I condemned to the long endless night And I live in the absence of light — Alice Cooper, «Paranormal»
Лунный свет струился в нашу спальню, мягко высвечивая очертания предметов. Ветер ласково поигрывал занавесками, и они колыхались, отражаясь в зеркале двумя светящимися призраками. Женский силуэт, склонившийся у висящего на стене старого распятия, услаждал взор и дополнял картину. Обычная ежедневная сцена. Я приподнялся на локтях, чтобы взглянуть на себя в зеркало… и увидел в отражении лишь пустую кровать. Жена тихо всхлипнула и начала молиться.***
Мой мир — бесконечная ночь, тёмная и непроглядная. Я обречён на жизнь во мраке, но скоро это перестанет меня пугать. Рано или поздно человек привыкает ко всему. Когда тяжёлые глухие удары заглушили рыдания, я понял, что теперь всё кончено. Мне отсюда ни за что не выбраться. Когда стихли и эти звуки, наступила полная тишина. Сложно сказать, сколько времени прошло с того момента, как последний ком земли упал на мою скромную могилу. Когда ты скован тесным пространством, а вокруг ничего — абсолютно ничего — не происходит, ощущение времени теряется, и секунды сливаются с вечностью. Не об этом ли нам говорили на воскресных проповедях? Боюсь, что нет. Кажется, там были совсем иные картины загробной жизни. Не зря я относился к тем многообещающим словам скептически. А может, принцип «каждому воздастся по вере его» сработал? Впрочем, какая теперь разница. «When the music’s over, there’s a hush in the choir».¹ Теперь-то уж точно ничего не изменить… Именно так я и думал до того самого момента, пока не услышал тихий шёпот молитвы:Господи, пожалуйста, помилуй его грешную душу. Он хороший человек… был… он был хорошим человеком. Подари ему покой, это единственное, чего я у тебя прошу. Пусть он спит спокойно и знает, что я по-прежнему люблю его. Аминь.
Любимый голос расколол тишину, как молния раскалывает небо надвое. Я слушал, и всё внутри меня тянулось к этим звукам, мне нужно было прикоснуться к ней, обнять, утешить… сказать, что я здесь, я слышу… Но я по-прежнему лежал во мраке, скованный вечным молчанием. Тридцать семь дней и ночей я жил — если это можно назвать жизнью — в ожидании новой молитвы. В ожидании звуков любимого голоса. Я считал секунды, минуты и часы, но в конце концов неизменно ошибался и сбивался. И снова начинал отсчёт с нуля. Это было бесполезно, ведь счёт дней я вёл по числу молитв: одна утром, другая вечером, — но это помогало заполнить время ожидания. Тридцать семь дней и ночей я слушал эти молитвы — разного содержания, но смысл во всех них был один. Сбивчивый шёпот гремел в ушах, рвал душу и сердце на части, вырывая из груди крик, высекая из глаз слёзы — но мёртвое тело не может кричать, и мёртвые глаза не умеют плакать. Нет. Потому лишь дух мой страдал, не в силах выносить боль любимой женщины. Пусть даже она и приняла эту боль, её не готов принять я. Но сам я не умею молиться. И я ждал. Сложно сказать, чего именно, но ждал. Ждал и верил. И спустя целую вечность я снова по-настоящему открыл глаза. Я был у нас в спальне, и всё вокруг было настолько привычно, что сначала я даже не понял, что что-то не так. Осознание реальности всего произошедшего пришло лишь тогда, когда я не увидел своего отражения в зеркале. Хотелось закричать, но единственным звуком, нарушающим тишину, был шёпот моей жены, а сам я беззвучно хватал воздух бестелесным ртом. Всё это было странно, непривычно… и очень неудобно. У меня было моё обычное тело, я всё видел и слышал, я ощущал дуновение ветра, пронизывающего меня насквозь, но я был бессилен что-то сделать или