«Исповедь»

Серые стены в школьном туалете ничуть не придают бодрости с утра, когда она так необходима. Лишь сжимают со всех сторон своей однотонностью и пустотой. Руки погружаются в холодную воду, которая бесконечным и шумным потоком льётся из крана. Пальцы дрожат. По телу проходит морозная рябь, пока она тянется ладонями к лицу. Прикладывает их к бледной коже и делает пару «шлепков». Открывает глаза, надеясь проснуться и избавиться от синяков под ними. Надеясь выглядеть хоть чуточку лучше в отражении грязного зеркала. В глубине души. Но нихера не получается. Такое состояние въелось глубоко под кожу уже слишком давно. Бледность на лице и рыжеватые волосы, слегка приподнятые над головой резинкой. Она ненавидит их и уже который раз хочет перекрасить в любой другой цвет. Лишь бы не рыжий. Вызывающий тошноту. Невольно указательный палец поднимается к виску и вместе с другими образовывает силуэт пистолета. И тихий звук слетает с едва приоткрытых губ. — Бах. Он разносится по помещению, ударяется о стены с новой штукатуркой и будто нарочно возвращается силовым ударом к голове, условно сбивая с ног. Его заглушает шум бурлящей воды, вмиг смывающей всё и уносящей по ржавым трубам вглубь океана. Хочется протиснуться в железную сетку раковины, окунуться с головой в ледяную воду и позволить себе медленно тонуть в пучине обволакивающих волн. Чтобы тело наконец почувствовало расслабление, передохнув от ежесекундных тряски и озноба. Чтобы под ногти не впивались иглы, а спину не хлестали плетями, чтобы сердце не стучало невыносимо громко, а по вискам не били так сильно, что подкашиваются колени. Чтобы можно было спокойно вздохнуть без посторонних мыслей. Чтобы можно было жить. Глаза опускаются на открытый кран, а руки забирают рюкзак с мраморной поверхности, опуская железную ручку вниз. Появляется то самое ужасное ощущение. Воцарившаяся тишина начинает давить со всех сторон, и Эва понимает, что не может здесь больше находиться. Делает несколько шагов назад, а затем и вовсе разворачивается, стремительно направляясь к выходу. Рука нащупывает холодный металл — и тело оказывается в шумном коридоре с множеством людей. Совершенно незнакомых. Приходится вдохнуть воздух, насквозь пропитанный сплетнями, пренебрежением и высокомерием, и пойти по недавно изученному направлению. Всё чужое. Будто бы она попала сюда по ошибке, которую создала сама. Так нужно было. По-другому она бы просто напросто сошла с ума. Потому что от прежнего уже начинало сводить зубы. Лёгкие не хотели воспринимать тот воздух. Он был слишком мерзким. Желудок каждый раз собирался заняться самоочищением при очередном вдохе. Хотелось что-то изменить. Но так глупо было полагать, что это поможет. Здесь вовсе не лучше. Ладони погружены в карманы тёплой толстовки, и нет никакого желания их вытаскивать. Напульсники обрамляют оба запястья. Массивные спортивные штаны заметно сморщены в коленях. Велики. Но ей до этого нет никого дела. Как и до того, что все окружающие одеты не так тепло. Она привыкла. Так надо. Заворачивает за угол и подходит к нужному кабинету, проскальзывая в открытую дверь. Симпатизирующая ей последняя парта оказывается свободной, и Эва усаживается за неё, откладывая рюкзак на серую поверхность. Хоть где-то ей повезло — тут принято сидеть по-одному. И она избавлена от того, чтобы находиться в тесном контакте с людьми, которые уже успели ей надоесть. А это всего лишь первый день. Каких-то ничтожных двадцать минут в этом месте. — Я, конечно, понимаю, что в других школах так, может быть, принято, — Эва поворачивает голову влево, заранее раздражаясь тем, что ей предстоит увидеть: блондинка с именем, которое Эве нахер не нужно, с упрёком смотрит на неё, — но у нас не швыряют свои вещи на парты. Имущество школы можешь подпортить, а это значит... — Ты уже испортила его, — становится противно её слушать. Эва убирает рюкзак с парты и вешает его на спинку стула, на которую секундой позже откидывает спину. Оттягивает карманы толстовки руками, перемещая взгляд на свои кроссовки, носки которых постукивают по линолеуму. — Прости, что? — незнакомка продолжает настаивать на своём, пока внутри Эвы зарождается огромное раздражение. Так глупо полагать, что она одна из тех новоприбывших, кого можно пошвырять от стенки к стенке и хорошенько унизить, завышая при этом