«Исповедь»

— Мама, — Эва поглаживает мамины волосы, пахнущие мятой, устало расположившись рядом на кровати. Родные черты лица находятся в полнейшем спокойствии. И лежать так можно вечно: все проблемы кажутся смехотворно мелочными, когда родной запах проникает в ноздри. Такой есть только у неё — его невозможно спутать с чужим. — Мам, — приходится ещё раз произнести три заветные буквы, устраиваясь поудобнее сбоку и притягивая мягкую мамину ладонь к своему лицу. Ей хочется, чтобы мама накрыла ей её щёку, как всегда делает это — нежно и с трепетом. Так умеет только она. — Мам, — брови выгибаются, и на лбу образовывается несколько складок. Эва хмурится, потому что мама никак не реагирует. — Ма-ам, — приподнимается на локтях и жмурится от яркого солнечного света, падающего на лица. Только вот Эве он мешает. А маме — нет. — Мам? — напряжение постепенно проявляется сначала зудом на макушке, а потом стремительно следует к ногам, задевая на своём пути абсолютно все части тела: венки выступают на шее, плечи приподнимаются вместе с грудью, сгиб коленей становится острее, и стопы неприятно натягиваются. Как будто бы схватила судорога. Пальцы выпускают мамину руку, и та по инерции приземляется на мягкую поверхность кровати. Внутри зарождается беспокойство. Мама всегда отвечает. Бормочет что-то невнятное даже сквозь крепкий сон, но реагирует на обращение к себе. Хоть как-то реагирует. Эва склоняется над ней, присаживаясь на собственные ноги, и тянется ладонями к маминым плечам. Невесомо толкает, до последнего надеясь, что дело просто в слишком крепком сне. И он оказался бы сейчас самым лучшим, что могло произойти в их жизни. Но разве всегда бывает так, как мы хотим? Вот и Эва хочет, чтобы она открыла глаза, начиная трясти её за плечи и уже громче выкрикивать осточертевшее «Мама», запинаясь на второй «м». Истерика близится к началу, потому что губы лихорадочно дрожат. Ни звука в ответ — и колющий, пронзающий и ненавистный удар сердца разрывает грудь. — Мама! — ладонями начинает убирать свои слёзы с родного лица. Руки не слушаются, будто бы к ним подключили провода с подступающим током. И вибрация раздаётся эхом по всему телу, парализуя его силой разряда. Дверь резко открывается — и в комнате появляется запыхавшийся Тони с раскрасневшимся щеками. Эва боится повернуться к нему, потому что думает, что от этого всё станет ещё хуже, что он увидит это и разрушит её последние надежды на обычный сон. Её или мамин — неважно. Просто чёртов сон. — Что случилось? — он напрягается, когда заплаканные глаза Эвы встречаются с его. Теперь испуганными. Такой живой и красивый, с блеском в глазах, с влажными от душа волосами и с характерным ему запахом мужского броского парфюма, чувствует, как дыхание начинает замедлять свой ход, когда замечает руки Эвы, пытающиеся собрать бесчувственное тело мамы по частям. — Эва? — а Эва плохо видит, давясь солёными слезами, потому что под дрожащими пальцами, переместившимися к груди мамы, она не ощущает сердцебиения. — Эва! — Эва ненавидит. Искренне и по-детски. Самой чистой ненавистью. Хочется расцарапать себе грудь, вырвать бьющееся сердце и поменять местами с остановившимся. Как можно хоть на секунду принять то, что сейчас происходит? Сука, как? Как ребёнок в шестнадцать может осознать, (даже не принять!) что его родителя не стало? И сколько не бей кулаками о бездыханное тело, сколько не тряси голову с закрытыми глазами, сколько не давись собственной слюной и сколько не срывай голос, ничто не вернёт ей жизнь. И от этого крики и судороги становятся неподвластными контролю. Сломать рёбра, вырвать волосы, оторвать ногти, перерезать гланды — да сделать хоть что-нибудь, чтобы остановить время на пару секунд, понять, что не так, где была допущена ошибка. Но вернуться. Кубарем покатиться