***
Любовь подвластна демонам лишь в той мере, в которой океан подвластен человеку: могут изменить движение сливающихся с ним рек, захлебнуться могут в той же солёной влаге, наглотаться пены — или же мягко качаться в нагретых солнцем водах у берега. А саму суть ни постичь, ни иссушить, ни выпить. Демоны любят души — любят истово, страстно, неутомимо. Отдельно, конечно, от оболочки, от разума — в своей сути, всегда отдельно от самих людей. Не важно им, чем является человек: приглянулась душа, зазвенела хрустальным колокольчиком в мольбе, прошептала их имя беззвучно — и они влюблены, пылко, страстно, они вожделеют, дрожат перед ней. И остывают в момент насыщения. Любовь Себастьяна к свету Сиэля терпко-солёная, пресыщенная кроваво-закатными лучами и синеватыми брызгами гордыни; она рябит слоёными огнями свечей, истекает паточной карамельной шапкой на приторных тортах. Её много, любви этой: она с избытком собой наполнила до самого края, вспененным шампанским готова прорваться наружу — и затопить собой единственное живое, что ею желанно. И одной лишь души оказалось мало: ей живое сердце нужно, ум этот холодный, осколки неба, застрявшие в радужках. Весь Сиэль, целиком.***
Себастьян приоткрывает коробочку с чаем. Плотная металлическая крышка легко соскальзывает вбок, словно сама душа истосковалась в ожидании: деятельная сущность в вынужденном заточении трепещет и стремится вернуться в тело. Если бы Сиэль осознавал происходящее, он бы пасмурно хмурился, нервно выстукивая пальцами дьявольский ритм по столешнице.* — Почему ты тянешь, Себастьян? — недовольно спросил бы он. У самой каёмочки его тёмной, ненасытной сущности распускается сплошной вибрирующий и гудящий сонм эмоций, волнений, и среди них — маленькая, едва заметная и почти неуместная клякса — удовлетворение, что сейчас его граф лишен этой возможности — спросить. Может ли демон объяснить человеку, как бесценен этот миг? Волнующая встреча с любимой, желанной душой, сворованной и вновь возвращённой, сокрытой в металлическом кубе коробки. Душа эта дрожит, сияет. Душа эта подсмотренная — вот так, через тоненькую ниточку-щель приоткрытой жестяной тюрьмы. Демон подносит её к лицу — с трепетом в укутанных белым шёлком ладонях, с дрожью густого мрака внутри — и вдыхает её бесценность. Ресницы трепещут, скрывая алый блеск глаз. Он вдыхает аромат жадно, с шумом втягивая воздух; он хочет наполнить им искусственные лёгкие напрочь фальшивого тела, пропитать им тёмную, демоническую кровь; он впускает этот запах в свою тьму, набивает себя им до краёв. Весь мир для него на доли мгновений пахнет Сиэлем. Весь мир на доли мгновений бесценен. Витиеватые буквы на боку коробки дразня и насмехаясь складываются в слова: Глоток новой луны. Душа Сиэля действительно лунная, исполненная свежей прохлады, прошитая горько-чайными всполохами, и среди всего этого великолепия — сладкое, ничем незамутнённое сияние. Крышка коробочки с щелчком возвращается на место. К идеально-правильному аромату теперь добавилось напыление, едва видная тонкая нить паутины — след от касания чужого демона. Восторг от возвращения бурлит и мешается с яростью: как посмели тронуть его? А эта душа, безусловно, его. Безоговорочно. Целиком. Ему шипеть хочется, окутывая господина своим мраком, подобно стае яростных воронов: мой, мой, мой. Он годами его взращивал, собирал паззлами из новой луны полнолунный сияющий шар, выкладывал мозаичные пёстрые кубики из гордыни и страха, гнева и чувственной ненависти — а Сиэль всё равно воспротивился, словно дрянной штукатуркой взбугрился, и швы рисунков поползли в стороны, и втиснулось между ними что-то ещё, человеческое напрочь. В итоге такая идеальная гармония вышла: сюрреалистично прекрасная, бесцветно пёстрая, ирреально настоящая. Живая. Себастьян ликует. Тьма сползается к его ногам из углов, чёрной водой набивается под подошвы ботинок. Пусть будет осмеян глупец, сказавший, что демоны не эмоциональны, что все чувственное им — чуждо. Демоническая страсть на человеческую не похожа совсем: она многогранна, пресыщена тонами и невообразимо для человека контрастна. И всё же — существует. А иначе как объяснить алое пламя внутри его мрака? В нём бурлит энергия, предвкушение мешается с густой, тянущей под кожей истовой нежностью, и он с большим трудом заставляет себя быть неспешным — как и подобает хорошему слуге. Со звонкими щелчками взлетают вверх металлические застёжки, и Себастьян бережно откидывает крышку чемодана вверх. Ладони привычно ложатся на тонкую талию, пальцы оглаживают нижние рёбра сквозь слои одежды. Демон со свойственной ему аккуратностью достаёт хрупкое тело, одной рукой любовно придерживая