Преступление против времени

— Эта машинка ненавидит меня, серьезно, — говорит Джек Харкнесс, просыпаясь. Приходя в себя. Очухиваясь. Потом о него, лежащего, запинается официант. Бокалы летят на пол. Весь пол в сверкающих осколках. Джек поднимается. Джек отряхивает плащ и только потом оглядывается. В огромном зале с хрустальной люстрой под потолком и толпой людей в дорогущих костюмах удивление, шепот, сплетни. Не из-за его, Джека, появления. Им всем нет дела до Джека. Все взгляды устремлены куда-то вверх, на лестницу. А потом начинается столпотворение. Раз. По лестнице сбегает шикарная девушка. Рыжие волосы, высоченные каблуки. Цок-цок-цок. Два. Со второго этажа на дорогущий комод — восемнадцатый век, навскидку определяет Джек — спрыгивает парень с расстегнутым воротом рубашки. Три. По лестнице слетают парни с пистолетами наизготовку. — Помощь нужна? — интересуется Джек у слезающего с комода парня и, безошибочно определив среди его преследователей лидера, на ходу цепляет его запястье, выламывая руку, заставляет выбросить пистолет. Кардинальная перемена расстановки сил. Парень смотрит на Джека возмущенно. С долей обиды. — Я должен был взять в заложники Сильвию Вайз, — говорит он. — Ну извини, — Джек усмехается, — а этот парень тебе чем не нравится? — Он страж времени, — как будто это все объясняет. Джек решает, что позже спросит, что это значит, и на всякий случай слегка придушивает вырывающегося стража времени. — Подними его пистолет, что ли. Я капитан Джек Харкнесс, — говорит он, не меняя интонации. — Уилл Салас. А теперь советую бежать. — Отличная мысль. Страж времени ниже Джека на голову, и тот, недолго думая, перекидывает его через плечо. — С чего ты вообще решил мне помочь? — спрашивает Салас. Бегает он профессионально: даже не задыхается. — Хочу, чтобы за мной тоже гонялись симпатичные парни в кожаных плащах, — отвечает Джек. Он сваливает стража времени на капот его же машины, наваливается всем весом, связывает. Быстро, умело, крепко. Не вырвется. — Как тебя зовут, красавчик? — спрашивает Джек. — Раймонд Леон, — отвечает за стража времени Уилл Салас. Потом они едут в ночь. — Мы скоро будем во всех новостях, — говорит Леон с заднего сидения. Ему неудобно: болят плечи и веревка режет руки. А заднее сиденье машины вообще не предназначено для того, чтобы перевозить заложников. — Мы? — ухмыляется мужчина по имени Джек Харкнесс, подмигивая Леону в зеркало заднего вида. — Ты уже причисляешь себя к нашей веселой компании? Раймонд Леон устало закрывает глаза. Мужчина по имени Джек Харкнесс не вписывается в Нью-Гринвич. Не вписывается в весь мир. Выбивается. Выпадает. Паззл из мозаики. Каким ветром его принесло? Почему-то Леон уверен, что этот Харкнесс не отсюда. Леон сам еще не догадывается, насколько он прав. — Сейчас налево, — говорит Салас. — Там будет мотель. — Хорошенький мальчик за конторкой прилагается? — весело скалится Харкнесс. — Тебя интересует хоть что-нибудь, кроме хорошеньких мальчиков? — не выдерживает Леон. Джек поворачивается. Харкнесс улыбается. Улыбается так, что сердце пропускает удар. «Ты», — говорит эта улыбка. «Ты», — говорит этот взгляд. Бессмертие на дне зрачков. Или показалось? — Хорошенькая девочка тоже сойдет, — говорит Харкнесс, выруливая к мотелю. У мотеля высокое крыльцо и скрипучая дверь. За конторкой — девочка. Харкнесс строит ей глазки. Харкнесс несет какую-то вдохновенную чушь про троих неразлучных друзей. В бок Леона больно упирается дуло пистолета. В бок, под ребра. Даже через одежду — больно. — Попробуй хоть что-нибудь ей сказать, — говорит ему Салас, щекоча дыханием шею. Леону кажется, что он сейчас упадет. Харкнесс обещает девочке за конторкой, что они заплатят утром, когда будут съезжать. Девочка смотрит на него влюбленными глазами. Время за комнату интересует ее в последнюю очередь. — У меня всего полтора часа, — говорит Салас в номере. Бежевые стены в ржавых потеках раздражают. Бежевые стены вызывают ассоциации с пыточной камерой. — Как ты уговорил ее нас впустить? — Я нравлюсь женщинам, — беспечно отвечает Харкнесс. Джек Харкнесс вытаскивает из карманов детали. Кучи и кучи железа. Совершенно неясно, как столько всякой дряни помещается в его безразмерном плаще. Джеку Харкнессу на все абсолютно плевать. Отобранный у Леона пистолет он бездумно бросает на кровать рядом со связанным стражем. — Это я заметил, — фыркает Салас. У Леона невыносимо болят плечи. Когда Салас снимает с него веревки, чтобы забрать время, шесть из двенадцати оставшихся у стража часов, Леон чувствует только облегчение. Харкнесс возится на полу. Собирает что-то из блестящих хромированных деталей. Что-то небольшое, сложное. Что-то, что не принадлежит этому миру. — Нихрена, — говорит Харкнесс. Конструкция перед ним похожа на вывернутый наизнанку мини-сейф. — Нихрена не получится. — Что