Зов степи

В Столице не было снега, мерзкие дожди усердно поливали и без того серый город. Люди, сонные как мухи, медленно текли грязно-коричневым потоком по улицам, вместе с дождевой водой, омывающей брусчатку. Бакалавр раздраженно поднял воротник плаща, мысленно браня на чем свет стоит бородатых консерваторов, что составляли подавляющее большинство в совете Научной Академии, и приравнявшие его исследования к нетрадиционной медицине. А также, бесстрастных бюрократов, адвокатов и одну особу, общение с которой вызывало приступы стойкой тошноты. И если встречи с пыжащимися профессорами вместе с идиотами законниками можно было свести к минимуму, то вот от Аглаи Лилич спрятаться было не так просто. С улыбкой змея-искусителя предлагала ему восстановленная в полномочиях Инквизитор помощь. Но брюнет прекрасно осознавал, что долг свой родственница Каиных уже отдала. Отдала, когда, вернувшись в Столицу, нашла Даниила Данковского в следственном изоляторе, измученного, но не сломленного, не желавшего писать признания по абсолютно абсурдным обвинениям в ереси, в предательстве, распространении болезни и во введении служащих в заблуждения. Сам Бакалавр почти смирился с тем, что за каждое из этих обвинений на выбор предлагается два наказания: пожизненное заключение или расстрел. И смерть в этом случае была приоритетнее. Аглая фурией летала от одной инстанции к другой. Почти месяц тяжб, и его оправдали, отпустив прямо в зале суда. С тех пор Лилич решила стать его второй тенью, «оберегая» от неприятностей. Но, не смотря ни на что, знал Даниил что не простила ему Инквизитор принятого решения. Не простила и скорого побега из города, чью судьбу он выбрал одним взмахом ладони. А он не мог оставаться там больше! Ведь в Соборе, глядя на талантливого хирурга, который волею судьбы верил во всю эту ересь с линиями неба, земли и тела, живущего по законам предков, и девчонку, самозванку ли, или святую, разницы не было, чувствовал себя инородным телом в глотке этого бьющегося в агонии животного. Один, напряженно сжав кулаки, лаконично излагал свою теорию. Бредни конечно, но Данковский почти верил ему. Клара же, как талантливый сказитель, вливала в уши уставшего ученого красивую историю об очищении. Сказка, не более того. А ведь он уже принял решение. *** Зима в Городе на Горхоне выдалась на редкость суровой: воздух будто застыл, окутал дома белесой дымкой, смягчил и без того тусклые цвета, пробрался в каждую щель и остался там. И как бы ни растапливали люди печи, как бы ни кутались в одеяла и шкуры — не было им спасения от этой стужи. И только бойни спали спокойно, убаюканные биением в артериях горячей крови быков и тихого мычания. Степь замерла, скованная толстым снежным бушлатом. Звенел воздух над этой безмолвной белой пустыней. Земля, измученная песчанкой, отдыхала, как лежит без движения обессиленный человек, только изгнавший из своего тела смерть. И только неугомонный Гаруспик шагал по опустевшим улицам, отмеряя размахом ног шансы на спасение какого-то несчастного. Артемий плотнее запахнул отцовскую куртку, стараясь не обращать внимания на стужу. В голове его бродили мысли, прогнать которые была не в силах никакая метель и никакие заботы. Раз за разом менху прокручивал в голове события шестимесячной давности. Раз за разом сердце его пропускало удар, когда он вспоминал, как вспыхнули мрачной решимостью бездонные глаза Бакалавра. И казалось ему тогда, будто этот служитель смерти не отступит от своего, хоть и спасал всех приближенных, и своих, и чужих, с упорством старого вола. Но брюнет, беспрекословно верящий только фактам, поверг присутствующих в шок. Лицо Клары вытянулось от удивления, когда бледная ладонь сжала ее плечо. — Дерзай, — хрипло прошептал столичный врач. Сколько же всего было во взгляде Инквизитора, провожающей глазами прямую спину гордого Бакалавра. Казалось, дай ей волю, и она разорвет его, напоив камни Собора горячей кровью. И тот сбежал. Сбежал от воющей от обиды Марии, понимающей, что Хозяйкой