тут стоим? Юри закрывает глаза. Вика опускает руку и касается лбом её лба. – И что мне теперь делать? – спрашивает Юри, не открывая глаз, не двигаясь, спрашивает шепотом. – Что угодно. Хочешь – продолжай гнуть свою линию. Это твой выбор. Хочешь – измени решение. Я всё ещё здесь. Почему-то. Вике бы обидеться на всё это, она же королева драмы, чего там, но одно останавливает – Юри ведь на полном серьёзе всю эту ебанутую теорию у себя в голове выстроила. Верила в неё. Факты подгоняла, что там ещё всякие конспирологи делают – хорошо хоть рептилоидом с планеты Нибиру не объявила. Или шпионкой госдепа. Пыталась что-то доказать. Что не надо её жалеть, какая чушь, какой тупой бред. Никогда не видит себя со стороны – и поэтому вечно думает, что ей нужно что-то доказывать. Юри тянется, почти касается губами, а затем отшатывается, пробормотав: «помада», но Вика не даёт – наклоняется и целует, прямо по красному, протягивая химический привкус между языками. Целует так, что у самой ноги подгибаются, и они обе опускаются на скамейку, не расцепляясь, не дыша. Дверь хлопает, кто-то вскрикивает «блять», но Вике всё равно – в её руках кое-что поважнее чужих сплетен и удивлений. Не отпускать бы больше никогда. Даже если начинает нести обидную чушь. Особенно – если начинает. Вика держит дрожащие плечи, гладит, хочет успокоить – но самой бы успокоиться, а не продолжать хватать воздух, не в силах прекратить целовать. Скоро придёт ещё кто-нибудь и их заметят – да плевать, конечно, но не хотелось бы всё-таки из одного потрясения в другое. Юри останавливается сама, не отстраняется, но придерживает за пояс и Вика оглядывает её – весь рот в помаде, и даже на носу немного. Они, наверное, сейчас как два блядских клоуна выглядят, или как стандартная миниатюра из Камеди Клаба. – Я знаю, о чем ты хочешь пошутить, – строго говорит Юри. – Не шути. – Да ладно тебе, – Вика смеётся и лезет в сумку. С прошлого раза – когда кое-кто решил при накрашенных глазах порыдать – стала носить с собой мицелярку. С помадными разводами справляются, с порывами пошутить – тоже. На выходе из раздевалки стоит Юлька, уткнувшись в телефон. Увидев их – мгновенно краснеет и бормочет: «придурочные», а затем уходит, почти убегает. – Эээ… – тянет Юри ей вслед, а Вика усмехается. – Нас сторожили. Надо будет потом ей спасибо сказать. Ну, когда у неё будет хорошее настроение. Вот кто заходил, оказывается. Что ж, и то неплохо, хоть не Крис – она бы потом полжизни стебала как раз теми самыми шутками, которые Юри запретила шутить. Вика задерживает их обоих, чтобы посмотреть последние прокаты и финальную таблицу по коротким – надо же подумать, что делать с произвольной, может, можно что-нибудь впихнуть или подправить. Юри послушно сидит рядом, болеет за знакомых, но не отпускает руку Вики. Правильно делает. Так даже думается лучше. Выводы неутешительные: Юлька их перепрыгала, как и Жаклин, остальные дышат в спину. Ойбек в спину дышит совсем уж страшно. Но про неё Вика знала, что рано или поздно эта мадам начнёт теснить всех со своих насиженных мест. Ей бы с Юлькой познакомиться. Были бы две звезды на небосклоне бывшего Совета. Но эта мысль не задерживается надолго. Когда Вика наконец заводит Юри в номер, у неё в голове только расчёты компонентов в показательной и то, как срочно, очень срочно надо снять с Юри одежду и последние оплоты нравственности побить камнями. Такой вот посттравматический синдром. Вдруг через минуту передумает и решит, что раз Луна в пятом доме и Марс в Скорпионе, то им не суждено быть вместе. Как конфету – слой за слоем. Прости, чёрное платье, тебе придётся полежать на полу в ближайшие пару часов. – Всё хорошо? – спрашивает Вика на всякий случай. – Да, – выдыхает ей в плечо Юри, прижимаясь всем телом. – Очень. Вике жаль, что не посмотреть на это со стороны – обнажённая Юри, а она сама всё ещё в строгом костюме. Томными зимними вечерами такие картинки бы пригодились. Но дело не в зимних вечерах и не в красоте, Вика замирает, положив ладони ей на пояс – Юри стоит рядом, тяжело дышит, совсем беззащитная и открытая, как на расстрел. Может быть, она и сможет показать Агапэ. Выдохнув, Вика опускает её на кровать и ложится сверху, почти полностью накрывая собой. Сколько угодно шути себе про месяцы воздержания, а её такую, расстрельную – только целовать. Нежные после помады губы, очерченные тренировками скулы, маленький аккуратный нос, дрожащие веки – всё до онемения, до отключки целовать, пока не поймёт, не выкинет из своей чудесной головы всю конспирологию и обвинения в жалости. Их обеих бросает в крайности. Поэтому и нужно иногда использовать мозги. Вика продолжает гладить и целовать Юри, пока та совсем не