сказать. С горя попробовал позвать Битлджуса, но никто не отозвался на мой призыв. Может, это и к лучшему. Когда моя жена — слово «вдова» пока не укладывалось у меня в голове — закончила вечернюю молитву и сиротливо пристроилась на краешке кровати, словно вся остальная площадь уже была занята кем-то другим, я вынырнул из пучины собственных мыслей и вернулся в реальность. Её тело, не утратившее с годами ни грацию, ни стройность, привлекало меня в любом агрегатном состоянии, и сейчас волна плечи-талия-бёдра казалась почти вызывающей. Будь я во плоти… Размечтался. Всё. «When we’re dead it’s for eternity».² Тяжко вздохнув, я встал с кровати и подошёл к окну. Занавеска хлестнула меня по лицу, и я инстинктивно дёрнулся в сторону, но она прошла сквозь призрачную плоть, не встретив преграды. Думаю, со временем я привыкну. Человек ко всему привыкает…In the beginning I was just a shadow³
Луна оделась тонкими облаками, словно саваном, и я отвернулся. Раньше это зрелище казалось мне красивым и загадочным. Теперь же — навевает тоску и мысли о том, что же мне теперь делать. Тупиковые мысли.In the beginning I was alone³
Жена снова тихо вздохнула. Подойдя к кровати, я опустился рядом с ней на колени и заглянул в по-прежнему открытые глаза. Никакого отклика. Осторожно, боясь, что ничего не произойдёт, и ещё сильнее боясь, что что-то всё же произойдёт, дотронулся пальцами до её плеча. Она поёжилась и натянула одеяло до самого носа. Не поняв, вышло у меня или нет, чуть приподнялся и мягко поцеловал кончик любимого носа, как делал прежде, если ей было грустно.In the beginning I was blind Living in a world devoid of light³
Из-под одеяла раздались новые всхлипывания. — Винс, мне так плохо без тебя. Если ты меня слышишь, скажи, что не оставишь меня одну.In the beginning There was only night³
Меня передёрнуло. Если бы я мог, я бы тотчас зарыдал. Вместо этого, собравшись с силами, я тихо и рвано выдохнул: — Не бойся, милая, я… я не оставлю тебя одну. Никогда. Только не я. — … Пожалуйста. Горестно взвыв, снова поцеловал кончик её носа и аккуратно, словно мог как-то потревожить любимую, пристроился напротив неё на кровати, уткнув голову ей в плечо. Когда дыхание жены выровнялось, я погрузился в собственные мысли и сам не заметил, как выпал из реальности. Из приятного оцепенения меня вывело тёплое прикосновение мягких пальцев к моему лицу. — Скажи мне, что больше не оставишь меня. — Её руки обвились вокруг моей шеи, даря своё тепло — живое и живительное. Глаза, полные любви, смотрели на меня, истекая слезами радости, но что-то омрачало их взгляд. Что-то тяжёлое и страшное, как смертный грех. Какое-то чувство, якорем тянущее на дно. Вскоре я понял, что это за чувство. Страх. Страх снова потерять того, кто дорог и любим. И этот страх в её глазах удивительным образом придал мне сил. Я приник губами к её губам, таким тёплым и родным, и с каждым мгновением страх уходил из любимых глаз. Когда от былого страха оставались жалкие крохи, я нехотя разорвал поцелуй и наконец ответил: — Никогда. — Мой голос подобно грому прогремел в хрустальной тишине ночной спальни, разбивая последние отголоски этого страха, вселяя в мою бесконечно любящую жену непоколебимую веру в истинность моих слов. Веру в то, что иначе и быть не может. Когда она ласково потрепала меня по щеке, назвав «своим Винсентом», и запретила исчезать под страхом мук пострашнее адских, всем, что я смог ей на это ответить, были строчки из моей собственной песни:Here I am now, I can stand now Cause your love has made me strong And forever you’re the singer, I’m the song³