назад и никогда больше не видеть того, от чего кости хотят с хрустом сломаться. — Эва! Резкий удар головы о кровать заставляет Эву открыть глаза. Молочная пелена постепенно рассасывается, позволяя картине того, что происходит вокруг, с каждой секундой всё чётче и чётче вырисовываться перед ней. Тони боязливо изучает её лицо, придерживая за плечи. Рот жадно хватает воздух, и она облизывает обсохшие губы, чувствуя животную жажду. По шее скатываются капли пота, и, кажется, даже волосы стали влажными. Сердце учащённо колотится, отдаваясь каждым ударом в висках, которые вот-вот разорвутся. И опять этот грёбанный сон, в котором мама умирает, а Тони, наверное, в последний раз нормально выглядит. Прошёл практически год, но лучше не стало. Многое сдвинулось. Но вот только не в ту сторону, в которую хотелось бы. И что они имеют сейчас? Дрожащие руки Тони ли от от страха, то ли от нехватки новой дозы. Измученное тело Эвы. И две поломанные души, которые от клейма «мёртвые» отделяют всего несколько шагов. — Этот сон? — Тони убирает выпавшие рыжие пряди за покрасневшие уши, пока Эва окончательно восстанавливает дыхание и поджимает к себе колени. — Да. Он прижимает её к себе, поглаживая волосы и слушая, как она дышит. Наслаждаясь тем, что она у него есть, и одновременно проклиная себя за причинённые страдания. Несмотря на вечно задурманенное состояние, он не редко захлёбывается желчью при мыслях о том, что происходит в жизни Эвы. И каждый раз Тони находит только один выход, за который она начинает бить его грудь кулаками и говорить, чтобы он не смел и думать о таком. Но он ничего большего не может сделать для неё — он слишком зависим и слишком сильно любит её. Его швыряет от состояния полного забвения к состоянию, когда он начинает думать, понимать и анализировать, чрезвычайно часто. Постепенно начинает сходить с ума, и только новая дорожка способна перекрыть бурю навалившихся чувств, которые давят и давят. И он уверен, скоро задавят насмерть. — Так не может больше продолжаться, — Тони шепчет Эве на ухо, и она молча вслушивается в его голос — самый дорогой на этом свете. Он откидывает волосы с её плеча, оголяя шею, на которой виднеются свежие отметины, и хочет, чтобы его убили. Он допускает это. Он позволяет этому происходить. Он ничего не делает. Он не защищает её. — Ты не можешь больше терпеть. И если я не могу защитить тебя. Если проблема во мне, — проходится пальцами по синим пятнам. — А она во мне. То её решение лежит в окончании моего бесполезного существ… Эва резко отталкивает его, и Тони встречается с бешеным взглядом её зелёных глаз, которые можно спутать с глазами истинного сумасшедшего. Отчаянного и забывшегося. Готового рвать и метать, расцарапывать стены голыми ногтями и биться о мягкую белую обшивку квадратной комнаты. Готового убивать. За него. — Тони, — она буквально шипит. Готова накинуться на любого, кто подойдёт и хотя бы прикоснётся к нему. Разорвать глотку, прокусить насквозь артерии. Но не дать его в обиду. — Я клянусь тебе. Если ты с собой что-то сделаешь, я сделаю то же самое, — сглатывает. — Либо мы будем вдвоём, либо не будет никого. Тони хочет что-то сказать, уже даже открывает рот, но Эва не позволяет: накидывается на него со своими объятиями, прижимая к себе так сильно, как только может. Боится потерять. Больше всего на свете. Он — её всё. Последний смысл жизни, заставляющий просыпаться по утрам и изо всех сил пытаться уснуть по ночам, и стараться, на пределе своих возможностей, быть хорошей сестрой. Всё ради него. И они каждый день цепляются вот так вот друг за друга, не позволяя сдаться. Она чувствует свою вину перед ним за то, кем он стал. А он чувствует свою вину перед ней за то, кем она становится. Игрушкой. Идущей на любые прихоти, потому что так надо. Так правильно.