уходит на грань между бодрствованием и отключкой, а затем укрывает её одеялом и идёт в ванную, смывать с себя нервное перенапряжение и водостойкую тушь. Под контрастным душем хорошо думается. Про все эти теории заговора в голове Юри можно было и догадаться, если бы Вика не предавалась то безудержному отрицанию окружающего мира, то не менее безудержному любовному безумству. Да один вопрос про «что я сделала, когда напилась» должен был насторожить. Но нет, зачем думать, если можно потом огребать от собственной безалаберности. Вика всегда была немного распиздяйкой, конечно. Но обычно ей так не прилетало. Ничего. Кончилось. Один раз заговор раскрыла, и второй раз, третий – будет полегче. Русско-японский разговорник: всё в порядке (яп.) – все не в порядке, но ты об этом узнаешь, только когда будет слишком поздно. Больше никаких поздно. Из ванной Вика выходит полусонная, запахнувшись в халат и тормозит идущую туда Юри, чтобы поцеловать. На секунду всего, но голову заклинивает – как ржавый механизм – и спустя какое-то время Юри нетерпеливо дёргает пояс на её халате. – Место встречи изменить нельзя, – бормочет Вика и второй раз за вечер идёт в душ, потому что безвольная скотина. У Юри волосы до лопаток, густые, лежат одной гладкой волной. С ними приятно возиться – хоть с мокрыми, хоть с сухими. Это как куклу причёсывать, разве что осторожнее, аккуратнее. Чёрные-черные, как вороново крыло, из-за них даже кожа кажется белее. Вика наносит бальзам – Юри запрокидывает голову, подставляясь под её руки, а затем обнимает на те несколько минут, пока его нельзя смывать. – Попробуй завтра мой флип ещё раз, – говорит Вика. – Хорошо? – Ты же знаешь, я его не могу приземлить, – вздыхает Юри и прижимается щекой к её плечу. – Да нет, пару раз на тренировках ты приземляла. И в Китае было неплохо. Ты его докручиваешь, это главное. Просто попробуй, мы особо не потеряем, но если выгорит – тебя никто не обгонит. – Как минимум Жаклин. Как максимум… – Никто, – Вика обхватывает её лицо ладонями. – Потому что помимо всего прочего у тебя есть я. – Своей красотой будешь отвлекать судей, пока я падаю? – смеётся Юри и включает воду снова. Вика разворачивает её спиной к себе и начинает смывать бальзам. – Хм. Я имела ввиду другое, но эта идея тоже неплоха. А если я разденусь… Они обе смеются, а Вика думает – не нужно же дополнительно объяснять, что она говорила про поддержку и прочие важные душевные вещи? Юри ведь поняла? Как показывает практика, лучше лишний раз повторить, чем потом звонить маме из парка и выбирать обои. На ночь сдвигаются кровати, и Вика, закончив мороку с волосами Юри, укладывает её к себе на плечо, накрывает одеялом и спокойно, внятно проговаривает – и про поддержку, и про заботу, и про то, что завтра всё получится, и слово «люблю» говорит раз сорок, наверное. Чтобы было. Толку, конечно, никакие сорок слов никогда не выразят того, насколько Вика её любит, но попытка – не пытка. Юри засыпает. Вика – нет. Просто смотрит в потолок, пока луна сквозь окно не начинает раздражать своим светом – тогда лежит с закрытыми глазами. Это странно. Всё хорошо – и это странно. Завтра финал, и Юри может проиграть, не взять золото, сильно расстроиться. Или взять – и обрадоваться. И это важно, конечно, вот только что Вика будет делать дальше? Это никогда не звучало даже в её голове, но… Очевидные вещи, которые приходят в голову перед третьим десятком никуда не делись. Наверное. Юри ровно и спокойно дышит под боком. Ресницы не дрожат – крепко спит. Вика убирает с её лица прядь волос и глубоко выдыхает. День назад всё казалось проще – когда бесишься, всё проще. А если подумать, то день назад она в первый раз вообще подумала о чем-то подобном – до этого не было времени, только и следи за тем, чтобы Юри не натворила чего. Что ж, Вика и хотела отвлечься. Сделать что-нибудь глупое и неожиданное. Свалить подальше от самой себя. Она закрывает глаза и начинает считать баранов, перепрыгивающих сначала через барьерчики, потом через маленькие домики, а затем начинается какой-то галлюциногенный бред, превращающийся в сон. Утро приходит как белый пушной зверь – неожиданно и громко. Юри немного нервничает, пока собирается, а Вика чувствует себя ужасно невыспавшейся, но чуть менее разбитой, чем ночью – деятельность отвлекает от тяжелых достоевских дум. – Не прыгай, если не будешь уверена, – напутствует она до выхода из номера. – Но и не осторожничай. Это финал. Отступать некуда, за нами Москва. Кутузов всегда к месту, конечно. Юри кивает. Собранная, сосредоточенная, вся в синем и фиолетовом – как летняя ночь. Стразы звездной россыпью на груди и животе, вороной хвост волос, забелённые губы. У Вики вдруг отказывает