голову у затылка — жест этот краденый, подсмотренный у людей. Так обращаются с детьми куда меньшими по возрасту, чем его господин. Юный лорд в его руках воздушно-лёгкий, сотканный из нежной кожи и тонких веточек-косточек. Себастьян не удерживается, мягко перекидывая его через руку в почти страстном объятии. В свободную ладонь неправильно слабо ложится маленькая ладошка — подобно хрупкой бабочке, он может перехватить её пальцами и смять, но вместо этого лишь слегка сжимает, чтобы не выскользнула. Дворецкий склоняется к его волосам, вдыхая тонкий аромат, ещё хранящий оттенки бесценной души. В следующий миг он срывается с места, делая стремительный вальсовый круг по комнате, прижимая к себе пустующую, едва дышащую оболочку: тело по имени Сиэль провисает в его руках тряпичной куклой, безвольно откидываясь назад на позиции противодвижения; танцуй сейчас его господин с ним на самом деле — непременно запутался бы в ногах. Чёлка сизым взмахом слетает назад, обнажая светлый высокий лоб. Тени длинных сомкнутых ресниц расцветают на щеках нежными линиями. Тонко и тихо, едва заметно на шее трепещет слабая ниточка пульса — Себастьян липким клеем присыхает к ней взглядом, обмирая, покорно считая толчки под молочной кожей. Скоро, невероятно скоро сердце под узкими рёбрами задробит быстрее, увереннее, смело и живо гоняя горячую кровь — и тогда безволие в острых ключицах сменится напряжением ровной осанки. Ах, господин всегда так напряжён! А потом милорд откроет глаза и откроет рот — лишь затем, чтобы вновь забросать своего верного слугу ядовитыми уколами (или дротиками — тут уж как карта настроения ляжет). Чувствует ли Сиэль, как скоро вновь обретёт свою душу? В мягкие перистые облака подушек невесомо опускается пустая оболочка: Себастьян с рябящим восторгом в алых радужках оглаживает её взглядом. Он трепетен и неточен сейчас: выверенные движения хранятся для графа Сиэля Фантомхайва, стремящегося, право, весь мир ошпарить ядовито-колкими взглядами. Переодевая слабое тело, тонкое хранилище для бесценной души, Себастьян допускает ошибки — не потому, что не может их избежать, а лишь от того, что наслаждается волнительным предвкушением. Он дважды неверно застёгивает пуговицы на ночной рубашке — тут же исправляясь, продевая тонкие жемчужно-белые пластинки в верные петли; он скользящими движениями ласкает тело — и оправляет на лёгкой ткани едва видные складки. Демон ощущает себя девчонкой, подобной маркизе Элизабет, переодевающей свою бесценно-прекрасную новую куклу. За окном кисельным маревом брезжит рассвет. Розовое солнце тянет в комнату свои прозрачные лапища, стремясь дотянуться до его Светлости, нарушить его нежный сон — а видит ли его душа сны? Предвкушающая дрожь отпускает пальцы, стекается жаркой густой волной и предупреждающе рычит где-то в расхождении рёбер, где всегда гудит и зияет голодная, жадная пустота. Графу рано просыпаться: оставшиеся часы потянутся непреодолимой вечностью, разрастутся плющевыми корнями, скуют ожиданием мысли. Себастьян замирает мрачной тенью напротив окна; ядовитый свет утра бьёт в спину и брызгами катится по тёмным плечам существа. Алой жадностью горят глаза демона.***
За четыре минуты до девяти утра статуя по имени Себастьян оживает: терпение раскалывается, язвится трещинками и утекает вместе с мраком с дальние углы, гонимое утренним светом. Будить графа раньше положенного — неслыханная дерзость, но, право, он спал и так слишком долго. Привычный утренний ритуал блестит новыми, искристыми нотами, цветным монпансье рассыпается по комнате — так звенит что-то пёстрое внутри демона. С заискивающим шорохом кобальтовые портьеры расходятся в стороны. — Доброе утро, господин. У Себастьяна дрожат не то, что пальцы — голос на окончании фразы дрогнул скрипичной струной. Сиэль хмурится: тонкая складочка канцелярской скобкой огибает переносицу между бровями и долгое, тянущееся бесконечностью мгновение удерживает его веки закрытыми. Пышные ресницы разлетаются в стороны и смыкаются вновь, воруя обожжённую светом синеву радужек. Дворецкий учтиво улыбается, молчаливо ждёт — а у самого воображаемые шестерёнки внутри нервы накручивают, скрипят, стучат: «ну же милорд, просыпайтесь, негоже так долго спать». Граф щурится, привыкая к яркости комнаты, и наконец открывает совсем не сонные глаза. Во взгляде, упёртом в потолок застывает что-то незнакомо-недоверчивое, сплетённое из сомнения и теней ускользающей памяти. Демон молчит, не смея мешать звенящему мигу осознания, в тайне от себя самого готовясь к тому, что человек может не вспомнить вообще ничего. — Себастьян? Себастьян не отзывается: он мысленно выдыхает и с жадностью