свою самооценку. Нихуя подобного. — Прости, что? — передразнивает. Так умело и с таким равнодушием, что у блондинки, кажется, сводит зубы. А Эве это нравится. Потому что податливый пластилин нужно искать в другом месте, но никак не за последней партой этого кабинета. — Послушай сюда, — она начинает беситься, когда Эва наигранно хмурится. — Воу, воу, воу, — заводной смех пронзает полупустую черепную коробку. Это действительно сейчас происходит или завышенная самооценка носителя столь мерзкого и звонкого голоса действительно даёт о себе знать? Как убого. — Это ты послушай меня, — Эва упирается ладонями о края парты, приподнимаясь и наклоняясь к девушке. Приближается к её уху, а та замирает от такого неожиданного движения. — Ещё один звук в мою сторону — и я повыдираю тебе все твои прожжённые патлы, — усмешка перемешивается с пронзительным шёпотом. — И мне будет так похуй, что тебя ебёт какой-то мажор или твой папа директор этой сраной школы. Эве не стало легче или тяжелее после этого. Это просто её защитная реакция. Не подходите — и всё будет хорошо. Она вновь приземляется на свой стул, и руки занимают привычное место. В карманах. И она уверенна, что если бы в этой кофте был капюшон, она накинула бы и его. Только бы лучше отгородиться ото всех. И плевать на мнение других и прочие вещи, потому что с каких пор это стало заботить кого-то? Всем должно быть откровенно похуй. Ей так точно. — Ну ты и сука, — шипит. Прямо как змея. А перед глазами картина того, как она омерзительно извивается вокруг парней, то и дело приоткрывая свои губы. Пропитанные полнейшим блядством. Эва знает это. Короткая юбка и прозрачная блузка так и кричат о том, что кто-то здесь королева. Но только не из той оперы, из которой она думает. Дешёвая и второсортная. — Я знаю, — по лицу расплывается широкая улыбка. В глазах блондинки мелькает удивление, смешивающееся с ощущением сумасшествия, летающего в воздухе. Но Эва наслаждается. Её невозможно зацепить. Уже нет. Порог давно перешли. И он такой высокий, что вряд ли до него кто-то сможет когда-либо дотянуться. Блондинка кидает ей презрительный взгляд и стремительным шагом направляется к передним партам возле окна. Усаживается и начинает бурно жестикулировать, пытаясь донести до рядом сидящего парня какую-то «важную» информацию. А он не слушает. Сидит полубоком, расставив руки по обе стороны от себя: на свою парту и на соседнюю. И плевать, что он цепляет чьи-то вещи своим локтем. Интерес привлекает сейчас только то, как рыжеволосая пренебрежительно смотрит на всех. Потому что те смотрят на неё. — Спектакль окончен, — Эва раздражённо морщится, переводя глаза с девушек, сидящих рядом, куда-то вперёд. Перед собой. Слишком много приторного и ненужного внимания. Взгляды, обращённые в её сторону, порядком подбешивают. Ну, а как же. Новенькая. Нельзя обойтись без сплетен и прочего дерьма, кишащего в крови подростков. И ещё этот чёртов учитель, который никак не может зайти в класс, чтобы как-то отвлечь. Её глаза плавно перемещаются с доски к окну и замечают явное внимание, нацеленное прямо на неё. Он всё ещё смотрит. Так уверенно и без стеснения, что невольно взгляд останавливается на светлых прокрашенных прядях тёмных волос, откинутых наверх. Даже не дёргается, когда она замечает его наблюдение. Ему тоже всё равно. И слова блондинки становятся тусклее и тише, когда зелёные глаза рыжеволосой встречаются прямо с его. И, чёрт возьми, никакого смущения. Лишь один огромный упрёк. Зачем ты смотришь? А он и не знает. Пока в её теле зарождается всё большее возмущение, он начинает испытывать всё больший интерес. Ему всегда нравится изучать что-то новое, неизведанное. Да ещё и такое неподатливое, как девушка, имени которой он даже не знает. Крутит на языке варианты, но никак не может подобрать подходящее для неё. Всё не то. — Ты меня вообще слушаешь? — писклявый голос выбивается из всех остальных, и парень устало вздыхает, нехотя поворачиваясь к ней. — Давай потом, — принимает ровное положение, оставляя Эву со взглядом, прожигающим его спину. Слишком наглый и слишком самоуверенный. Она прикрывает глаза, приспускаясь на стуле, когда в помещение наконец заходит мужчина с папками в руках. И она готова искренне умолять его, чтобы он занял её мысли хоть чем-нибудь. Лишь бы не думать об этом. Это убивает.