вегетативная нервная система и приходится контролировать дыхание самостоятельно, пока Юри проверяет шнуровку на коньках. Интересно, нужен ли ей вообще тренер? Нужны ли вообще люди, или она, свалившаяся со своей Луны, просто старается слиться с толпой? Возможно, уфологи всего мира проглядели очевидное, слишком увлёкшись кругами на полях, Стоунхенджем и Тунгусским метеоритом. – Мне иногда кажется, что у тебя система перезагружается, когда ты так смотришь на меня, – говорит Юри, выпрямляясь. – Что-то не так? – Я на андроиде сижу. Обновления приходят, – рефлекторно шутит Вика и привлекает её к себе. – Ты готова? – Нет. Но что-нибудь придумаю. – Придумаем. Я всё ещё тут. – Спасибо, – вдруг шепчет Юри и стискивает руки вокруг её талии. – Что ты… Тут. Я всё ещё не могу к этому привыкнуть. Вика хочет ляпнуть: «привыкать придётся, я ведь никуда не денусь», но страшно – ничего не ясно, ничего не понятно, чего они друг от друга хотят, что будет потом. И даже если ты сама для себя уже решила в какой-то момент, что вот она, женщина, с которой ты хочешь состариться и совместно разводить породистых собак – не факт, что по ту сторону баррикад решили так же. Не факт, что ты объективна. Да вообще всё в мире – не факт. И Юри сейчас нужно совсем не это. – Всё будет хорошо. Ты сможешь, – твердо говорит ей Вика и целует в холодный лоб. – Мы справимся. Её уверенности хватает ровно до того момента, как Юри ступает на лёд, а дальше – дальше будь что будет, никого важного рядом нет, все камеры направлены на каток, и Вика вцепляется зубами в кулак, стараясь от нервов не закричать. Каждый раз – как удар током. Вика не может оторвать глаз, следит за каждым движением, снова почти не дышит и вспоминает зачем-то всё прошедшее – и безнадёжное чувство, что никак из этой глины не слепишь Пандору, и чужая влюблённость обухом по голове, а затем собственная – вдогонку, размолвка на ровном месте, тоска пополам с тупой яростью, тоска пополам с ошарашенной нежностью. Юри скользит по льду, рассказывая свою историю, и Вике в первый раз достаточно этого. Непривычное чувство. Как будто ты сама на льду – но на самом деле стоишь за бортом. Отпускает. Раньше Вика почти не думала о том, что может закончить карьеру – потому что это как закончить жизнь, а дальше что, дальше как жить без ощущений, без магии, без творчества? Спорт ладно, там ещё можно мозгами рассудить, когда твоё тело приходит в негодность. Но с душой что делать? А душа – вот она. Не важно, твои руки или чужие, неважно, кто на льду, душа – она остаётся, образ – остаётся, история – остаётся. Никуда не уходит. Это непривычно, но не страшно. Юри легко выходит на разворот и прыгает – почти взлетает – приземляет четверной флип под оглушающие крики всего стадиона. Вика смеётся и чувствует, как по щекам текут слёзы. Они победили. Все равно, кто будет выступать дальше, какие дальше будут баллы – они победили. На последних нотах Юри протягивает руку к Вике и её глаза тоже блестят от слёз. – Не плачь, – говорит она, сходя с катка и почти падая протянутые руки. – Я же смогла. – И ты не плачь, – эхом отвечает ей Вика и целует в лакированную макушку. – Смогла. Я и не сомневалась. В КиКе они смотрят на табло, табло показывает цифры – вполне ожидаемые, на самом деле. При всей комбинации, при выстроенной программе, ничего удивительного. Ничего удивительного, что Юри побила её рекорд. Это ощущается, конечно, немного обидно – ты пахала, пахала, а кто-то перепахал – но больше спокойно. Вика ведь не забыла разом весь путь, который Юри прошла до объявления этих баллов, не забыла, сколько она сделала, чтобы добиться результата. Может, будь Вика помоложе, она бы ещё раз рванулась всем доказать, что может снова обновить рекордную таблицу, но сейчас – сейчас ей кажется правильным то, что именно Юри перегнала её. Так и сменяются поколения. – Какая же я старая, – бормочет Вика, пока они идут в коридор. – Сейчас думала как Толстой под конец жизни. – Глупости говоришь, – Юри берёт её за руку, под локоть, и прижимается виском к плечу. – Ты всего на четыре года меня старше. О чём думала? – О судьбах народа, конечно. – И что надумала? – Ничего нового. Всё уже изобрели до нас. Пойдём Юльке удачи пожелаем? Юри кивает, и они сворачивают. Почти сразу натыкаются на спину Лилии, а за ней угадывается разминающаяся тощая Юлька, которой что-то втолковывает Яков. Надо же, а Вика даже и не заметила, что он тоже подключился. Ну да, неудивительно, в Москве ей не до разглядывания было. – Чего вам? – бурчит Юлька, но отходит от своих и тут же переключается на Юри. – А ты чего последнюю дорожку так вяло сделала? Типа, флип прыгнула – и всё, можно забить? – Я не думала, что ты будешь