ей не стать, сбежал, не желая видеть массового самопожертвования людей, которые хоть и были грешниками, но прошли весь этот путь бок о бок с каждым из них, сбежал, понимая, что не сможет смириться с собственным решением, и не желая видеть подтверждения всей этой «суеверной чуши». Сбежал… растворившись в дыму паровоза, чей протяжный скорбный гудок до сих пор звучал в ушах Артемия, резонируя с биением сердца. *** У его пациентки были бездонные голубые глаза и светлые волосы. Такая молодая и серьезная, она осторожно рассматривала скромную лабораторию Даниила. Брюнет не удивился ее визиту. К нему шли те, кто боролся с безносой. И порой боролся безуспешно. А ей ничего больше не оставалось, как согласится на эксперимент. Трое из десяти выживали и полностью справлялись с болезнью. Всего трое… — Меня зовут, — тихо начала было девушка, но врач поспешил ее прервать. — Давай так, ты будешь строго выполнять мои указания, а я узнаю твое имя после эксперимента? — Я понимаю, — в голосе гостьи сквозила такая тоска вперемешку с решимостью, что Бакалавр невольно вздрогнул. — Я написала завещание и отдала все распоряжения, на случай, если я не вернусь. — Вернешься, — мужчина указал блондинке на кушетку. — Раздевайся и ложись. — Будет больно? — прекрасные глаза, такого знакомого цвета, испугано распахнулись, когда широкие ремни легли ей на грудь. — Нет. Наркоз действует быстро. Следующие полчаса прошли как в тумане. Он как заведенный отсчитывал точки на теле обреченной, втыкая длинные иглы глубоко в расслабленную плоть. Сыворотка мягко проникала все глубже внутрь девушки. И даже сам Даниил не знал, смертью ли обернется это средство или спасением. Мышцы пациентки резко свело судорогой, тело готово было выгнуться дугой, но кожаные ремни держали крепко. И в дверь позвонили. Проклиная все на свете, Даниил толкнул ни в чем неповинную створку резко от себя, будто намереваясь разбить незваному гостю нос. Но, как оказалось, гость прекрасно знал, чего можно ожидать от эксцентричного ученого. — Браво! Это, вообще-то, можно расценивать как нападение на служащего при исполнении. — Аглая, — голос Бакалавра сочился едким сарказмом. — До умопомрачения рад визиту. — Зарываешься, опальный танатолог, — Инквизитор спокойно прошел в комнату, не обращая внимания на недовольство хозяина. — Я пришла предупредить тебя. Даниил замер. Такой тон у Лилич появлялся крайне редко, но если уж появлялся, то ничего хорошего он не сулил. — Все плохо или еще хуже? — мужчина вернулся в комнату и принялся рыться в шкафу. — Это зависит от того, как посмотреть, — женщина устало опустилась на стул. — Тебе на Горхон возвращаться нельзя. — Что? — удивленный брюнет чуть не выронил из рук колбу, которую бережно достал из недр аптечки. — Какое это имеет значение? — Знала бы я, что там творится за стенами отдела внутренних расследований, то я бы давно уже, — женщина сделала неопределенный пасс руками, — стала бы богаче главы города. Но, я не шучу. Ты самодовольный и наглый, но талантливый экспериментатор. Поверь, живой ты гораздо полезнее мертвого. Какая бы причина не была, стоит тебе только сесть на поезд, ты тут же станешь отступником. Сам знаешь, что за привилегии дает этот титул. Назад в Столицу тебе будет путь закрыт. О да, ученый знал. Горело на его лопатке клеймо заключенного, которое, в случае каких-либо «сомнительных действий» превратится в приговор. Газовая камера будет его последним пристанищем. — Я понял. А почему ты просто не послала письмо? — Ха-ха. И получить повестку в следственный комитет, причем в один конец? Нет. Я себе и Закону нужна живая. Инквизитор поднялась и, окинув холодным взглядом огороженное тканевой ширмой пространство, за которым виднелся нечеткий силуэт обездвиженной девушки, произнесла: — И, прошу тебя, поменьше трупов, Данковский. Хотя, если найдешь эликсир вечной молодости — я буду первой на очереди. Мужчина невесело хмыкнул, закрывая за Лилич дверь. — Нет уж, госпожа Суок, эта душа тебе не достанется, — врач