***

— Как первый день в новой школе? — веет перегаром. Вилка ковыряется в присохшей овсяной каше, пока глаза медленно поднимаются на мужчину, который уже успел опрокинуть ни один стакан за время её отсутствия. — Нормально. Ему ведь всё равно. Отцовская забота включается только тогда, когда градус подходит к сорока и чувство вины начинает поедать изнутри. Но этим дерьмом уже не поможешь. Эва хочет только того, чтобы он наконец подавился очередным глотком спиртного и больше никогда не называл её этим мерзким словом. Дочь. — Где Тони? Сожаление в опьянённых глазах подносит рвоту прямо к горлу вместе с чувством ненависти. Но она покорно ждёт ответа, продолжая разделять уже сросшиеся крупицы друг от друга, даже не смотря на тарелку. — У себя в комнате. Последний презрительный взгляд, брошенный на столь жалкое зрелище, сидящее напротив, и Эва поднимается из-за стола, убирая тарелку в раковину. Всё равно ей мыть. Скрипучая лестница прожёвывает звук откручивающейся крышки стеклянной бутылки, омерзительно цокающий по ушам. Остаётся только в очередной раз наплевать на это, потому что делать что-либо бесполезно. Да и желания особого нет. Дверь тихо открывается, и на лёгких, кажется, оседает пыль от духоты в помещении. Она кружится в лучах солнца, падающих на деревянный ободранный пол. А на маленькой кровати лежит скрутившийся комок с отросшими тёмными волосами, который никого не хочет подпускать к себе. Которому ломит кости. И от этого зрелища под коркой мозга появляются одновременно и жалость, и ненависть. Жалость — к нему. Ненависть — к тому, что внутри него. Они заставляют размеренными шагами подойти к старому матрасу и присесть на его край. Скрипит. — Тони, — усталый вздох и взгляд, остановившийся на его лице. Синева, привычно въевшаяся в кожу под глазами. Постукивающие зубы. Дрожащие губы. Взъерошенные волосы. Испарина на лбу. Подрагивающие ресницы. И несколько капель, скатывающихся по хрупкой шее. Привычное состояние уже на протяжении долгого времени. Но свыкнуться с этим невозможно. Чересчур больно. И морально, и физически. — Тони, — рука тянется к его волосам, и Эва прикрывает глаза, когда от такого движения он слегка дёргается. Поглаживает мягкие пряди, убирая их с лица и заставляя его привыкнуть к дневному свету. Она его так чертовски любит. До дрожи в губах и пальцах. — Эва, — шепчет он. Но получается лишь бормотание. Голос сел. И она всё прекрасно понимает. Ей хочется накричать на него, умолять остановиться, но всё, что она может, — сидеть рядом и гладить его волосы. Больше ничего не поможет. Он не в состоянии с этим побороться. Даже не пытается. Сил уже не хватает. Как и у неё. Остаётся только терпеть, поджав зубы, потому что он — единственное, что у неё есть. Она не позволит забрать его. Сделает всё, чтобы сохранить его жизнь. И от этого хочется кричать во всю глотку, потому что спасая его, она его и убивает. Необратимый процесс, который давно не подвержен контролю. Но до последнего надеется, что он сможет. Что у него получится. Берёт пальцами его подбородок и поворачивает к себе. Веки устало прикрыты, и Эва чувствует, как к глазам подступают слёзы от этого. Кто-то твердил себе, что нужно всегда оставаться сильной, но глупо что-либо делать, когда самая большая слабость одолевает тебя. Он — её слабость. И этим умело пользуются. — Открой глаза, — только тяжёлое дыхание в ответ. Отчего губы невольно поджимаются, потому что мышцы лица начинают подрагивать. Когда-то ведь всё