смотреть, – отвечает Юри и улыбается смущённо. Вика хмыкает. Только так лютую гопоту и обезвреживают, в общем-то. – Мы пришли пожелать тебе удачи. – Без ваших… – начинает Юлька, но не успевает, потому что Вика обнимает её с левого боку, а Юри, спустя секунду поняв замысел, заходит справа. Лицо юной тигрицы краснеет, но возмущённым быть не перестаёт. Окружена, но не сломлена. Следующей в списке плохих детей, которым положены обнимашки, становится Жаклин – к ней уже целенаправленно идёт Юри, и это хороший знак, потому что социализация – это всегда хорошо и никогда не поздно. Да и вообще, Жаклин хоть не возмущается, а просто делает вид, что так и должно быть. Оставив Юри отдыхать на скамейке, Вика идёт на последний заход – чмокнуть в щёку Крис и заверить её в том, что всё идёт по плану. Спокойно. Как будто они уже выиграли. К не-своим медалям как-то проще относишься. Мозги включаются, можно как-то объяснить и удержать голову над водой, чтобы не захлебнулась в жалости к себе, или ненависти, у кого что. Но Юри такая же спокойная, разве что руки подрагивают, и Вика ведёт её на трибуны – смотреть оставшихся выступающих. Они садятся вплотную друг к другу, Юри обнимает её на пояс и кладёт голову на плечо, поэтому не видно – может, даже глаза закрыла. Да и пусть. Не хочет сейчас – так потом в записи посмотрит. Юлька вывозит как может. Жаклин расклеивается и запарывает разом все прыжки. Ойбек вообще рвёт пространство с невозмутимым лицом. Крис, как и говорила, расслабилась без Вики – не слабо, но без огонька, без искры. Вика не ставила ни на кого, кроме своей японской лошадки, поэтому и не разочаровывается при виде финальной турнирной таблицы. Вика никогда не ставит на тех, кто проигрывает. Юри с минимальным отрывом берёт первое место, Ойбек – второе и в спину им обеим сердито дышит Юлька. Слышать японский гимн непривычно. Зато можно выдохнуть – наконец-то. Когда Юри сходит с катка – последней, конечно – она тянется снять с себя медаль, но Вика успевает проскользнуть под ленту и сталкивается с ней лбами. – Да что ты… – бормочет Юри и Вика целует её, приподняв над землёй. Удобно, что она ниже – как раз оказывается на приемлемом уровне, когда хватаешь под ягодицы. Правда, коньки всё-таки перевешивают, приходится отпустить через полминуты. – Ну, что, рада? – спрашивает Вика, не давая ей выпутаться из медали. – Рада. Теперь можешь возвращаться со спокойной душой. Ты не только пятикратная чемпионка, но и делать чемпионов умеешь. Вика вылезает из-под ленты сама. Вот надо же ляпнуть. – Ну, вроде того, – нервно смеётся она. – Ты ведь… – хмурится Юри, а затем вдруг мотает головой. – Нет. Всё. Что бы ты ни решила, мы ещё успеем об этом поговорить. – Успеем. Хочется себе запротиворечить и сразу всё вывалить – про то, что никто никуда возвращаться не будет, про дурацкое «Ты же меня любишь, да? Мне не надо забирать шмотки и сваливать?», про другие тараканы в голове, но даже Виктория Сергеевна не зайчик на бесконечных батарейках. Они доходят до отеля, раздеваются и валятся на общую кровать, сформированную из двух отдельных, сдвинутых вместе. Вот тебе и радость от победы – хоть боевой раскрас с лица смыли, и ладно. Вике снится калейдоскоп и далёкое-далёкое море из детства, где на берегу лежат прозрачные медузы, прохладные и приятные на ощупь. Они искрятся на солнце и растекаются поверх песка, поверх водорослей, слева шумит прибойное море, справа кричат про варёных раков. В море заходить запретили – глубоко, много песчаных провалов, и Вика возится на берегу с этими медузами. Они в руках лежат как облака, только мокрые после дождя. Отец, выходя из моря, мимоходом поправляет на ней панамку. Его рука холодная, с неё падает на плечо пара солёных капель, и пахнет почему-то не морем, а лавандой. Под ладонями – мягкий песок. Вика ищет своих медуз, но не может найти и вдруг просыпается. Не открывая глаз, просто понимает, что лежит в кровати, а рядом ворочается Юри с мокрым полотенцем. – Сколько времени? – сипит Вика, а затем прокашливается. – Девять вечера, – отвечает Юри и наклоняется к ней. Вот и лаванда. – Что тебе снилось? – Э… Море? Детство. Медузки всякие… – А, ясно. Я думала, что ты во сне маммологом заделалась, – Юри смеётся. Вика сначала непонимающе хмурится, а затем доходит. Ну, с кем ни бывает. В номере темно, только невысоко поднявшаяся луна светит в окно, и какие-то уличные фонари снизу. Спать не хочется, но состояние дремотное – Вика долго пьёт воду из графина, а потом падает обратно лицом в подушку. Как похмелье. Юри ложится рядом, подлезает под руку мокрой макушкой, волосы в плотную косу, и Вика обнимает её, зевая. Халат короткий, и под ним приятное отсутствие другой одежды – можно