***

Третий день в школе и уже нехилое опоздание на первый урок. И никому ведь не объяснишь, что она была прикована к кровати, не в силах подняться. Прижимала к себе Тони и молча кричала. Это было так подло — бросать их посредством смерти. Это было так мерзко — понимать, что всё кончено. Что из обычной и вроде счастливой семьи они за мизерный промежуток времени превратились в жалкий сгусток из алкогольной зависимости, наркотической одержимости и нездоровой ненависти. Самый простой и одновременно самый сложный выход из трудного положения — закинуть пару таблеток в рот, запить это всё стаканом воды и не проснуться. Но делая это, никто и никогда не думает о том, что все остальные, кто, чёрт возьми, был рядом, любил и ценил, откроют глаза после крепкого и пока ещё здорового сна и захотят тут же упасть на пол. Потому что увидят на нём тот самый заклятый пузырёк, содержимое которого остановило сердце родного человека. Носок кроссовка отбрасывает встретившийся на пути небольшой камень, пока руки покорно занимают своё место — карманы. Капюшон, наброшенный сверху на растрёпанные волосы будто защищает. Щёки саднит от слёз, как и всё тело — от прикосновений. Тишина в школьном дворе изумляет. Каких-то никчёмных двадцать минут до конца урока, идти на который нет никакого желания. Ведь есть какой-то процент занятий, которые можно пропустить? Чёрт возьми, да Эва даже не думает об этом, потому что пропущенный урок — последняя забота в её жизни. Пальцы тянутся в карман, нащупывая пачку сигарет, пока глаза исследуют несколько листьев, перекатывающихся по асфальту — осень началась непривычно рано, несмотря на тёплую погоду. Эва встряхивает миниатюрную коробку в своих руках и громко вздыхает, потому что никаких звуков в ответ не следует. Она пуста. Это не самая неприятная вещь за сегодня, но всё-таки раздражает. Скрытый оскал заставляет напрячься всё лицо, потому что жизненно необходимо сейчас выкурить долбанную сигарету, чтобы заполнить своё тело хоть чем-то. Когда она ела последний раз? Слипшаяся овсяная каша? День или два назад? Эва и не помнит. У неё никогда не было проблем с питанием, просто не хотелось. Не лезло. Но ходить овощем с испепеляющей слабостью никто не горит желанием, поэтому часто здравый смысл побеждал желание желудка переварить самого себя, и Эва насильно пихала в него первое, что попадалось на глаза или было в холодильнике. А ведь это проклятая редкость. Эва хочет почувствовать никотин в своём организме и оглядывается по сторонам в какой-то слепой надежде, что найдёт здесь кого-то курящего во время урока. Как наивно. Глаза поднимаются к небу, внимательно вглядываясь в него в попытках ответить на самый банальный вопрос в мире: почему всё так трудно? Даже обычной скрутки из засушенного табака и грёбанной дешёвой бумаги нет, когда она так нужна. И Эва курит вовсе не потому, что у неё на лёгких модным шрифтом выжжено: «зависимость», а потому что этот противный запах приносит ей удовольствие. Ей нравится подносить пальцы к лицу и вдыхать его, проносить сквозь себя эту дурость. И становится неподдельно легко, когда горло начинает печь. Горечь жжения оседает на нём. И это так, блять, прекрасно. Медленным шагом Эва начинает обходить школу, ясно осознавая тот факт, что она не единственный курящий школьник. Надежда ведь всегда должна карабкаться по стенке до последнего? Так и Эва