ты пытаешься сделать? — спрашивает Салас, отходя к окну. — Передатчик. Леон прикидывает расстояние. До Саласа два шага. До Харкнесса — четыре. Пистолет, забытый этими двумя, греет его бедро. Леон всегда хорошо стрелял. Раймонд Леон подхватывает пистолет. Рукоять уютно ложится в ладонь. Привычно. Цель — грудь Джека Харкнесса. Харкнесс улыбается. Хитро. Хищно. Поправляет волосы на висках. Раймонд Леон зависает, когда видит задравшийся рукав Харкнесса. Левый. Столько цифр. Столько времени. Почти вечность. — Ты псих, — говорит Леон. — Это невозможно. Уилл Салас делает два неслышных шага от двери к кровати и выбивает у зависшего Леона пистолет. — Псих, — бормочет Леон, даже не пытаясь вырваться. — Ненормальный. Даже не дергается, когда Харкнесс и Салас связывают его снова. Харкнесс поправляет задравшийся рукав, хитро прищуривается, хищно; ухмыляется Леону. — О чем это он? — спрашивает Салас, поворачиваясь к Харкнессу. Раймонд Леон, страж времени, немножечко в шоке. В полном ахуе. — Передатчик, его невозможно сделать без одной детали, — Харкнесс ослепительно улыбается. Джек Харкнесс из той породы, что никогда не отвечает на вопросы, которые ему не нравятся. — Кажется, она осталась в доме того богатенького обаяшки. Это что, была вечеринка для двадцатилетних? Салас тихо хрюкает в кулак. — Знаешь, сколько лет главному обаяшке? Под сотню, — Салас отвечает, не дожидаясь реакции Харкнесса, кивает на Леона. — А этому вот лет шестьдесят. Он еще моего отца знал. Харкнесс присвистывает. — А по виду и не скажешь. По виду они все здесь молоды и просто прожигают жизнь. А по виду Леона, он все никак не придет в себя. Джек Харкнесс — бессмертие на дне зрачков и бегущие цифры на левой руке. Очень много цифр. Слишком много. Харкнесс смотрит на Уилла Саласа, словно впервые его видит. — А мы вообще где? — тихо спрашивает Харкнесс. — Какой сейчас год? Что это за город? Какая, черт тебя раздери, планета? В какой галактике? Леон все еще бормочет себе под нос, что Джек Харкнесс — псих. — Галактика? Ты что, с луны свалился? — спрашивает Салас. И Харкнесс улыбается. Усмехается. Зубы скалит. Идеальная улыбка. — Вроде того, — покладисто соглашается он. — Вроде как с луны. Или с любого другого шарика в космосе. — Это гетто, — говорит Салас. — Тут мало у кого есть больше суток на руке. Здесь убивают за время. По-настоящему. — Время — деньги? — спрашивает Харкнесс. И только очень внимательный догадается, что он действительно не знает. Говорит наугад. Тычет пальцем в небо. И попадает. — Время — деньги, — соглашается Салас. — И эта хрень на конторке — чтобы платить временем? — уточняет Харкнесс. — Ты что, таких никогда не видел? — удивляется Салас. — Таких — не видел, — Харкнесс выделяет все слова, и снова улыбается. Черт его поймет, с какого шарика в космосе он такой свалился. Салас барабанит пальцами по руке. По цифрам зеленым. Сменяющимся. Теряющимся. — Ты знаешь, — говорит он негромко. Как будто в комнате они одни. И нет ни стража времени, ни гетто за окном, нихрена. — Иногда я думаю, почему нельзя все изменить. Время, которого так много у того же Вайза, и так мало у меня, у всех них, — он кивает на окно. — Почему нельзя все это уравнять? — А кто сказал, что нельзя? — весело спрашивает Харкнесс. — Это незаконно, — подает голос Леон. — Добро всегда незаконно, — смеется Харкнесс. — Будешь местным Робин Гудом. — Кем? — Был такой мужик, — Харкнесс смотрит в потолок, задумывается, волосы растрепывает. — Отбирал у богатых и отдавал бедным. Ловила его вся королевская рать. — Поймали? — с надеждой спрашивает Леон. — Не помню, — беспечно отмахивается Харкнесс. Салас перезаряжает пистолет. Потом еще раз. И еще. — Нам нужен план здания, — говорит он. — У этого особняка Вайза же есть план? И у нас мало времени. — Ты загорелся идеей похитить миллион… лет? — осторожно спрашивает Харкнесс. — Если у Вайза есть миллион, я украду миллион. — Ты правда думаешь, что это кому-то поможет? — устало спрашивает Леон. Салас опускает голову. Перекладывает пистолет из ладони в ладонь. Леон чувствует звенящее в воздухе напряжение. Леон опасается, что Салас пустит ему пулю в лоб. — Я не знаю, поможет или нет, — отвечает Салас. — Но я хотя бы попытаюсь что-то изменить. — В отличие от тебя, — весело заканчивает Харкнесс то, что недосказал Салас. Леон дергается, как от удара. — Я пойду с тобой. Заодно прикрою. «А ты правда думаешь, что сотни цифр на руке и бессмертие — это одно и то же?» — хочет спросить Леон у Харкнесса, но не спрашивает. — Эта твоя Сильвия Вайз, — скалится Харкнесс, — ее ты тоже хочешь украсть? — Если она захочет быть украденной, — огрызается Салас. — Захочет, — обещает Харкнесс. Салас смотрит на него так, как будто мысленно выпускает в лоб Харкнессу всю обойму. Харкнесс берет Саласа за руку. Цифры меняются. Стрелки движутся. Время