гладить по спине, и по ягодицам, дышать лавандовым гелем для душа. Момент, когда Юри оказывается сидящей на ней, Вика упускает. К ней прикасаться – как в дым от травки попадать, сладко и теряется само понятие времени. От поцелуев ноют губы, но сейчас уже не кажется неправильным целовать её всю – Юри не смотрит как французская королева на плахе, не бледнеет, вместо того чтобы краснеть. Вика даже включает настольную лампу, чтобы лучше видеть. Кажется, что там смотреть, все мы тут девочки, но Юри даже в желтом свете лампы и в полусброшенном халате какая-то неземная. Вика переворачивает её, стаскивает халат, продолжает целовать мерно вздымающуюся от вдохов и выдохов грудь. Между ног она уже совсем мокрая, и Вика двигает рукой на пробу, по вздохам и тихим стонам разбираясь, как и что делать. Юри немного помогает после тихой просьбы, прижимает пальцы там, где нужно – но стонет всё равно тихо, как котёнок мяукает. В этих звуках можно заблудиться, они как гипноз, сознание действительно начинает уплывать. Спускаясь языком вниз по животу, Вика думает – хорошо, что перед выступлением всё-таки решили не развлекаться. С двумя-тремя часами сна в анамнезе никакой золотой медали бы не вышло. А больше двух-трёх часов Юри бы и не получила. Потому что нельзя быть такой. По волосам умудряется гладить, звать своим кошачьим шёпотом, так звать, что Вика почти теряет ощущение реальности – пару раз поднимает голову и кусает за бедро, чтобы крикнула и развеяла собственный туман. Чуть осознаннее выходит, когда Юри начинает дышать чаще и сжимает ноги – Вике хватает сил её держать, но зато уже никакого марева, просто наблюдай искусство и не залажай. Красиво, хоть убейся – комкает простыни в кулаке, напрягается, как струна, тело на несколько секунд становится почти стальным – а затем хватка расслабляется, расплывается, снова мягко и тепло. Лежит никакая, только ресницы дрожат. – Ты там жива? – спрашивает Вика, смеясь, и ложится рядом, гладит по животу. – Нет, – выдыхает Юри. Лежит так ещё с полминуты, а потом поворачивается набок и целует медленно, нежно. Вика хочет ей намекнуть, что тут не обмен подарками, легла – лежи себе спокойно, но с занятым ртом намекать не получается. А затем она понимает, что совершила стратегическую ошибку. Кто ж допускает до тела собственную фанатку? Юри вертит её, как куклу – это трогательное любопытство сначала и вводит в заблуждение, а затем Вика уже перестаёт соображать, куда, как и в который раз её уже перевернули, согнули пополам, развернули лицом. Юри нежная, ласковая и неутомимая, как тот самый зайчик из рекламы, ей не нужны руководства к действию – сама разбирается. Кажется, даже если бы Вика предложила рассказать, где её лучше трогать и как – не согласилась бы. Не интересно. Надо самой. Там, где сама не справляется – наблюдает. Вика в процессе представляет, как уныло, наверное, фанатеть по плакатам и как круто заполучить себе трёхмерную модель, но даже посмеяться не успевает – Юри не только наблюдает, но и отвлекает поцелуями, ей надо-надо-надо постоянного контакта. Жадничает, как ребёнок, которому до трёх лет не давали сладкое, а потом пихнули целый торт. К полуночи Вике уже так хорошо, что она почти вырубается. Юри это замечает быстро и ложится рядом, смотрит блестящими восторженным глазами. Вот бы на тренировках так пахала, как в кровати. – Не буди меня утром, – бормочет Вика, накрывая их обоих одеялом. – И сама не будись. – Хорошо, – покладисто отвечает Юри. Врёт, конечно. Но сил нет, и Вика отрубается, обняв её поперёк груди. Ночью ей не снится ничего, только под утро какие-то смутные тени, машины, гоночная трасса, связанные ноги – весь этот цирк быстро перетекает в очередное непонятно что и забывается. Зато просыпается она уже днём – настолько днём, что Юри нет в номере, а телефон мигает сообщением: «как проснёшься – иди к ярмарке, я там». Вика сомневается, что предложение ещё в силе, но всё равно одевается, попутно посмеявшись с той расписной хохломы, в которую Юри за ночь превратила её тело, и выходит из тёплого отеля в холодную Барселону. По пути ей дважды встречаются знакомые, поэтому до ярмарки она добирается сильно позже, чем планировала, и находит Юри уже в компании Жаклин и её жениха с труднопроизносимым именем, Иезекииль, кажется. – Я думала, ты не придёшь, – Юри улыбается и пододвигается на скамейке, Вика садится рядом и берёт её за руку. Жаклин немного уныло выглядит, оно и понятно, свалиться на четвертое место. Но её жених оптимизма не теряет, а это главное. Они прощаются и уходят через минут десять, Юри неловко поправляет волосы, смотря вслед. – Всё в порядке? – спрашивает она тихо и неуверенно. – Да. А что должно быть не в