осматривает каждый уголок, пытаясь заметить хоть что-то наподобие курилки. И замечает. Только явно не то, что хотела. Чёрные рваные джинсы до банальности хорошо сидят. А белая футболка выделяет слегка загорелую кожу. Ступни пошатываются на краю ступеньки заднего двора туда-сюда, отчего светлая чёлка слегка подрагивает. Два пальца правой руки держат сигарету, зажатую меж губ, и дым так притязательно сползает с них. Эва сглатывает, потому что теперь хочет курить ещё больше. И ей плевать на то, что она его совершенно не знает, и на то, что игра в гляделки уже порядком надоела за эти два дня. Одна сигарета ни к чему не обязывает. Поправляет капюшон на голове, ещё больше натягивая его, чтобы внимание к её телу было минимальным. Чтобы ещё больше одежды покрывало его. Чтобы спрятаться. Несколько шагов приближают Эву к парню, имя которого она так и не услышала ни разу, хотя взгляд успела изучить. Наглости и навязчивости ему явно не занимать. Какой-то совершенно странный, раз без единого намёка хоть на каплю смущения останавливает свои глаза на её движениях каждый раз, когда попадается удобный случай. — Сигаретки не найдётся? И Эве трудно это произнести, во-первых, потому что просить что-то у кого-то давно стало чем-то неправильным для неё, а во-вторых, потому что он парень. И пусть это будет самое тупое объяснение в мире. Но это так. Чёртов представитель мужского пола. И дело вовсе не в том, что это вызывает привычное для всего женского населения смущение, потому что он «пиздец красивый». А потому что парни для Эвы давно стали одинаковым и предсказуемым явлением. И долго гадать не нужно, чтобы понять почему. Рано или поздно — все хотят одного. Он не сразу поднимает взгляд, опущенный вниз, к ногам, заставляя Эву несколько секунд простоять в пронзающей тишине и давиться запахом табака, разлетающегося по улице. А потом медленно-медленно, начиная с её кроссовок, исследует Эву и останавливает свои глаза на тёмном капюшоне. Она кажется ещё страннее, чем раньше. Ладонь тянется в задний карман, нащупывая нужную вещь. Но он не отворачивается. Пальцами ловко открывает недавно начатую пачку и протягивает ей, не сдвигаясь с места. Всё также пошатывается на своих ногах, занимая себя этим действием и второй рукой приближая сигарету к своим губам. Мимолётно теряется в белом облаке. Эва крепче поджимает зубы. Проблески унижения почему-то мелькают перед глазами. А ведь она всего лишь попросила чёртову сигарету. Ради которой приходится сделать ещё несколько шагов навстречу практически незнакомому человеку. Цепляет ногтями края бумаги и вытаскивает свой глоток испорченного воздуха. Подносит ко рту и слегка зажимает зубами. Рада лишь тому, что зажигалку не стоит просить. Нервы бы и вовсе сдали, если бы пришлось спрашивать и об этом. Слышится характерный скрип железного колёсика, вспыхивает огонь — и Эва делает до безумия глубокую затяжку. Прикрывает глаза, вдыхает едкий запах табака, и ресницы вздрагивают от получения желаемого. Противно-приятное жжение гланд, как что-то несказанно нужное. Необходимое. И стоящий рядом парень сразу же уходит на второй план, оставаясь лишь силуэтом для бокового зрения. Эва медленно отворачивается от него, занимая всё своё внимание ментоловыми вдохами и горьковатыми выдохами. Тело отчасти расслабляется, и зуд под ногтями улетучивается. Пока пепел оседает на волосы приторным