застыло. — Тебе хватит? — небрежно спрашивает Харкнесс. Салас мрачно смотрит на собственную руку. Ему хватит с головой. Ему хватит за глаза. Уилл Саллас обещает самому себе вернуть Харкнессу все, что взял. Однажды. Когда-нибудь. Ярким, солнечным утром. Когда заключенный в капсуле миллион будет в его руках. — Стража я тоже обеспечу, — Харкнесс ловит вопросительный взгляд Саласа. Глаза в глаза. Леон свято верит, Леон надеется, Леон дьявольски хитер и все еще связан. Капитан Джек Харкнесс не отсюда; потому что такого зла, как Харкнесс, здесь еще не было. И не надо. — Он, — говорит Салас, легко кивая в сторону Раймонда Леона, — абсолютно твой. Харкнесс садится на постели рядом со связанным Леоном. Харкнесс говорит с ним, как с маленьким ребенком. Мягко. Вкрадчиво. Издевательски. — Ра-а-аймонд, это просто прикосновение. Рука к руке. Ладонь в ладони. Рукопожатие, понимаешь? Ритуал. Джек Харкнесс говорит всем известные вещи. Облизывается. Щурится. Усмехается. Джек Харкнесс, чудак, свалившийся с луны, отлично разбирается в логике мира, в который его угораздило попасть. Лучше многих, рожденных здесь. В голосе Харкнесса пьяная хрипотца и нет никакого смысла, кроме секса. Раймонд Леон не слышит ничего, кроме секса; голос Джека завораживает, кружит по комнате, петляет, садится снежинками на плечи. Раймонд Леон падает в траву. Раймонд Леон чувствует, что его начинает трясти. Харкнесс тянет руку. Уилл Салас делает вид, что не наблюдает. Перед тем, как уйти, Харкнесс привязывает Леона к чугунной спинке кровати. Спинка узорная, как заборы вокруг домов богачей. Харкнесс опутывает веревкой узоры и руки Леона. Вряд ли даже сам Харкнесс сможет ее потом распутать. — Постарайся менять позу, — говорит Харкнесс. В его голосе — искусственная забота и одно сплошное равнодушие. Никакой тебе эротики. Никакого секса в сплетениях звуков. Ни-че-го. — Руки быстро затекут. Когда за ними захлопывается дверь, Леон остается один. — Я оставил там свою машину, — Салас останавливается, не доезжая до особняка Вайза нескольких метров. В особняке не горит свет. Все еще спят. Рассвет. — Будет повод ее забрать, — скалится Харкнесс. На пороге особняка их встречают не телохранители. Не охранники. Не толпа стражей времени. На пороге особняка их встречает Сильвия Вайз. — Я знала, что ты вернешься за мной, — говорит она Уиллу Саласу. Тот не сразу понимает, что она имеет в виду. — Вообще-то он вернулся, чтобы украсть миллион лет у твоего хорошенького папочки, — говорит Сильвии Харкнесс. — Как тебе такой расклад? — Вы сумасшедшие, — говорит Сильвия восхищенно. Сильвия чувствует, что сейчас, в эту секунду, меняется мир. Вселенная переворачивается. Миллион лет распространяется по городу. Ничейные миллион лет. И вот он, спаситель человечества, герой — перед ней. У каждого героя должна быть девушка. — Хочешь поучаствовать? — спрашивает Харкнесс. Сильвия кивает и берет за руку Уилла Саласа. — Нужно разделиться, — говорит Джек в особняке. — У нас не так много времени. Судя по тому, сколько Джек отдал Уиллу, времени у них дохрена и больше. — Встретимся в отеле, — улыбается Джек. Подмигивает. Скалится. — Если придете раньше — передайте привет стражу времени. Потом они разделяются. Разбегаются в разные стороны. Уилл с Сильвией — на поиски миллиона лет, Джек — на поиски помехоотражателя, чертового приборчика размером с чайную ложку, оброненного где-то в зале с комодом восемнадцатого века. Помехоотражатель, гребаный стальной цилиндрик с тремя красными полосками, Джек находит под пресловутым комодом. Цилиндрик теплый и вкусно пахнет металлом. Джек прячет его в карман пальто и на цыпочках прокрадывается мимо лениво патрулирующих особняк телохранителей. Дорогу до мотеля Джек помнит отлично, а в успехе Саласа даже не сомневается. Он привык ни в ком не сомневаться. Дверь в номер Джек распахивает ногой. — Скучал по мне, моя радость? — вопрошает он. — Пошел к черту, — бурчит Леон. Дергается. Вырваться пытается. Харкнесс ухмыляется, губы облизывает. Садится прямо на пол. Харкнесс объясняет: они с Саласом разделились. Харкнесс обещает: Салас обязательно придет, но только немного позже. Харкнесс рассказывает: у Саласа какие-то свои, особые планы на дом богача и на всю эту реальность в целом. Судя по голосу, Харкнессу чертовски нравятся люди, имеющие планы на реальность. Уилл Салас так и не знает, сколько у Харкнесса времени, иначе, может, и не стал бы пытаться воровать целый миллион лет. Раймонд Леон, привязанный, наблюдает за тем, как Харкнесс конструирует что-то на полу мотеля. Что-то странное, по-настоящему невероятное. Леон все еще уверен, что Джек Харкнесс — ненормальный. — Что ты вообще делаешь? — Передатчик, — поясняет Харкнесс. — Мой временной браслет не работает. Харкнесс встряхивает рукой. Браслет, широкий, не похожий ни на что, что Леон когда-либо видел, плотно