вглядывается в глаза, выискивая, считывая любые изменения, сравнивает мельчайшие оттенки эмоционального фона — и, наконец, понимает: не столь далеко назад их откинула неполная память его господина. Право, всего лишь год — едва ли большой срок для создания вечности. Огромный, однако, для его человека. Сиэль, что проснулся этим утром Себастьяна любит — душой, сердцем и всем чувственным, что в его воздушном тельце едва уместилось. Не понимает ещё только, что именно в нём поселилось, откуда и к чему пробудились эмоции и несуразные реакции. Сиэль, что растворился в трясине утерянной памяти, всё это уже знал и осознавал. И совершенно не верил в ответ. Бесстрашно в глаза смерти своей заглядывал, изнеженный горечью и несвойственным его духу смирением — и любил, лелеял в укромных тенях сознания своего палача, и казнь свою принимал безоговорочно. Этот Сиэль должен, наконец, принять любовь своего слуги — на иное Себастьян теперь не согласен. Демон, вернувший душу своему контрагенту — невозможность, сплетённая из людских сказок и глупой веры в свет, скрывающийся в глубине любого мрака; иной, не утративший рассудок бессмертный рассмеётся и сплюнет, услышав такую чушь. Себастьян буквально сотворил чудо для своего человека. Судя по негодующему взгляду Сиэля — Себастьян, скорее, чудит. — Да что с тобой сегодня? — Я рад, что Вы проснулись, милорд.***
— Себастьян? Голос его Светлости исполнен яда. Сиэль кривит губы, со смесью скепсиса и негодования рассматривая букет перед собой. Он даже откладывает рабочие бумаги в сторону, чтобы случайно не смять: раздражён, как и всегда, когда очередной паззл выпадает из общей картины его логичной, просчитанной реальности. Распущенные белые луноцветы* сияют полупрозрачными лепестками, легчайшей акварельной желтизной отливая на солнце. Эти цветы — хрупкие, нежные создания ночи, цветут лишь при ласковом свете луны, всегда скрываясь в осторожные маленькие бутоны с восходом солнца; и в этом природном таинстве демону чудятся прозрачные блики родства, отголоски схожести с его человеком. Себастьян потратил большую часть ночи, чтобы создать на них едва заметную корочку идеально ровного льда: и теперь не сокроются от света, и теперь будут сиять, искриться, подобно самой сладкой душе. Сиэль в напускной задумчивости проводит пальцем по неуловимой сеточке узора на вазе. Острожные тёмные стебельки ломанными линиями искажаются в хрустальных гранях. — Они определённо Вам подходят, милорд. — Подходят, говоришь? — Граф тянет, касаясь лепестков. Льдистое напыление, вопреки всем устоям этого мира, не тает от тепла пальцев. В посветлевших голубоватых радужках на миг теплится что-то призрачное, тут же ускользающее так и не пробудившейся памятью. С хрустом цветок сминается в его ладони. Сиэль язвительно ухмыляется и демонстративно-небрежным жестом сметает хрустально-ледяную нежность со стола: со звоном она рассыпается, прозрачными осколками погибая в мягком ворсе ковра, залитая солнечными лучами. — Убери. И задёрни шторы, Себастьян: здесь слишком ярко. Дворецкий склоняет голову в поклоне: он терпелив. Что ж, если часть уже пройденного пути придётся преодолеть вновь — он готов. Он теперь знает нужные тропы. Шторы отзываются тихим шорохом, скрадывая безоблачное небо за окном. Ласковый свет золотистым касанием скользит по волосам графа, прощаясь; Себастьяну хочется повторить его путь рукой, пригладить тёплые прядки. Сиэль оглядывается через плечо, вдыхает, намереваясь прервать затянувшееся густое молчание — и останавливается. Слова набиваются в горле плотным комком, вязким, медовым молоком обволакивают гортань, так и не обратившись в звук. В глазах его дворецкого — жжёный сахар, перегретая в нежности карамель и паточное, неуместное и непривычное тепло. И это отчего-то смущает. Неясное, незнакомое ощущение горячими искорками покалывает под кожей — граф тушуется, спешно отворачиваясь, дрогнувшими пальцами подтягивает к себе лежавшие рядом бумаги. На светлых щеках бледно-розовым бликом расцветает румянец. Себастьян склоняется в шаге от него, собирая с ковра переливающиеся даже в полумраке ледяные осколки. Тёмная чёлка крадёт лукавый блеск глаз. Воистину, любовь неподвластна логике человека. Быть может, подарить ему вечность? * Здесь речь идёт об устаревшей идиоме «Beat The Devil’s Tattoo» — состояние, когда человек нервничает и постукивает пальцами по чему-либо, отбивая ритм. ** Луноцвет мелкошиповатый, ипомея белая, лунный цветок — цветы с сильным ароматом горького миндаля, распускаются вечером (весьма стремительно, буквально за 30-60 сек.), при ярком солнечном свете закрываются. Фото: https://www.sunhome.ru/i/foto/245/lunnii-cvetok.xl.jpg