аккуратно заливал в емкость, откуда шли трубки с катетерами, бурую, терпко пахнущую травой жидкость. Минуты текли медленно, будто издеваясь над сгорающим от нетерпения и беспокойства ученым. Физраствор, с которым смешалась настойка, давно уже закончился. Иглы были вынуты, и оставалось только ждать, как среагирует на лекарство девичий организм. Данковский сидел на полу, прислонившись спиной к кушетке. Он видел столько смертей, что еще одна не стала бы чем-то неожиданным. Но он, вопреки суевериям некоторых, не был змеем, чья кровь холоднее льда. Он, так же как и все, умел сопереживать, только при его работе гораздо чаще случаются трагедии, нежели чудеса. Вдруг где-то слева, почти над ухом раздался судорожный вздох. — Я — Марта… Мужчина подскочил на ноги, с восторгом глядя, как распахиваются голубые глаза девушки, чей цвет навевал душные воспоминания, наполненные кровью и запахом твири. *** У его пациентки были красивые черные глаза, и волосы цвета воронова крыла. Такая молодая и невинная, она остекленевшим взглядом изучала потолок, будто видела на нем мириады звезд. — Душа ее отлетела час назад. Не успела я. Клара тоскливым взглядом обвела силуэт девушки и продолжила ворожить над пожилой женщиной, что металась в лихорадке на соседней кровати — Зима, — Гаруспик тяжело вздохнул и принялся за работу. Он был рад, что мать погибшей не видит, как расходится под его скальпелем тонкая кожа и расцветают багряным страшные кровавые цветы на простыне. Но это не варварство, а необходимость. Многие болели лихорадкой из-за аномальных морозов, а из зараженного материала можно было сделать рабочую сыворотку, чтобы привить здоровых людей и, в особенности, детей, которые подобно сухой траве, сгорали дотла за считанные дни. — Я виновата? — молодая Хозяйка пытливо посмотрела на человека, которого совсем недавно стала называть своим другом. И хоть вопрос был достаточно абстрактным, хирург прекрасно понимал, что тревожит Клару. — Нет, — Артемий, казалось, слышал в голове голос отца. — Не виновата. Два лета пройдет, и тогда только сила Старшей Хозяйки станет полной. Но даже это не гарантирует, что Суок отступит навсегда. Только когда все Хозяйки будут действовать сообща, в город придет процветание. — Ты говоришь как коренной степняк, старший Бурах… — девушка задумчиво растирала в ладони мясистый лист савьюра, смачивая его соком виски больной. — Но Травяной Невесты ты тогда не вскрыл. Блондин вздрогнул и недоуменно посмотрел на бывшую Самозванку. А ведь он почти похоронил в душе этот странный инцидент, когда ему пришлось пристрелить трех степняков, которые просили его разделать девушку, пустив ее кровь в степь. — С чего ты решила вспомнить события такой давности? — У степи нет понятия возраста, — девушка пожала плечами. — Просто мне интересно. — Она была ни в чем не виновата… Это бы никак не помогло от язвы, но местных было не переубедить. — Виновна, не виновна… Она была готова к этому, — легкое свечение перетекало с кончиков пальцев девушки на кожу страждущей. — Может, правдой со мной поделишься? — Правда? — нож в руках у мужчины дрогнул, и мелкие брызги крови осели на его рукавах. — Я сказал, что думал. Есть какие-то мысли, так говори прямо, а не загадками. — Злишься, — Клара попыталась спрятать улыбку. –А, стало быть, сам знаешь, что я права. Думаю, я расскажу тебе историю, а ты сам решишь, правдивая она, или нет. Жил на свете медведь. Сильный и смелый. В жилах его текло древнее знание, а когти были остры. И готов был этот гордый зверь отстаивать свою землю. Мать Бодхо с интересом наблюдала за его действиями, а Суок видела в нем врага. И землю свою, от врага величественного, готов он был грудью заслонить. Да только рядом с ним аспид ядовитый в пору нужды оказался. В разуме и логике видел он мира гармонию и в чудеса не верил. Но силен был змей подколодный, кольцами своими обездвижить мог, стиснуть и дыхание прервать не только врагам своим, но и друзей обескровить. И опасаться бы его стоило… Да только глаза гадины