обхватывает его запястье. — Браслет времени, — отвечает Харкнесс на немой вопрос Леона. — С его помощью я перемещаюсь во времени и пространстве. Дурная привычка, вроде курения. Я пытаюсь бросить. Он смеется. Искры в глазах, искры в уголках губ. Леон делает вид, что все понимает. И что верит. Всему. Каждому слову. Что ему еще остается? — А теперь он сломан, — продолжает Харкнесс, царапая ногтем экран браслета. — Не может определиться во времени. Это как... Сотовый вне зоны действия сети. У вас же есть сотовые? Харкнесс оборачивается, смотрит на Леона. Связанный страж времени. Скованный. Загнанный в собственные рамки. — Хотя бы телефоны? — спрашивает Харкнесс. — Мне чертовски надо позвонить. Раймонд Леон вглядывается в глаза Джека Харкнесса. Бессмертие на дне зрачков. Психопат. Преступник. Шизофреник. Безумец. Бе-зу-мец. — В холле мотеля есть один, — говорит Леон хрипло. Джек Харкнесс думает, что этой реальности, очень альтернативной реальности, нужен Доктор. Джек думает, что Тардис, машинка для перемещения во времени, долбаная телефонная будка, очень и очень синяя, не любит его. По-настоящему ненавидит, раз отправила сюда. — Кто ты вообще такой? — с губ Леона срывается один и тот же вопрос. Джек сегодня не в настроении рассказывать всю историю своей жизни. Перед тем, как выйти из номера, Джек чмокает Леона в уголок губ. — Я тот, кто скоро вернется, — обещает Джек. Страж времени ненавидит капитана Джека Харкнесса так сильно, что вот-вот испепелит взглядом захлопнувшуюся за ним дверь. Харкнесс возвращается с телефоном, проводами и сладкой булкой, с которой на пол сыплются крошки. И со следом помады на щеке. Светло-розовым. — Девочку за конторкой зовут Милла, — сообщает Харкнесс. — Классное имя, правда? Леону все равно, как зовут девочку за конторкой. Леон чувствует, что он страшно, невыносимо устал. Харкнесс вставляет в пасть своего прибора, похожего на разодранный мини-сейф, металлический цилиндрик с тремя красными полосками, прикрепляет телефон проводами, нажимает какие-то кнопки. Система шуршит. Система вибрирует. Система издает звуки, стремящиеся к ультразвуку. — Работает! — Харкнесс радостно потирает руки. Экран телефона мигает зеленым. Ярко. Жизнеутверждающе. Харкнесс нажимает какую-то кнопку и в комнату врываются помехи вперемешку с голосом. — Джек? Это же ты, Джек? — Конечно я, — радостно отвечает Харкнесс. — Я говорил тебе, что Тардис меня ненавидит? — Где ты? — спрашивает голос. Помехи трещат, искажают его, заглушают. — Устраиваю революцию на какой-то чудесной планете. Очень в моем духе, правда, Доктор? — На какой планете? — вопрошает голос. — Откуда мне знать? — Харкнесс смеется. — Здесь время — деньги. Жаль, что ты не видишь циферки на моей руке. Тебе бы понравилось. Это очень по твоей части. Раймонд Леон наблюдает за всем этим. Привязанный. Руки затекли так, что он их даже не чувствует. Но ему дела до этого нет. Тут, в комнате, в двух шагах от него, что-то происходит. И он ничерта не может сделать. — Тебе надо убираться оттуда, — говорит Доктор Харкнессу. Почти кричит. Сквозь помехи и шипение очень плохо слышно. Харкнесс барабанит пальцами по полу. — Эта реальность, альтернативная, она может убить тебя, — говорит Доктор. — Убить по-настоящему. Ты умрешь и не очнешься больше. Ни разу. Харкнесс хохочет. Совершенно искренне. Как будто человек по имени Доктор, только что рассказал самую смешную на свете шутку. Раймонд Леон до сих пор считает, что Джек Харкнесс — сумасшедший. Свихнувшийся. Озабоченный. Да какой угодно, но уж точно не бессмертный. — Джек, — зовет Доктор. — Я заберу тебя оттуда. Подай мне сигнал, и я заберу тебя. Пока ты не… Раймонд Леон сглатывает. Раймонд Леон впивается взглядом в стремительно сменяющие друг друга цифры на левой руке Харкнесса. Почти вечная жизнь. Почти бессмертие. Целая куча времени. Дохуя секундочек, минуточек, часов и месяцев. Недель, лет, тысячелетий. Миллионы. Миллиарды. На несколько жизней хватит. На несколько тысяч жизней. — Цифры, — кричит Доктор сквозь помехи. — Цифры на твоей руке, они меняются? Количество секунд? Оно уменьшается? Джек Харкнесс ловит каждое слово своего Доктора. Раймонд Леон ловит каждый выдох Джека Харкнесса. Помехи перекрикивают Доктора, Доктор перекрикивает помехи. Пальцы Харкнесса трогают цифры на руке. Сменяющиеся секунды. Исчезающие. Пропадающие. В никуда. — Да, — усмехается Харкнесс. — Но ведь это не значит, что… — Тардис забросила тебя в параллельную реальность, — Доктор надрывается. Помех все больше. Голос едва слышен. — В самую заброшенную. В самую забытую, самую отдаленную. Ту, где ты можешь умереть. — Теоретически? — небрежно интересуется Харкнесс. Леон уверен: Джек Харкнесс — безумец. — Шурум дурум бурум дурум, — говорят помехи вместо Доктора. Из прибора: телефон, цилиндрик, провода, непонятная железная