было так пиздецки хорошо, а сейчас они растворяются в окружившем их дерьме, насильно давясь им. Такие маленькие и такие требующие защиты и заботы, каждый день борются с самими собой, чтобы продолжить свои никчёмные жизни. Так часто мелькают мысли о том, чтобы закончить всё это. Но она не может бросить его, а он просто не может бросить. — Откр-рой глаза, — и он понимает, что это лучше сделать. Потому что ничего нового она там не увидит. Эва и сама знает это, потому что картинка расширенных зрачков стала до безобразия знакомой. Смотрят друг на друга несколько секунд, пытаясь понять, когда именно наступил тот переломный момент, после которого уже нельзя было вернуть прежнюю жизнь. Когда оболочка его глаз перестала принимать нормальную форму, а её ненависть ко всему становилась привычным состоянием. Худыми пальцами он тянется к её руке, собираясь задрать рукав, и Эва чувствует это, пытаясь отстраниться. Но его глаза, наполненные мольбой, заставляют замереть. Даже сквозь пелену её слёз и чёрные радужки его глаз она видит, как ему плохо. И сдаётся. Тёплая ткань медленно ползёт вверх по руке, пока Эва ощущает самую большую уязвимость в мире именно перед этим человеком. Взгляд отпускается туда, где подушечки его пальцев аккуратно проходятся по коже, на которой проявились мурашки. Синие отметины ещё свежие. Недавние. Его глаза поднимаются к ней, и она готова убежать из этой комнаты, потому что они блестят. — Я ненавижу себя. А Эва даже ничего не может ответить, потому что ненавидит себя ещё больше. — Я просто ненавижу себя, — его грудь начинает дрожать, а прозрачные капли, скатывающиеся по щекам, придают ему более болезненный вид. Эва знает. Но ни он, ни она ничего не могут с этим поделать. У него зависимость от чувства эйфории, у неё — от того, чтобы с ним всё было хорошо. И она уже запуталась в выяснениях причин, почему всё именно так, как сейчас. Это началось слишком давно. Без сил сказать что-либо он просто приподнимается на кровати и утыкается лицом ей в грудь, начиная захлёбываться в своей истерике, пока по её щекам покорно скатываются надоевшие капли. Научилась сдерживать свои эмоции, но не научилась быть сильной перед ним. Прижимает ближе к себе и погружает в свои объятия, думая лишь о том, как помочь. Но ответа не находит. Ни сейчас, ни неделями ранее. Они медленно, но верно убивают друг друга. И от осознания этого с его губ вырывается очередной громкий всхлип, который Эва пытается заглушить своими руками. Не получается. Он до пульсации в висках ненавидит своё мерзкое существование, потому что единственный человек, который ему так дорог, каждый день страдает. Из-за него. Но он не в силах остановиться, потому что столько раз пробовал, чёрт возьми. И столько проигрышей. Раз за разом всё сложнее, потому что тело пронзает тряска всего спустя пару часов без новой дозы. И он начинает задыхаться. Пытается-пытается перетерпеть, корчась на ненавистной кровати своей комнаты, а потом сдаётся. Потому что челюсть сводит, а вместе с ней и все чувства, которые заставляли его бросить. Они отступают. В голове происходит мясорубка, которая крошит всё, что было вначале, превращая это в месиво из белого порошка и прикрытых глаз. И таких громких и болезненных вдохов. Такое существование можно счесть за отвратное. И он уже давно счёл. Только её холодные ладони, касающиеся заплаканного лица, напоминают ему о былых временах, когда стакан холодного молока на завтрак от мамы казался самым большим счастьем.