этой покорили сердце зверя лютого, неприступного, так сильно, что страшные мысли стали преследовать его. Бросить хотел косолапый наследие свое, уйти в мир другой, безликий, бездыханный, чтобы навеки мех пророс в холодную чешую змееву. Но только гад ползучий, впившись зубами ядовитыми в глотку Шабнак-Адыр, да залив ее соком своим проклятым, сбросил шкуру и исчез, оставив медведя зализывать душевные раны. Оттого-то мишка и преступил тогда закон степи. Боялся, что не поймет его действий змеюка подколодная. Девушка закончила и подняла заинтересованный взгляд на работающего мужчину. Блондин глубоко вздохнул, и, не отрываясь от тела, произнес: — А еще, в истории ты не упомянула хитрую лису, которую ненавидели люди и она сама, которая шныряла по городу и совала нос не в свои дела. И благодаря аспиду смертоносному обрела дом и душевный покой. — Ох, как заговорил ты, Артемий. Думаешь, я не вижу, что… — Довольно, Клара, — резко прервал ее менху. — Меньше слов, больше дела. Еще домов десять обойти стоит. Если под шкуру мне залезть хочешь, так милости прошу в гости. А сейчас подобные разговоры неуместны. — Под шкуру значит… Ладно, хирург, уговорил, — Хозяйка принялась собирать скромный скарб, оставив обессиленной женщине таблетки и немного денег. — Хлеб и яйца в моей сумке, — пробормотал старший Бурах, натягивая простыню на труп. — Кто заберет ее? — Виктор людей пошлет, — Клара вдруг стала серьезной. — Думаешь, еще раз стоит с Марией поговорить? После решения Бакалавра она сама не своя стала. Артемий почесал колючий подбородок. — Надо бы, да только время бы подходящее подобрать. Виктория, благо, в помощи не отказала, и то хлеб. Гаруспик тяжело вздохнул, закрывая черные глаза мертвой девушки, чей цвет навевал душные воспоминания, наполненные кровью и запахом твири. *** Что он вообще о нем знал? Да собственно ничего. Время было такое, когда ни на что, кроме выживания, ни сил, ни желания не хватало. Правда, интерес у Бакалавра к этому суеверному хирургу все-таки появился. В тот момент, когда, в одиночку убрав охрану, брюнет открыл клетку, выпуская на волю избитого, но от этого не менее решительно настроенного Гаруспика. Было что-то в его глазах. Что-то такое, что заставляло подивиться его силе, и в то же время эта бездонная голубизна самого чистого летнего неба горела неподдельным удивлением и приязнью. Он согласился помочь. И это было достойно уважения. Был еще один случай. Странный до ужаса, и сам Данковский помнил его очень смутно. Прошла неделя с первого заражения. Сил оставалось все меньше, но вот жажды задушить смертоносную болячку только прибавлялось. Он все это время жил у милой и гостеприимной девушки по имени Ева. Она, подобно мотыльку, красивому и нежному, в тот раз особенно нуждалась в понимании… Но он, за день до случившегося, как и всегда просто отмахнулся от странных фраз и напутствий. Непонятное письмо, пришедшее от девушки, вызвало только больше вопросов. Вместе с Андреем Стаматиным они пытались отвратить беду. Но глупая птичка, всю жизнь бродившая по краю пропасти, рухнула в бездну, унося за собой и частичку души несчастного врача. Глядя на распластанное около Собора тело, брюнет чувствовал невероятное опустошение. Впервые за все это время, он позволил себе забыть о болезни и лекарстве, об Инквизиторе и предстоящей работе. Твириновый дурман поглотил его с головой. Проснулся брюнет в Машине. Он никогда не был в убежище Бураха, а потому не сразу понял, где находится. Часы показывали шесть утра, и, спохватившись, врач быстро выпутался из рук хирурга и сбежал. Это был первый побег из многих. Только сейчас он позволил признаться себе, что не уходящее время подстегнуло его, судорожно схватив плащ, убраться из твириновой лаборатории. Причиной был сам Артемий, чьи руки, большие и горячие, баюкали его, даря умиротворение и спокойствие. Чье присутствие в личном пространстве не виделось чем-то неправильным. Он будто вернулся домой, прислушиваясь к тихому дыханию «Потрошителя». И даже