anoreXia

      Прикрывая глаза, он медленно опускает голову. Мысли спутанным комком пробираются в его голову, и он встряхивает ею, пытаясь отогнать всё то ненужное. Поднимает руки, зарывается ими в волосах, со всей силы надавливает на закрытые веки. Лишь бы вновь не зареветь. Он не слабый. Или хотя бы хочет казаться таковым: здесь, сейчас, перед самим собой.       Передние зубы невольно закусывают губы. Он падает на спинку кровати, неприятно ударяясь выступившими позвонками, и смотрит перед собой: на тёмный потолок, на круглую лампу его комнаты. Всё перед ним не имеет цвета, как не имеет запаха, почти не имеет осязания. Кто он? Где он? Почему до сих пор существует?       Почему он до сих пор жив?       Медленно опуская голову, вытягивает руки перед собой. И смотрит: на тонкие, костлявые запястья, на худые пальцы. Ладони, казавшиеся всегда маленькими, стали будто бы раза в два меньше. Он весь стал меньше — парень чувствовал это. Сейчас, сжимаясь всем телом, прижимая к торчащим рёбрам острые колени, обнимая их. Ему почти не холодно — разве что совсем чуть-чуть.       Он укутывается в одеяло, укрывает им плечи, но всё равно мёрзнет. Понимает, что холод этот идёт не из открытого окна — из самого сердца, саднящего, покрытого тонкой плёнкой стыда и сожаления. Оно уже давно изранено, как изранены его колени. Пальцы проходят по свежим ранам, сдирая корки, позволяя крови вновь хлынуть наружу. Он смотрит на это, как завороженный. Но почти тут же всё стирает, пытается смыть, спрятать. Прячет всё под одеялом и невольно в страхе озирается. Точно ли он был здесь один?       И всё равно начинает плакать. Тихое «Простите» срывается с искусанных губ, когда он опускает голову. Он прячет лицо, пытается скрыть свои смущение и страх. Сколько раз он подводил их? Сколько раз падал, неловко поднимаясь, извиняясь и обещая, что такого больше не повторится? Как же сильно ноют его ноги! Даже сейчас, когда тренировка давно прошла. От боли сводит всё тело, но он продолжает сдирать корочки с новых ран. Может, только эта боль заставляет чувствовать его себя живым?       Он прекращает рвать ссадины лишь тогда, когда дверь в комнату открылась. Парень замирает, не поднимая головы, и замечает тонкий луч света, упавший у его ног.       — Чимин-и? Ужин готов. Ты не пойдёшь?       — Я... не голоден, Джин-хён, — проговаривает тот, стараясь улыбаться. Голос его чуть дрожит, но он надеется, что тот этого не заметит.       Молчание: тянущееся, давящее на плечи. А после дверь закрылась. Чимин громко выдыхает, но тут же вздрагивает, стоит свету в комнате зажечься. Испугавшись, он поднимает голову и встречается зарёванным взглядом с глазами старшего из мемберов: удивлённого, обеспокоенного.       Руки вновь тянутся к лицу. Пак старательно утирает слёзы, прячет ноги в одеяле, руки в длинных рукавах кофты. Он чувствует себя уродом, животным, выпущенным на всеобщее обозрение. Простой цирк — вот что всякий раз проносилось у него в голове, стоило появиться на публике; на глазах других членов команды. У его семьи.       И когда только желание стать идеальным в глазах других переросло в желание никогда более не показываться на свету?       — Почему ты прячешься? Это же я, Сокджин, — зовёт его Ким, подходя к кровати.       — Пожалуйста, иди к остальным. Они, должно быть, ждут, — Чимин отворачивается, продолжая прятаться. Он не хочет даже смотреть в глаза. Ему страшно стыдно, буквально невыносимо.       — Они ждут не меня, а тебя.       Кровать сбоку прогибается. Чимин всё так же не смотрит на своего соседа, но знает, что тот внимательно наблюдает за ним: за каждым движением, за открытыми участками тела.       И понимает, что прокололся в тот момент, когда сбоку раздаётся удивлённый вздох.       — Ты опять это сделал? — с некой строгостью спрашивает Сокджин. Чимин попытался отвернуться сильнее, поджимая к себе колени, но его остановила чужая рука.       — Пожалуйста, хён, не надо! — кричит Чимин, пытаясь отбиться от чужих рук, отползая всё дальше к краю. Но понимает, что силы не равны. Уже давно не равны.       Глаза пристыженно опущены вниз, когда его открытые колени начинают рассматривать. Худые ноги похожи больше на неровные палки, шорты на нём буквально висят. И не было прежней силы в его конечностях, как не было той гибкости, эластичности. Сколько лет он посвятил танцам? И что мог теперь?       С этими слабыми руками, с впалым животом, ушедшими щеками. Чимин знал, глядя на себя в зеркало, чем он стал. И продолжал плакать, понимая, что сделать с этим более ничего не может.       Единожды проскочившее в нём желание стать лучше вылило всё в страшную болезнь. Теперь он — не участник. Одна большая обуза, от которой никто не мог избавиться. И не сбежать, не покинуть их — продолжать пытаться, чтобы братья не разочаровались. Это всё для фанатов, это всё для их имиджа.       Ради других он чувствовал, как умирает день за днём.       И Чимин не выдерживает — заливается слезами, скрывает лицо руками и бесконечно извиняется.       — Прости! Прости! Прости! Я не хотел, хён, я, правда, не хотел!       — Чимин, ну всё, хватит! — зовёт его Джин. Но, не встретив должной реакции, притягивает того к себе за плечи. И крепко обнимает, прижимая к груди.       Крики тотчас смолкли. Пак кривится от боли, переполнившей его тело, его душу, и цепляется пальцами за рубашку Сокджина. Он продолжает плакать, подрагивая плечами, кусая губы и извиняясь. Он не может себя остановить и крепко зажмуривается, когда длинные пальцы начинают копошиться в волосах.       Он шепчет на ухо слова утешения, гладя по спине — осторожно, так, чтобы не причинить боли израненным позвонкам. «Всё хорошо», — говорит Джин, целуя Чимина куда-то в висок. И прижимая голову того к своему плечу.       Словно малое, потерянно дитя.       — Мы вместе, Чимин, справимся с этим. Ты не виноват — виноват каждый из нас. И поэтому всем нужно постараться над решением этого. Хорошо?       Пак еле заметно кивает, соглашаясь. Но в душе понимая, что ни другие мемберы, ни Сокджин. Ни тем более сам он, Чимин.       Они уже ничего не исправят.