слоем сгоревших мечт. — Эва, да? Несколько размеренных шагов отдаляют её от собственного имени, брошенного в спину. И она останавливается, анализируя то, как он его произнёс. Уверенно, монотонно и как-то невзначай. Надо же. Неужели кого-то ещё заинтересовала информация по поводу букв, прописанных в её паспорте? — Типа того, — поворачивает голову вбок, оставаясь в прежнем положении, пока подушки его пальцев разрываются от желания прикоснуться к капюшону на её голове и убрать его к чертям собачьим. Чтобы она посмотрела на него. — Спасибо сказать не хочешь? — усмехается. А Эва поднимает глаза, вглядываясь в приподнятые уголки губ и окурок, летящий на пол, ниже ступенек, на которых он до сих пор стоит, не меняя своего расположения. — За что? — она стряхивает пепел большим пальцем, даже не смотря на сигарету. Просто знает, что прошло достаточно секунд, чтобы сделать это. А он погружает ладони в карманы джинсов, наклоняя голову немного вправо и вертя на языке вполне логичный ответ этой фразе. Раздражается ли он? Вовсе нет. Хочет ли задеть её? Слишком да. — За сигарету, — язык проходится по нижней губе, и Эва замечает, как его кадык приподнимается от того, что он сглатывает. Она хочет громко усмехнуться, но вместо этого внимательнее всматривается в карие глаза, пытаясь понять, откуда столько излишней самоуверенности. — За смерть не благодарят, — голова принимает прежнее положение, и остановившиеся шаги продолжают свой счёт. И он действительно удивлён. Не растерян, не смущён, не сбит с толку. Всё это не подходит. Только приятное изумление ощущается на языке, которому требуется несколько секунд, чтобы сказать несуразную и вовсе неуместную фразу. — Я Крис, — голос громче прежнего, но ему важно, чтобы до неё дошло. И Эва слышит. Уже явно ухмыляется, а ему остаётся только догадываться, каким жестом она отреагировала на сказанное. Спустя три дня его имя всё-таки попадает в барабанные перепонки, смешиваясь со скрипом тлеющей бумаги. Не самая важная информация, которую можно было узнать. — Поздравляю, — Эва кидает в ответ, не уделяя этому особого внимания. Не останавливается, не смотрит. Никак не реагирует. Пока Крис неудовлетворённо наблюдает за тем, как какая-то девчонка по имени Эва Мун даже не обернулась на его слова.

***

Часы в школе тянутся невыносимо долго, и глаза уже не знают, куда метнуться, чтобы отвлечься от монотонной болтовни учителя. Эва весь урок изучала Аду — хрупкую девушку, перекидывающую ногу на ногу чуть ли не каждые пять минут, тонким и выточенным карандашом выводящую кривые линии в тетради, а затем практически сразу стирающую это ластиком с обратной стороны. Её худоба удивляла. До безобразия неестественные пепельно-фиолетовые волосы делали её лицо похожим на белый лист бумаги. И только яркая косметика оживляла его хоть какими-то красками. Массивная красная кофта на замке была накинута сверху на чёрную майку на тонких бретельках. А короткая юбка странного серого цвета не казалась такой уж короткой из-за тонкости её костлявых ног. В какой-то момент Ада резко подняла своё запястье в воздух и, обойдя несколько парт, скрылась за дверью кабинета. В поле зрения Эвы остались только пустующий стул и крошки от ластика, оставленные на деревянной поверхности. Дрожание отложенной в угол тетради возвращает взгляд к сложенным в замок ладоням, расположенным рядом с телефоном.