едкий, металлический запах крови вперемешку с терпкостью трав не вызывал отвращения. Хотелось лишь уткнуться в изгиб шеи этого мужчины и вместе с ним раствориться в степи. Именно эти ощущения до судорожных спазмов в горле напугали столичного ученого, заставляя убираться как можно дальше от причины всех тревог. Бакалавр откинулся на подушку, комкая в руках рубашку из грубой плотной ткани, которую он так и не смог выкинуть или вернуть хозяину. Возможно, сам Гаруспик и не заметил тогда, что ушел Данковский в его одежде. А если и заметил, то не напоминал. — Да провались ты в ад, ойнон, — мужчина в сердцах отшвырнул ни в чем не повинную вещь и уткнулся лицом в подушку. Утро вечера мудренее. *** Что он вообще о нем знал? Да собственно ничего. Время было такое, когда ни на что, кроме выживания ни сил, ни желания не хватало. Правда, интерес Гаруспика к этому странному столичному лекарю все-таки появился. Чем больше он пересекался с черноглазым Бакалавром, тем сильнее разгорался этот интерес. Тот был горяч. Словно тень он летал из одного конца города в другой, упрямо бодаясь с Песчаной Язвой за каждого приближенного. И даже опального «Потрошителя» он решился выпустить на свой страх и риск. С пистолетом наперевес, добела сжав губы, он методично отправил на тот свет трех стражей порядка. В глазах его читалось «Может, стоило бы оставить в клетке этого Потрошителя? Еще натворит дел…». А нет. Выпустил. Помощи попросил. И Гаруспик не смог отказать ему. Но в тот день все было по-другому. О самоубийстве Евы Ян он узнал от Андрея. На самом деле, подобная новость не сильно удивила его. Эта куртизанка еще в бытность маленькой девочкой умудрилась сигануть со строительных лесов, чуть ли не насмерть разбившись. Исидор тогда по кусочкам собрал малышку, читая будущему хирургу лекцию о том, что подобное поведение недопустимо. Когда Артемий уходил из Утробы, солнце почти зашло и ласковыми лучами баюкало бьющийся в агонии город. Он не сразу понял, что фигура, безвольно сидящая на мосту, соединяющем два берега, разделенные Жилкой, это живой человек. Подойдя ближе, блондин с тревогой узнал в человеке никого иного как Даниила Данковского, причем тот был в таком состоянии, в котором обычно бывают только братья Стаматины. Брюнету явно было плевать, что он находился на границе с зараженной зоной, что скоро улицы наводнит всякая шушера, единственная цель которой — нажива. И эти ублюдки без раздумий прирежут последнюю надежду города на спасение от чумы за пару монет. Времени на принятие решения не было, и голубоглазый менху, подхватив мужчину под руки, зашагал в сторону своего старого убежища. До Термитника они бы просто не добрались, а сунуться ночью в Машину рискнет не каждый законник. Впервые за долгое время им улыбнулась удача, и путь не преподнес неприятных сюрпризов. Попав домой, Гаруспик усадил невменяемого коллегу на кровать и быстрыми движениями стянул с того сапоги, плащ и рубашку. На счет рубашки он, конечно, сомневался, но на белой ткани были какие-то подозрительные бурые пятна. Встряхнув верхнюю одежду гостя и пройдясь по полам плаща щеткой, он вернулся к Бакалавру. В сундуке нашлась чистая рубашка, которую он не преминул надеть на пьяного в хлам брюнета. Даниил, казалось, вообще не понимал, где находится, а только шептал, что смерть Евы на его совести. Это ужасно злило Бураха. Ему хотелось воскресить и самому придушить безмозглую курицу, которая довела брюнета до такого состояния, которое чуть не закончилось крайне плачевно. Усталость давала о себе знать. Глаза самым бесстыдным образом слипались, и, заключив Данковского в объятия, блондин умудрился умоститься на узкой кровати, устраиваясь поудобнее. Видимо пригревшись, столичный врач быстро провалился в сон, а вот сам Артемий открыл для себя странную вещь — ему нравилось прижимать Бакалавра к себе. Нравилось слушать глубокое дыхание, нравился запах медикаментов и пороха, который, казалось бы, намертво въелся в бледную кожу. Мужчина чувствовал, как беспомощно