порядке? – Вика подносит её руку к губам. – Или ты волнуешься, как бы я не развалилась? – У тебя какой-то пункт на этом, – ворчит Юри. – Минако пятьдесят лет, а она о своём возрасте вообще не вспоминает. – Не заставляй меня шутить расистские шутки про различия азиатов и европейцев. – Тогда не говори глупостей. – Я не говорю глупостей, – Вика смеётся, а затем вздыхает. – Да ладно. Для спорта я точно старая. Почему бы не пошутить про это? – Ты не… – На самом деле, я не шучу. Юри смотрит на неё и тоже вздыхает. Наверное, до последнего надеялась. – Что собираешься делать? – спрашивает осторожно, как свежую рану трогает. – Не знаю, – честно отвечает Вика и вдруг ей становится неприятно. Страшно. Такой, иррациональный бессмысленный страх. Хочется сразу приосаниться и сказать, что пошутила, всё нормально, сейчас пойду и разом все медали заберу. – Есть предложения? Почему-то Юри краснеет и, только прокашлявшись, отвечает: – Я… Не знаю. Это же твоя жизнь. В смысле, решать только тебе. – Не знаю даже, как потактичнее намекнуть, что половина моих вариантов зависят от тебя, – это не должно было звучать как наезд, но тут действительно не получится тактично. Вика прикусывает щеку изнутри и поворачивает голову к Юри. Та всё ещё краснеет, но сжимает её руку. – Тогда все они действенные, – и целует робко в угол губ. Вика удерживает и продолжает поцелуй нормально, чувствуя, что трясучка уходит. Действенные. Ну, слава тебе будда. Юри вдруг отстраняется, как будто что-то забыла. – Я ещё думаю, насчёт себя. Ну, насчёт спорта. Ты… – Я уже стою наготове с помпонами и красным тинтом, – смеётся Вика и прижимает её к себе. – Если честно, я надеялась, что ты будешь продолжать. Поздние цветочки самые красивые. Но решай пока, никто не торопит. Времени аж до показательных, а потом или разбираться кто к кому, или пинок под зад и на Чемпионат Четырех Континентов, но про это Юри и сама знает, не маленькая. Они ещё минут двадцать сидят на скамейке, как два воркующих голубя, а затем идут гулять – до этого как-то ни времени, ни сил, ни желания не было. По иронии, кого им только не встречается – начиная с дуэта «Лукреция и Чезаре», заканчивая сваливающей от настойчивых фанатов и фанаток Юльки, которая сначала пытается спрятаться за ними, а потом понимает, что три фигуристки это зрелище ещё более призовое, чем одна, и добрая Юри советует ей идти дворами. Следом за толпой фанатов шныряет гений-папарацци Пхичит, который мимоходом обнимает Юри и советует не возвращаться на площадь, потому что там их уже запалили. Вике Пхичит не особо нравится – это даже не ревность, наверное – но совета послушаться стоит. В конечном итоге весь женский батальон оказывается в ресторане – уже ближе к вечеру, когда начинает снегопад и заканчивается весь запал у фанатов. – … Чокнутые! Но там подъехала Бека и мы свалили, – рассказывает Юлька, размахивая руками, пока Вика старается утихомирить свою совесть в лице Юри, которая молча протестует против принесённого бокала пива и так же молча, одними глазами, намекает, что если кто-то напьётся – кто-то поползёт до номера в гордом одиночестве. – Какой кошмар! Как хорошо, что мой фанклуб всегда уважает… – начинает сочувственно распинаться Жаклин, и Юри перестаёт сверлить взглядом зарождающийся алкоголизм Вики. Потому что теперь все вынуждены вежливо намекать Юльке, что «пошла нахуй, сука» – не лучшее продолжение разговора. Ну да, не все тут дружат, но это ещё ничего – по молодости Вика часто раздавала особо наглым лещей, вне зависимости от пола, возраста и расовой принадлежности, а вот Юленька молодец, пока только языком трещит. Видимо, Лилия теперь относительно этого строже. – Кстати, вы в курсе, что вас сфоткали? – выдаёт вдруг Юлька, смотря вбок. – Хоть бы не палились так сильно. – В смысле сфоткали? – спрашивает Юри, и ей тут же подсовывают телефон. Вика с любопытством наклоняется, чтобы тоже посмотреть. На фотографии из чьего-то инстаграма – тот самый момент после золотой медали, когда Вика традиционно обмотала их лентой медали. А главное, сфоткано-то как коряво – единственное, что получилось хорошо, так это фокус на руках Вики. Руки-то где надо. – Ну и кто так делает? Подошли бы поближе, а лучше с другого бока, у меня левая сторона не рабочая, – разочарованно тянет Вика и получает тычок локтем в бок от Юри. – Что? У тебя, между прочим, тоже. – У вас там по-моему всё рабочее, – цедит Юлька. – Вам что, вообще похуй? – Ну да, – пожимает Вика плечами. – Кстати, спасибо, что подежурила тогда у раздевалки. С меня шоколадка на фруктозе. – Да ну тебя нахуй! Разговор плавно переходит в другое русло, благо, Жаклин, помимо того, что любит хвастаться, знает кучу странных историй про других