хрень, — валит дым. Искры. Звуковое сопровождение: треск. Маленький взрыв. — Ага, — говорит Харкнесс. — Я так и подумал. Харкнесс сидит на полу, постукивает пальцами по часам. Секунды пропадают. Отсчитываются. Улетучиваются. Харкнесс сидит, нахохлившись, а потом начинает смеяться. А потом валится на постель рядом с Леоном, и смеется все громче, истерически почти. Утыкается лицом куда-то Леону в бедро. Удерживает. Ни отстраниться, ни дернуться. — Я могу умереть! Слышал, страж? Я могу умереть наконец-то. — Да, — говорит Леон. — Можешь. В глубине души Раймонд Леон больше не верит в это. Что-то на дне зрачков Харкнесса никогда не сдохнет. Похоть, например. Или желание выебнуться. Потом Харкнесс его развязывает. Леон шипит. Синяки у него на запястьях ярко-фиолетовые. Руки затекшие. Онемевшие. Тысячи иголок вонзаются в подушечки пальцев. Леон не выдерживает, касается светящихся цифр на левой руке Харкнесс. Пытается почувствовать, какое оно — бессмертие. — Видишь? — довольно говорит Харкнесс. — Они настоящие. «Вижу», — не отвечает Леон. Руки у него нихрена не чувствуют. Потом Харкнесс разминает ему запястья. Разгоняет кровь по жилам. Сильно, уверенно. Леон дергается. Леон ненавидит, когда к нему прикасаются. — Не волнуйся, — говорит Харкнесс. — У меня правило есть: никогда не трахаться со своими коллегами. Леон похож на огромную рыбу, вытащенную из воды. Рыбу, пытающуюся глотнуть хоть немного воздуха. Рыбу, беспомощно шевелящую губами. — Я был агентом времени, пару десятков лет, — Харкнесс прикрывает глаза, явно ударяясь в воспоминания. — Так что я не трахаюсь со своими коллегами. Больше не трахаюсь, уж точно. Раймонд Леон сверлит Харкнесса взглядом. — Ты сказал «был»? Тебя вышвырнули? Или сам ушел? Харкнесс усмехается. Взгляд — глаза в глаза. Почти как в животном мире. Отведешь взгляд — и верная смерть. Отведешь взгляд — подставляй задницу. — Забавно, что ты первый заметил, что мы больше не коллеги, — Харкнесс подмигивает Леону, чуть сильнее сжимает его запястья. Леон вздрагивает. Уилл Салас хлопает дверью. — Нам пора, — говорит Салас с порога. В номере мотеля: отчетливый запах секса; спермы, смазки и дешевых аэрозолей. У Саласа потерянный вид. Потерянный, как у побитой собаки. За его плечом переминается на высоченных каблуках Сильвия Вайз. Красавица-дочка местного магната. — У меня нет миллиона, — говорит Салас. — Ты его что, потерял? — взрывается Леон. — Хуже, — выдает Салас. — Обменял. — Женщины, — Джек Харкнесс качает головой. Джек Харкнесс все понимает правильно. — Женщины того стоят. Видишь, Раймонд, а ты говоришь: секс — потеря времени. Любовь отнимает куда больше. — Что это? — Салас кивает на обломки передатчика. Остатки. Останки. Уилл Салас — очень внимательный парень. Впрочем, тут бы любой догадался, что такая техника в этой вселенной просто не существует. Не может существовать. — Когда я сказал, что свалился с луны, — медленно начинает Джек, не отрывая взгляда от агонизирующего передатчика, — это не было фигурой речи. Он поворачивается и смотрит Саласу в лицо. Проверяет. Тестирует. Поверит ли тот. Возможно ли в это вообще поверить. — Я не из этого мира. Из другой вселенной. Другой галактики. Джек медлит, а потом задирает рукав. Цифры. Цифры на руке, от запястья до локтя и дальше: бесконечное число цифр. Недопустимое число цифр. Сильвия Вайз шевелит губами, считает. На каком десятке она сбивается? На седьмом? — Как такое может быть? — потерянно спрашивает Салас. — Я не из этого мира, — повторяет Джек. — Там у людей нет таймера на руках. Там они живут столько, сколько получится. Правда, они стареют и умирают лет в девяносто, но это такие мелочи. — Почему тогда у тебя есть таймер? — спрашивает Сильвия. — Не знаю, — Джек беспечно пожимает плечами. — Наверное, мое тело решило адаптироваться к условиям этого мира. Правда не могу гарантировать, что я навечно останусь тридцатилетним обаяшкой. Он подмигивает Леону. Леон, потерянный, взлохмаченный, все так же сидящий на кровати, но уже не привязанный, закатывает глаза. С девушкой у стойки расплачивается Харкнесс. Улыбается. Глазки строит. — Милла, не сдавай нас, — улыбается он. — Ты же понимаешь, трое друзей на одну девушку. У этого, — Харкнесс кивает на Леона, — жена. Узнает — голову оторвет. Милла хлопает глазками. Милла смотрит на Харкнесса влюбленными глазами. Каждому слову его верит. — Еще стражи времени могут прийти, — «вспоминает» Харкнесс. — Босса своего «спасать». Не будем парня подставлять. Советами же замучают. — Вас здесь нет и не было, — понимающе улыбается Милла. — Бинго, — смеется Харкнесс и целует Миллу в щеку. Леон пытается прикинуть, сколько времени ему потребуется, чтобы задушить Джека Харкнесса. Леона и Сильвию запихивают на заднее сиденье машины. — Мы что, оба заложники? — возмущается Сильвия. Харкнесс разворачивается. Харкнесс