«Курт»

Глаза тут же закрываются, а ногти неприятно въедаются в костяшки. Выходов кажется так много, и самый простой из них — выключить телефон. Ну, а что потом? Ответить всё равно придётся. Она берёт трубку, слушает его голос и скребёт свои зубы от злости. Эва поднимается с места, вытягивая руку и даже не смотря на учителя. Делает этот жест ради приличия и недолгого нахождения в этом месте. И плевать, что нельзя пользоваться телефонами в учебное время. Крепко зажимает его пальцами и закрывает за собой дверь, изо всех сил, как только может, стараясь не хлопнуть ею со всей дури. Ехидное «Добрый день» звучит из динамиков, как только палец скользит по светящемуся экрану. — Чего ты хочешь? — она отходит от класса, переминаясь с ноги на ногу и готовясь слушать его и впитывать в себя разъедающий органы голос. — Тебя, конечно. Эва клянётся, что он усмехается в этот момент. И она также клянётся, что хочет разбить костяшки о стену в этом клятом коридоре. Но делать хуже себе сейчас — не будет подлежать объяснению. Всё и так на грани. Особенно в те моменты, когда он прикасается к ней, а она не запрещает, разрываясь изнутри. Борется ментально и каждый раз проигрывает, потому что это не заканчивается. Вера в конец давно утеряна. — Расслабься, пока только хочу удостовериться, что с товаром всё хорошо. Но никакого облегчения эти слова не приносят. — С ним всё нормально. — Изучила место доставки? — Да. — Умница. Язык прижимается к верхней десне, не зная, куда себя деть от распирающего нервного напряжения, которое перерастает в желание закричать прямо в трубку. Без предложений, слов и даже букв. Просто драть глотку разрывным рёвом, чтобы он хоть на несколько дней забыл о её существовании. — Мне нужно идти. У меня урок. — Иди, но не забывай, что исполнение первого желания может понадобится мне в любой момент, — хриплым шёпотом протягивает каждое слово, и Эва хочет ответить ему хоть что-то. Хоть как-то. Но он продолжает. — Тони передаёт тебе привет. И вот тот самый рычажок беспроигрышного давления. Колокольчики звенят в голове, создавая эффект с грохотом соприкасающихся крышек кастрюль возле разболевшейся головы. Начинает подташнивать. Короткие гудки добавляют свои звуки в эту сумасшедшую симфонию от того, что Курт сбрасывает звонок, и Эва направляется прямиком в туалет, чуть ли не сбивая с ног выходящую девушку. Трясущимися руками откидывает телефон в угол раковины, но он не выдерживает такого напора и падает. Пульсация в голове не позволяет обратить на это никакого внимания. Одна рука упирается о край керамического изделия, пока вторая — поднимает кран вверх, тут же поворачивая его в сторону холодной воды. На максимум. Ладонь судорожно набирает хлынувшую воду, поднося её к лицу. Разлетающиеся брызги сейчас не значат ровным счётом ничего, потому что в мыслях только одна фраза. Тони передаёт тебе привет. Конечно, Эва прекрасно знает, что они частенько видятся. Что это неизбежный процесс, тонкости которого она успела изучить вдоль и поперёк. Что Тони не по собственному желанию каждый раз приползает к одному и тому же адресу. И что Курту так просто удобно. Понимает абсолютно всё. Но понимать не значит принять. Сквозь шум воды пробивается другой, не менее странный звук, проносящийся где-то рядом. Эва сначала пытается убедить себя, что ей кажется и посторонние шорохи проникают в сознание только лишь из-за заведённого состояния. Но медленно опустившийся кран и затихший поток воды доказывают обратное: кто-то усердно избавляется от содержимого своего желудка, мгновенно затихая, как только помещение заполняет гробовая тишина. Эва даже старается не дышать, чтобы создать видимость своего отсутствия. Тянется рукой к двери и толкает её от себя, отчего та с характерным звуком тут же возвращается обратно. И, кажется, это работает, потому что через несколько секунд туалет оглушает громкий шум от слива воды и открывающегося замка крайней кабинки. Приходится замереть в ожидании, а потом и вовсе прикусить щеку в истинном удивлении, потому что из-за серой дверцы появляется Ада с мокрыми глазами. И они вмиг встречаются с озадаченным лицом Эвы, всё ещё не решающейся пошевелиться. Ада смотрит на неё с таким сожалением, что тело ощущает на себе морозную рябь. Возможно, именно сейчас начавшийся пазл об этой девушке приобрёл ещё одну часть. Не самую приятную, но теперь вполне очевидную. — У меня есть некоторые проблемы, — Ада запинается, вытирая бумажной салфеткой, которую она теребила в руках всё это время, влажные щёки. — С едой.