колотится сердце, а в груди зарождается желание… Грязное, неправильное и такое прекрасное. За стенами Машины бушевала болезнь, умирали люди, и ликовала чума. А в темноте твириновой лаборатории молодой хирург украл поцелуй у спящего брюнета, который исчез с рассветом. Гаруспик откинулся на подушку, сжимая в ладони рубашку из мягкого хлопка, которую он так и не смог выкинуть или вернуть хозяину. Эти воспоминания и тонкая ткань — все, что осталось ему от столичного врача. Возможно, сам Бакалавр и не заметил, что ушел тогда в его одежде. А если и заметил, то не напоминал. — Спи спокойно, ойнон… — Артемий перевернулся на бок, прижав к себе чужую вещь, слушая, как снаружи тоскливо воет метель. Утро вечера мудренее. *** Сон застал его врасплох. Белесый туман лежал на степи как пушистое покрывало. Бакалавр шагал вперед, не зная, что ждет его, когда туман расступится. Запахи трав приятно щекотали ноздри, а сознание слегка мутилось, будто он выпил бутылку браги. Вскоре, он будто вынырнул из этого плотного марева. Брюнет замер на месте, не веря своим глазам. Армемий Бурах, по пояс раздетый, стоял около странного идола, неуловимо напоминающего быка. В руках у хирурга блестел латунными стенками пузатый кувшин, а по груди белесыми дорожками текло молоко. Блондин встряхнул головой и медленно провел ладонь по животу, стирая матовые разводы. Сердце стучало так сильно, что Даниил мог спокойно отсчитывать собственный пульс. Реакция тела на подобную картинку пугала его сильнее расстрела. Сделав шаг назад, танатолог вздрогнул, наступив на ветку, которая громко хрустнула. Гаруспик обернулся. В его голубых глазах мелькнуло узнавание. Не помня себя, Бакалавр рванул в туман. Подальше от объекта вожделения… Подальше от себя. Чей-то смех раздался над ухом, и когтистая лапа легко вспорола беззащитную грудь. Мужчина вскрикнул… *** Сон был странным. Такие сны иногда снились Травяным Невестам или степнякам, когда сама Мать Бодхо могла заговорить с ними.Сквозь плотную пелену степного морока брел Артемий, не понимая, к чему все это приведет. Рубашки на нем не было, хотя в ней и не ощущалось нужды. Воздух был теплым и пряным. Вдруг туман расступился, будто Гаруспик переступил какую-то границу. От неожиданности, мужчина не сразу сориентировался и налетел на странный столп, вырезанный из дерева, с ликом БосаТуроха. Покачнулся алтарь, и опрокинулся на хирурга латунный кувшин, до краев наполненный молоком. Блондин вернул сосуд на место и попытался ладонью стереть белую жидкость, как его внимание привлек странный хруст. Он обернулся и не поверил своим глазам. В нескольких метрах от него стоял Даниил Данковский. На его лице было такое удивление, какое бывает у дикого животного оглушенного ярким светом фонаря. В какой-то миг спектр эмоций отразился в его зрачках: радость, возбуждение, недоумение и, наконец, ужас. Он, как загнанный зверь, сорвался с места и за секунду скрылся в плотной дымке. И тут раздался смех. Страшный, холодный смех, от чего сердце менху болезненно сжалось. Смеялась так сама смерть. Госпожа Суок ликовала, забирая в свои объятия ненавистного Бакалавра. И этого допустить старший Бурах не мог. Нырнув вслед, Артемий схватил за руку беспомощно вскрикнувшего брюнета и вытащил его из тумана. *** Это ведь был всего лишь сон… Смешивалось молоко с кровью, стекая в степную траву. Двое мужчин судорожно цеплялись друг за друга, будто боялись потеряться в бесконечном твириновом угаре. Они изучали друг друга, стараясь запомнить, клеймом отпечатать в памяти момент этой животной близости. Губы ласкали разгоряченную кожу, пальцы скользили по плавным изгибам тела. Не было в их действиях ничего от романтики, только удушающая жажда близости. Желание поглотить человека, выпить до дна, сделать собственной частью, чтобы не было этой томящей пустоты в душе. И пусть весь мир захлебнется в агонии, пусть рушится Уклад и кусает локти Инквизитор. Никогда еще не происходило с ними ничего более правильного, более нужного им обоим. Бакалавр