направляет дуло пистолета Сильвии между бровей. — Что ты делаешь? — шипит Салас. — Ничего, — беспечно откликается Харкнесс. — Просто всегда хотел поугрожать пистолетом хорошенькой девушке. — Вы отдаете себе отчет в том, что нас ищут и стражи времени, и мистер Вайз? — устало спрашивает Леон. — И что мистер Вайз до сих пор считает, что его миллион лет у нас? — Ну и какой у нас план? — весело интересуется Джек. Ему все равно, кто там за ним охотится. Да пусть хоть весь белый свет. Этот мирок, с часами на руках, ничейными миллионами лет и красавчиком-стражем с убийственным взглядом, этот мирок охрененно нравится Джеку Харкнессу. — Вернем наш миллион лет, — откликается Уилл Салас, вдавливая педаль газа. — Вы отдаете себе отчет… — начинает Леон. — Мне кажется, ты заработался, — Харкнесс поворачивается к нему. Ухмыляется. — Ты уже который раз начинаешь разговор с этого предложения. — …что мы едем по гетто на машине стражей времени, — с каменным лицом заканчивает Леон. Машину они бросают через два квартала и еще два квартала идут пешком. В гетто прохладно. Почти холодно. И ветер. — Фортиса бесполезно искать днем, — говорит Салас. — Часовые выходят на охоту под вечер. — Фортиса? — переспрашивает Харкнесс. — Ему я отдал миллион лет за жизнь Сильвии, — помедлив, отвечает Салас. Харкнесс присвистывает. Усмехается. — Видать, крутой парень этот Фортис. — Если бы тебе приставили пистолет к виску, ты бы говорил по-другому, — осаживает Харкнесса Сильвия. — Ты многого еще обо мне не знаешь, малышка. — Харкнесс скалится, но глаза у него не смеются. Глаза у него — как две маленькие вселенные. Очень глубокие. Очень одинокие. — Со-овсем ничего не знаешь. — Когда-нибудь ты расскажешь, — уверенно говорит Салас. — Когда-нибудь, — соглашается Харкнесс. — Кому-нибудь. Леон отстраняется, когда Харкнесс пытается поймать его за локоть, но не отходит от их маленькой компании дальше, чем на пару шагов. Еще через полквартала Уилл Салас приводит их в свою пустующую квартиру. Стены в квартире Уилла Саласа картонные. Темно, тесно, кухня крохотная, коридора нет совсем. Кофеварка и вовсе не работает, а на кухонном столике сиротливо примостилась полупустая банка растворимого кофе. — Извините, — говорит Салас, пожимая плечами. Ни взглядом, ни жестом Салас не выдает ничего, похожего на раскаяние. Да и как можно раскаиваться в том, что живешь в гетто? С этим можно только смириться. — Извините, — повторяет Салас, уводя Сильвию в комнату. В ту комнату, где его спальня. В ту комнату, где они — Уилл и Сильвия — трахаются прямо сейчас. Треск одежды, сорванные пуговицы. Прерывистое дыхание. Стены картонные. Стены настолько тонкие, что слышно все. Что если закрыть глаза, можно даже представить, какие они. Молодые, неопытные, страстные. Оба — оглушительно счастливые. Оба — совершенно обезумевшие от своей свободы. Можно было бы устроиться в кухне, она дальше от спальни Саласа, но Джеку нравится наблюдать за тем, как Раймонд Леон чувствует себя не в своей тарелке. Джек Харкнесс старается вообще не отходить от Раймонда дальше, чем на несколько шагов. Комнат в квартире Саласа всего две: Джек и Леон находятся в той, где стоит старенький протертый диван. Столик крохотный, окно с видом на банк, стены в полоску. Жалюзи на окне сломаны. Занавески, застиранные, в выцветших цветочках, колышутся. Джек проводит пальцем по столу. Поверхность покрыта тонким слоем пыли. Дом, где никто не живет. Дом, где некому жить. Джек Харкнесс, капитан, бывший агент времени, нынче заброшенный в параллельную реальность, выглядывает в окно. Неоновая вывеска гласит: «Времени нет». Время вышло. Как вышло, что у него дохуя времени, но он все равно может умереть? Как так вышло, что времени нет, даже когда счетчик у тебя на руке зашкаливает? Как так?.. Раймонд Леон ерзает на диванчике. Сильвия Вайз стонет за стенкой на ухо Уиллу Саласу. Стены такие тонкие, что их не существует. Если прислушаться, слышно, как за другой стеной, в соседней квартире, кто-то вслух читает книгу и стучит ложкой по стенкам чашки. В гетто все как будто все время рядом. В гетто нет понятия одиночества. В гетто ты никогда не будешь один. Ни на секунду. — Ты ведь отсюда, так? — Джек говорит вполголоса, смотрит на улицу. — Из гетто? Когда в комнате только двое, имена теряют смысл. Люди снуют по улицам. Люди в рваной и грязной одежде. Люди, которым вот-вот предстоит умереть. Те, кому повезло чуть больше, сейчас горбатятся на работе. Те, кому повезло чуть больше имеют на руках много нулей и несколько часов жизни. Всего несколько часов и очень редко — дней. Те, кому повезло чуть меньше, лежат в переулках, и на их руках — только выжженные контуры таймера. Время имеет здесь форму нуля. — С чего ты взял? Здесь, в гетто, всегда тяжелые времена, просто иногда — чуть хуже. — Так ненавидеть это место можно только