Цветы и волки

Тики думает, что никогда раньше (ни в одном своём перерождении) не был настолько близок к семье. Он даже позволяет себе признаться, что любит это сборище идиотов и почти не жалеет о том, что с ноющим сердцем пришлось избавиться от всего, что когда-то было его человеческой жизнью. Он пытается не вспоминать об этом – под рёбрами отчаянно что-то хрипит и болезненно булькает, – а потому Вайзли каждый раз, стоит лишь Микку задуматься о таком дольше, чем на несколько минут, утаскивает его на рыбалку, отвлекая и спасая, на самом деле, от острого осознания всего происходящего. Тики с удивлением понимает, что ему нравится среди своих не-родственничков: нравится обольстительно улыбаться благородным дамам на балах, нравится доводить Шерила до алого возмущения и нервного тика, нравится общаться со стариком-Тысячелетним, поедая карпов прямо рядом с прудом, нравится крутить-нежить-обнимать мелкую пигалицу Роад, которая в такие моменты совсем не смахивает на самую старшую и все-все-все знающую, нравится неприлично ржать с близнецами над гневно надувающимся Алчностью, нравится даже наблюдать за тем, как сосредоточенно Фиддлер выводит невразумительные почеркушки на дорогущей рисовой бумаге. Все это отдает прекрасным ощущением самой настоящей семьи, и все это настолько великолепно для изголодавшегося по ласке Микка, у которого и матери-то с отцом никогда не было, что он просто-напросто отдаётся в нежные руки Мечты, которая баюкает ночами сошедшего с ума Графа, и заставляет себя не думать о том, что все это отдает также еще и фальшью. Приятной, на самом деле, фальшью. Той самой, о которой думаешь, что она намного лучше правды, а потому и смотришь сквозь пальцы, чтобы не замечать. Тики себя чувствует только, по правде, в конец обдолбанной мухой, попавшейся в липкую, сладкую, карамельную паутину. И умоляет себя смотреть на это тоже – сквозь пальцы. У него в груди каждый раз цветы расцветают и заунывно воют волки, когда Тысячелетний добро улыбается, и что-то знакомое проскальзывает в его взгляде, что-то до боли родное, что-то до одури нужное, но Микк старается (в который раз) не обращать на это внимания. Грудные волки топчут цветы и вспарывают себе лапы о шипы и листья, и вся эта кроваво-мякотная жижа вытекает из Удовольствия по ночам вместе с давящими широкую улыбку рожами, вместе с болью и желанием все к чертовой матери уничтожить. Стигматы кровоточат, стигматы ноют, стигматы поют о чем-то забытом и слишком давнем, эти стигматы целует встревоженная тонкая Мечта, сверкающая золотыми лунами в бездонных глазах, и Тики совершенно теряется где-то на перекрёстке разбитых зеркал, серокожих людей и желтоглазых волков с выпущенными наружу гирляндами кишок. И все кружится-вертится-проносится-со-скоростью-бескнечной-вечности-перед-глазами, и Микк не понимает, что происходит, и он тонет в семейной ласке, он полностью погружается в мягкие объятия прекрасной Роад, которая каждую ночь согревает его кровоточащие стигматы, беззлобно шутит над Шерилом вместе с Узами и внезапно присоединившимся к ним Трайдом, жрёт карпов под шарманку льющихся друг за другом баек Вайзли и восторженных возгласов-улыбок Графа, смеётся с того, как безуспешно Страсть пытается вбить в кислотную голову Фиддлера этикет, наслаждается полуденным сном на пару с Мерсимом, читает Декамерон в прохладной тиши густого сада, раздает соблазняющие улыбки и поцелуи робким молоденьким девочкам и роковым дамам на приёмах, и все это настолько ласково-великолепно-хорошо-до-боли-в-горле-фальшиво, что Тики хочется просто от безысходности расплакаться. Но Нои плачут лишь, только если кто-то из них умер. И Тики пытается отчаянно понять: кто же? Кто же умирает так долго, так мучительно медленно и до ужаса жалко? Кто окутывает своим невидимым желанием исчезнуть, раствориться, растаять подобно утренней туманной дымке? И – почему эти болезненные порывы чувствует только Микк? Он всматривается в глаза родственников, он наслаждается их опекой и нежностью, он старается одарить их чем-то похожим, он заботится, он переживает, он помогает, он улыбается в ответ, он выбивается-из-сил-кто-бы-знал-как-все-это-ему-на-самом-деле-осточертело, но лишь у него одного волки под рёбрами надрывно воют, разбивая лапы о сочные яркие цветы, когда Граф смеется вместе с ним, когда Граф щурит знакомые глаза, когда Граф (которого когда-то звали, кажется, Маной) медленно увядает, как эти-самые-уже-набившие-оскомину-цветы. Тики осознает все слишком резко, и это ударившее по голове обухом осознание заставляет его сбежать из приветливого-любимого-фальшивого-но-родного-и-необходимого лона Семьи сразу же, как только он видит Тысячелетнего, который в очередном припадке тянет во сне дрожащие ладони к потолку. Микк сбегает к находящемуся-в-бегах-но-все-равно-самому-свободному Четырнадцатому, ненависти к которому в нём так много, что хочется сразу замахнуться и лупануть кулаком по лицу или вообще благородно разрешить ему стать инкубатором для милых тизов, что уже так истосковались по мертвечине. Но на него смотрят серые усталые глаза, и Тики замирает на месте. Золотая луна выглядывает из-за облаков, окрашивая крышу заброшенного здания в бледные тона, и Аллен Уолкер, мальчик-который-все-еще-не-умер-хотя-должен-был-уже-сотню-раз, печально улыбается, молчаливо приглашая присесть рядом с собой. По щекам у него катятся слёзы. Крупные, наверняка солёные, прозрачные, совершенно волшебно-родниковые, они вонзаются ему в ладони, разбиваются на мириады звезд, сверкают алмазами, и Тики не понимает почему, но садится рядом. Они плачут вместе. Подрёберные волки скулят словно щенки, оплетшие сердце мягкие ласковые цветы медленно увядают, и горло сводит болезненными спазмами, от которых хочется уже наконец закричать, но он молчит, потому что молчит и сам Уолкер, который сейчас ни разу не Неа, который сейчас отчего-то слишком родной, который сверкает золотыми бликами солнца в грозовых облаках, который внезапно обнимает Тики – и его околосердечные волки вмиг успокаиваются. Часть Графа, часть Неа или Маны-какая-к-черту-теперь-разница, которую тот так неосторожно оставил в Удовольствии, наконец находит свой выход. И Аллен, странный и до одури знакомый мальчишка-из-давнего-прошлого, печально кривит тонкие искусанные губы в ломанной улыбке, щурит глаза совсем как Тысячелетний, и слёзы его, до боли чистые и до отчаянного понимания какие-то слишком солёные, горячими пиками вспарывают серую кожу Удовольствия. – Граф наконец нашёл покой, – шепчет мальчишка, прикрывая веки, и этот самый покой словно бы внутри него самого, будто сам он – покой Тысячелетнего, его вечная могила, и Тики ни черта не понимает, но слёзы льются по щекам, а Аллен мягко ему улыбается, ласково щуря золотые глаза, и в его взгляде столько боли, что хочется, если честно, сбежать отсюда как можно дальше. Но… Микк криво растягивает губы в улыбке и думает, что теперь все встанет на свои места и серые волки больше не будут вспарывать лапы о мягкие ласковые цветы.