фигуристов, которые и в желтых газетах стрёмно публиковать, но зато – правда. Вечер выходит почти семейным и удивительно чётким, потому что следом за бокалом пива Юри ловко заказывает два безалкогольных мохито и разводит руками, мол, давай, останови меня. Вика, конечно, не останавливает, но пометку себе делает на будущее. Как говорится, никакой злопамятности, просто память хорошая. Каким-то макаром ближе к восьми они всей толпой выруливают на местный открытый каток, где веселее всех Юльке, которая гоняет с местной мелкотнёй, и грустнее всех жениху Жаклин с труднопроизносимым именем, который на коньках стоит примерно так же хорошо, как Юри стояла бы на лыжах. – Давай уйдём в парное катание, – предлагает Вика, перехватив её за пояс и подняв на пару мгновений надо льдом. Юри испуганно дёргается и цепляется за её руки. – Я вот в юности пробовала с… – С Крестовым. Знаю, – выдаёт на автомате Юри и отводит глаза. – Ну, я читала… – Маленькая сталкерша. Что ещё ты про меня знаешь? – Всё, что можно. И немного того, что нельзя. – Например? – Например, ты смешно говоришь во сне. И путаешь числа на английском, когда выпьешь. И поправляешь волосы справа, когда нервничаешь. И… – Всё, ладно, если захочу автобиографию – посажу писать тебя, – смеётся Вика и тянет её в центр катка, где поменьше народу. – Это нечестно, кстати. Я вот про тебя знаю только то, что видела, ну и немного от мамы твоей. – Ну и правильно. У меня нет ничего интересного, – Юри пожимает плечами и улыбается. – Только очень много тебя. Вика хмыкает и заезжает ей за спину, чтобы не было видно лица – то ли пиво вдруг в голову ударило, то ли ещё что-то, но ей вдруг становится так грустно и обидно, что они так поздно познакомились. Сколько можно было бы исправить, сколько объяснить, скольких ошибок избежать – но, увы, благодари, что хоть тут дурная голова привела в нужное место. – Я так тебя люблю, – шепчет Вика, крепко обнимая за пояс. – И я тебя, – отвечает Юри, выворачивается и смотрит внимательно. – Что случилось? – Ты случилась. Пошли отсюда, а? Сложно быть ебанутой, конечно. Но Юри, наверное, привыкла уже, за почти полгода-то – поэтому, скомкано со всеми попрощавшись, они идут в отель. Вике немного стыдно, но оставшиеся пару часов до сна она просто обнимает Юри и рассказывает ей, какая она классная. Никогда лишним не бывает, на самом деле. Сама свою девушку не похвалишь – её кто-нибудь другой похвалит, а ты сиди потом, звони ей, надравшись дешевым вином. – Любимая, тебе бы уже спать пора, – говорит ей Юри, гладя по голове. – А то завтра бы неплохо на тренировку. – Ну так не мне ж отплясывать, – отнекивается Вика, а потом стукается лбом о её плечо. – Блин. Да. Поняла. Ложимся спать. Традиции меняются, тренировку просыпает Юри. Но Вика к тому моменту трезвая, бодрая, готовая к труду и обороне, поэтому на тренировке Юри послушно прогоняет «My Trigger» несколько раз, а затем свалившая с катка Юлька внезапно отвлекает, даже уводит в сторону и начинает расспрашивать относительно планов на ближайшие рабочие будни, с намёком, мол, поставь программы. Вика говорит – разберёмся к Чемпионату Мира и окликает Юри, которая всё ещё катается. Чего катается, собственно, непонятно, если прогнали уже достаточно. Но странности продолжаются и затем – вечером Юри нервная, на все вопросы делает вид, что ничего не понимает, а ночью Вика просыпается и не обнаруживает её в номере, но панику не поднимает – в конце концов, показательные – это тоже не хрен собачий, паниковать не стыдно. С утра Юри вообще, похоже, перевоплощается в Бонда, потому что собирается задолго до того, как Вика вообще поднимает свою задницу с кровати. И переодевается, выпихнув Вику из раздевалки. – А ну сними куртку, – говорит Вика, замечая странную голубую юбку. – Это что за цирк? – Узнаешь, – Юри нервно улыбается. Почему бы не довести своего тренера до инфаркта, действительно. Успокаивает только то, что смена костюма – это не так уж и страшно, бывает, не понравилось, только откуда она его вытащила? Кто шил? Что вообще происходит? Благо, хоть выступают они первыми, Вике почти не приходится нервничать. Ровно до того момента, как Юри резко снимает куртку и выезжает на лёд… в гребаной реплике её, Вики, костюма для «Stammi Vicino» . Сюрприз. Вика очень, очень сильно надеется, что половина камер сейчас не переключилась на её ошарашенное лицо. Звучит музыка, немного непривычная, и дальше становится понятно, почему – это дуэт. Дуэтная версия. Однажды бывший Вики выложил признание в любви лепестками роз поверх льда в тренировочном зале, и все подруги согласились, что это было самое романтичное, что вообще можно сделать. Юри с лёгкостью затыкает это признание за