родившись здесь, — Джек усмехается своему отражению в мутном стекле. Джеку совсем не смешно. Джек Харкнесс кидает взгляд на стража времени. Раймонд Леон ерзает на диванчике, все еще. Раймонд Леон, уже даже не связанный. Раймонд Леон, умеющий так хорошо бегать. Сильвия Вайз за стенкой учит Уилла Саласа не торопиться, хотя бы занимаясь любовью. — А ты? — Леон сверлит взглядом дырку в затылке Джека. Леон переводит стрелки. Леон отвлекает от себя внимание. — Откуда ты? Из царства похоти и разврата. Джек Харкнесс снова оглядывается. Взгляды сплетаются, взгляды почти физически переплетаются, касаются друг друга. Если можно вытрахать одним только взглядом, они уже это делают. — Не отсюда, — снова говорит Джек. — Родом, Джек, — Леон не отступает. — Откуда ты родом? Страж времени называет Джека Джеком. Собственное имя из уст Леона режет Джеку ухо. Отрезает, пережевывает, обгладывает. Даже не безумцем — просто Джеком. Детские воспоминания — самые сильные. Душевные травмы. Ненависть. Потери. Детские воспоминания — самые счастливые, почти у всех. Детские воспоминания — Леону не надо оборачиваться к окну, они и так преследуют его всю жизнь — идут за ним, следуют по пятам, черной тенью, цепляясь за его плащ маленькими ручонками. Крохотные пальцы, потные, липкие, тянутся вверх, чтобы задушить его. — Песок, — говорит Харкнесс после паузы. — Море и очень много песка. Мы строили замки. Мы и жили в замках. Вся моя семья. Мы жили в замках, и они даже не были воздушными. Моя мать, мой отец. Мой брат. Харкнесс не продолжает, но Леон понимает и так: они все мертвы. Они, бегущие по берегу. Леон пытается представить маленького Джека Харкнесса, держащего за руку своего брата. Младшего или старшего? Джек Харкнесс прикрывает глаза. Улыбка на его губах — настоящая. Какая разница, думает Раймонд Леон. Младшего, наверняка младшего: с такой жадностью стряхивающий с себя всю ответственность Харкнесс просто обязан уродиться старшим. Детские воспоминания, душевные травмы. Самое счастливое время. Сильвия в соседней комнате стонет, подставляясь Уиллу Саласу, двигая бедрами ему в такт. — Да, — говорит Джек, очнувшийся, пробужденный стоном, вернувшийся в реальность, пусть даже и очень альтернативную. — Именно так сладко оно все и было. Так сладко и так громко. Потом они молчат. За немытым окном встает день, и улицы гетто пустеют. Здесь некому шляться по улицам. Здесь каждый работает только затем, чтобы проснуться утром, имея на руке хотя бы двадцать часов: чтобы хватило на еще один рабочий день. И Джек, и Леон — оба не спали больше суток. — У тебя есть жена? — спрашивает Леон. Они сидят на узком, тесном диванчике. Плечо к плечу. Бедро к бедру. Джек Харкнесс того и гляди обнимет стража времени и чмокнет в ухо. Джек Харкнесс, разумеется, ни за что этого не сделает. — У меня есть команда, — говорит Джек. — Это почти как жена, только хуже: их больше. Леон усмехается. — Семья? Дети? — Дочь, — Джек не знает, почему отвечает. — Которая ненавидит меня. Джек не задает вопросов, потому что нет необходимости. Джек прекрасно все знает и так. Добывает информацию одним взглядом. За свою почти что вечную жизнь он очень хорошо научился читать людей по вопросам, которые они задают, а не по их ответам. Вопросы — это всегда важнее. — Ну, — Леон хмыкает. — Я ее понимаю. Когда солнечные лучи начинают пронизывать комнату, Леон уже дремлет, откинув голову на неудобную спинку дивана. На диванчике тесно: ни повернуться, ни сдвинуться. Но спать хочется невыносимо. Будь ты хоть тысячу раз страж времени, ты не можешь не спать совсем. Особенно когда у тебя есть время на сон. Больше, чем когда-либо до. Джек обнимает Леона за плечи, тянет к себе ближе, заставляет положить голову себе на плечо. Леон вздрагивает, что-то бормочет сонно, неловко пытается вырваться. — Спи, — шепчет Джек, касаясь губами его виска. Страж времени в его руках медленно расслабляется, засыпая. Под вечер из комнаты выходят Салас и Сильвия. — Доброе утро, — бодро приветствует Салас дремлющих Джека и Леона, а потом потерянно пялится за окно. За окном вечер и зажигаются редкие фонари. Часы показывают шесть вечера. Время идет в обратную сторону. — Кажется, мы живем наоборот, — смеется Джек, просыпаясь. Глаза продирая. Брезгливо отодвигающегося Леона даже за плечо не ловит. — И вообще, ребята, я сутки уже не жрал, — продолжает Джек, как ни в чем не бывало. Обстановку разряжает. Сближает всех одной этой фразой. Бытовые мелочи — они всегда сближают. В шкафчике на кухне находится крошечная баночка настоящего молотого кофе. В соседнем шкафчике — грязная джезва. Потом выясняется, что варить кофе в джезве умеет только Харкнесс. Потом выясняется, что готовить умеет только Салас. — Вы все еще собираетесь устраивать революцию? — мрачно интересуется Леон. — Чем нам грозит неумение готовить? — спрашивает