пьянел от поцелуев, а страх уходил, прогоняемый неловкими признаниями. Он прижимал к себе голубоглазого любовника, приглашая… Соглашаясь на все, что он сможет дать. И сузился мир до точки слияния двух тел. Сакральным ритмом стучал в ушах пульс, отсчитывая метроном толчков. Переплетались их пальцы, как льнет к белой плети тонкий стебель черной твири. Смешивалась тоска с чувством защищенности. Смешивались души, словно твириновый настой. И никакая панацея не сравнилась бы с этим божественным лекарством. Впитывала степь стоны истинного наслаждения, застыла в ожидании, когда прольется в нее живительное семя, как некогда лилась в нее священная кровь авроксов, как лились в нее слезы и молоко Травяных Невест. Воздух содрогнулся от сладкого вскрика, и отступила госпожа смерть, оставляя своего слугу в объятиях сына Бодхо. *** С неба хлопьями падал снег. Черноглазый мужчина стоял на перроне разрываемый противоречиями. С одной стороны, его работа, его жизнь и пациенты. Лояльность Аглаи в конце-то концов! А с другой, глупое желание снова вернуться в проклятый Город на Горхоне. И вроде бы ответ очевиден. И вроде бы все предельно ясно. Да только целый месяц боролся с этой тягой несчастный брюнет. Перестал спать, ведь стоит глаза закрыть, как смотрит на него из белесой мглы голубоглазое наваждение. Не зовет и не прогоняет. И просыпался Даниил в холодном поту. Сбрасывал на пол смятые простыни. В душ убегал, проклиная и чуму, и степь, и себя самого. — Идиот, — ворчала Аглая. Но казалось, даже грозный Инквизитор видела, что Данковский болен. Что лихорадит его, а причина остается тайной только для самого брюнета. — Только не оглядывайся, — Лилич осторожно протянула ему конверт. — Все еще жду от тебя лекарство для вечной жизни. И помни, я знаю, где тебя искать. И вот теперь стоял один из умнейших танатологов у черты, снедаемый сомнениями, понимая, что пути назад не будет. А в бездну всегда страшно падать. Но бездна решила сама накрыть ученого с головой. — Хей, столица… Меня встречаешь? *** Он стоял у платформы, низко опустив голову так, что лица было не видно. Вся фигура мужчины говорила о том, насколько сильно он был напряжен. У блондина перехватило дыхание. Казалось, что Бакалавр собрался сигануть под поезд. Мужчина рванул вперед, не осознавая, что делает. Сильные пальцы сомкнулись на тонком запястье. — Хей, столица… Меня встречаешь? Брюнет резко обернулся. В его глазах читалось такое неподдельное удивление, что менху не смог сдержать улыбки. Он жадно вглядывался в знакомые черты лица, с грустью отмечая, что мужчина похудел почти так же, как и во время чумы, что спит он мало, если судить по кругам под глазами. Хотелось нежно коснуться щеки, разгладить морщинку между бровями… — Приехал. Почему? Вот и вопрос, которого так боялся старший Бурах, и ответ на который он давно уже принял, но боялся увидеть отвращение в бездонных глазах. — Скучал. Бакалавр молчал, будто ждал продолжения фразы. — Мы степью повенчаны, ойнон. Прости. Не мог дольше ждать. Мне сон приснился. А после него резко начало теплеть. И как только расчистили пути… Я приехал. Клара сказала, что тебе нельзя к нам. Закончив сбивчивое повествование, мужчина замолчал. Хирург боялся поднять голову, чувствуя себя испуганным подростком. И вдруг услышал смех. Чистый, полный облегчения смех. Брюнет утирал выступившие на глазах слезы и старался прекратить смеяться, но это оказалось не так просто. Задыхаясь, он смог только выдавить из себя: — Увези меня домой. *** Тоскливо плакал гудок паровоза, спеша вперед по заснеженной стальной ленте. Все были заняты своими делами, не замечая странную пару, умостившуюся на жестком сидении. Высокий, крепко сложенный блондин задумчивым взглядом провожал пролетающие в окне пейзажи. Пальцами он зарылся в смоляные пряди худого брюнета, что крепко спал, уронив голову на колени своему спутнику. Перестук колес пел песню, баюкая пассажиров. И, что бы не случилось, степь укроет их от всех бед — это старший Бурах знал точно.