пояс. Виктория Никифорова умеет удивлять, Юри Кацуки умеет сражать наповал. Когда она выходит со льда под оглушающие аплодисменты, Вика даже не знает, что сказать, но и не дают – Юри уводит её в сторону от камер, от людей, захватив с собой только свою куртку. Ведёт долго, пока не останавливает в каком-то тупике и не разворачивается, решительная, как гепард перед забегом. – Ты хотела узнать о моём прошлом, кажется. Я расскажу кое-что, – говорит она, твердо смотря Вике в глаза. – Однажды я шла с танцев, и мой друг, Юки, позвал меня к себе в гости. Он хотел посмотреть соревнования юниоров, и я не отказалась, потому что мне нравилось фигурное катание, но я всегда чувствовала себя слишком неловкой для него. Он включил телевизор, и мы попали сразу на твоё выступление под Чайковского. Я тогда… Не знаю, наверное, выпала из реальности на все три минуты. Я смотрела на тебя и думала – ты как будто принцесса из сказки. Самая красивая на свете. Мне стало всё равно, как неловко я смотрюсь на льду, потому что я подумала – если я достаточно постараюсь, если не буду сдаваться, то однажды я окажусь рядом с тобой и – не знаю, просто увижу тебя. Поговорю с тобой. Это казалось таким недосягаемым, но мне было всё равно. Я встала на коньки, забросила танцы, завела пуделя и назвала его в твою честь, знала о тебе всё, что может знать посторонний человек, а затем всё равно провалилась, когда в первый раз выступала рядом. Не смогла заставить себя и подойти. Мне было стыдно. Но, знаешь, где-то в глубине души мне было достаточно, что я увидела тебя вживую. Это как сказка, даже если грустная. И она кончилась. Как в Золушке, помнишь, полночь пробила – пора возвращаться домой. Я даже на банкет не осталась. А потом… А потом ты приехала. Сама. Ко мне. И я до сих пор иногда просыпаюсь ночью от мысли, что на самом деле мне всё это приснилось. Может быть, я вела себя глупо, или делала тебе больно, но я иногда чувствую себя той самой девочкой, которая смотрит на принцессу и думает, что взглянуть на неё одним глазом – уже чудо. И я не хочу так. Я хочу привыкнуть к тому, что ты рядом. Я хочу… Вчера я сказала, что в моей жизни слишком много тебя. И сейчас я хочу, чтобы тебя в ней стало ещё больше. И становится на одно колено, открывая перед Викой маленькую черную коробочку. С кольцом. У Вики в голове белый шум, который постепенно перетекает в глаза, и она просто кивает, потому что ничего, совсем ничего не может сказать, только поднять руку, на которую Юри надевает кольцо. Золотой ободок плотно приникает к безымянному пальцу, как влитой, магия какая-то. Юри аккуратно вытирает слёзы с её щек и целует. Вот и говори после этого, что институт брака исчерпал себя, как приспичит – будешь плакать как миленькая над своим собственным кольцом. – Твоё-то где? – чуть успокоившись, спрашивает она, и Юри смущённо достаёт второе из кармана – его Вика бережно надевает туда же, на безымянный, только другой руки. Чтобы всё по-честному. Действительно, по-честному – Юри много пахала, чтобы исполнить свою мечту, а Вика много пахала, чтобы случайно не разбить хрупкое счастье. Очевидные вещи, которые приходят в голову перед третьим десятком, конечно, всё ещё никуда не деваются, но чем ближе эта страшная цифра, тем больше переосмысляются вещи. Ты, может быть, и старая, но, зато, когда тебе с утра безумно лень поднимать свою задницу с кровати, можно сослаться на возраст и спихнуть выгул Маккачина на свою сердобольную жену, которая, кстати, любит тебя даже тогда, когда ты закатываешь истерику из-за морщин вокруг глаз. Ты всё ещё интересна ребятам с Порнохаба, журналистам «Комсомольской правды» и Маккачину, но помимо этого ты ещё и востребованный тренер, звезда рекламы и ледовых шоу, а так же главная по выбору постельного белья, потому что это Юри доверять нельзя; она же как сорока, падкая на всякую ерунду. Иногда всё ещё кажется, что в жизни не особо много смысла, но это вопрос философский – хватает того смысла, который показывают по телевизору в лице Юльки с новой программой, и того смысла, который, притащив в дом ужасный сырный попкорн, плюхается рядом на диван и закидывает на тебя ноги. Ровно перед тридцатым днём рождения Вика, наконец, приводит Юри к родителям и замирает на пороге гостиной, грешным делом подумав, что глаза уже того, отказывают. – Все вопросы к отцу, – вздыхает мама. – А я что? – ворчит отец и вежливо подталкивает смущённую Юри к дивану, пока Вика продолжает стоять и смотреть. – Даже если бы и поклеил, всё равно тут теперь аж три бабы в доме, все бы разнылись и пришлось бы переделывать. Ну чего ты стоишь, доча? А Вика стоит и смотрит. На розовые обои. И думает, что она в край ёбнулась и в край же счастлива.