Сильвия. — Риском голодной смерти, — фыркает страж времени. Яичница у Саласа позорно пригорает. — Видишь? — говорит Леон. — Они даже яичницу не могут приготовить. Теряют время попусту. Не умеют с ним обращаться. Как можно подпускать таких даже близко к миллиону еще не прожитых лет? Сильвия выглядит немного смущенной, Салас смеется, тянет ее к себе, целует. Уилл Салас выглядит самым счастливым человеком на земле. Ну, в смысле, самым счастливым после Раймонда Леона из той версии будущего, когда эта компания неудачников оставит его в покое. — Они сожгли яичницу, потому что она его отвлекала, — говорит Харкнесс Леону, не сводя глаз с джезвы. — Это любовь. Леон фыркает. Джек Харкнесс здесь правит балом. Он задает правила игры. И единственный способ бороться с ним — использовать его же оружие. — Я не стану целовать тебя в шею, чтобы ты испортил кофе, — говорит Леон. Харкнесс даже теряется на несколько секунд. Сильвия с Саласом даже перестают целоваться. Время даже почти останавливается. Или показалось? — Это единственная причина? — Харкнесс смеется. Показалось. Они ужинают пригоревшей яичницей и горьковатым кофе. Джек Харкнесс много смеется. Джек Харкнесс рассказывает истории того, другого мира. Того, из которого он пришел. Той луны, с которой он свалился. И можно поклясться: все его истории — вымысел. И можно быть уверенным: все его истории — правда. — Однажды мы поймали летающего ящера. Настоящего летающего ящера, представляете? Салас и Сильвия не представляют. Леон недоверчиво хмыкает: про ящеров он читал когда-то давно. Ящеры вымерли миллиарды лет назад. — Ящер этот был заперт в амбаре. Здоровенном таком. Летал там и орал премерзко. Мы кормили его шоколадом, — Харкнесс улыбается. Ласково. Бережно. Так улыбаются давним воспоминаниям. — Мы? — переспрашивает Сильвия. — С моим другом, — отвечает Харкнесс с улыбкой. И смотрит на Леона. Только на Леона. В глазах у Харкнесса столько боли, что Леон не может смотреть. Леон отводит взгляд. Леон боится чужих воспоминаний почти так же сильно, как своих собственных. Хороших воспоминаний. — У меня в том мире осталась целая толпа отличных друзей. И куча непойманных ящеров, — как ни в чем не бывало заканчивает Харкнесс. И смеется. А у дома их встречает Филипп Вайз и его головорезы. Головорезы наставляют пушки. Пистолеты. Винтовки. Пулеметы. У Филиппа Вайза — маленькая армия. Маленькая личная армия. Филипп Вайз смотрит убийственным тяжелым взглядом. На каждого по очереди. Салас, Сильвия, Леон, Харкнесс. На Джеке Харкнессе его взгляд задерживается чуть дольше. На пару секунд дольше. Потом Филипп Вайз начинает говорить. В каждом слове мистера Вайза откровенная ярость. Ненависть. Негодование. — Где мой миллион лет? — спрашивает мистер Вайз. — А ничего, что мы у вас дочь украли? — весело скалится Харкнесс. — Где. Мой. Миллион. Лет? — чеканит мистер Вайз. Словно стремится припечатать эту компанию каждым своим выдохом. Уилл Салас смотрит на Сильвию и улыбается. — Продали, — говорит Сильвия. — Обменяли, — уточняет Салас. — Пропили, — Харкнесс радостно обнимает сладкую парочку за плечи. Страж времени Раймонд Леон, закатывает глаза. — Вот и я говорю, — негромко резюмирует Леон. — Про-е-ба-ли. Карманная армия Филиппа Вайза взводит курки. Один за другим. Металлические песчинки в исполинских песочных часах. — Не стреляйте в мою дочь, — предупреждает Филипп Вайз. Прицелы сдвигаются. В перекрестьях прицелов: Салас, Леон и Харкнесс. Все трое. Потом гремит взрыв. Дымовая завеса. Слезоточивый газ. Непонятная инопланетная дрянь. Джек смеется. У чертова Джека Харкнесса всегда есть парочка бомб вместо туза в рукаве. Джек ловит Леона за локоть, чувствует пальцы Саласа на своем плече и бежит туда, куда ведет его местный Робин Гуд. В спину им летят проклятья из числа тех, что не должны произносить уважающие себя временные магнаты. — Я с вами бегать научусь, — смеется Джек, прислоняясь спиной к стене и пытаясь отдышаться. — У тебя и сейчас неплохо получается, — откликается Салас. Сильвия висит на нем и тяжело дышит ему в шею. Тяжело. Неровно. Каблуки ее туфель сбились, потеряли краску и выглядят теперь как металлические штыри. Пыточные приспособления. — Тебе приходилось раньше так бегать, страж? — весело спрашивает Леона Джек. Тот вытирает лоб тыльной стороной ладони и не отвечает. — Время не может быть длиннее вечности, — говорит Сильвия Вайз. Цифры на ее руке меняются, уменьшаются с каждой секундой. Десять лет, подаренные ее отцом. — В этом мире как раз может, — улыбается Джек. — Ну, по меньшей мере, равно вечности оно точно может быть. Салас фыркает. Сильвия натягивает длинную перчатку, закрывая цифры. Такое количество лет слишком привлекает внимание. Особенно в гетто. Они все здесь слишком привлекают внимание. — Какой у тебя план? — спрашивает Салас у Джека. Джек закидывает голову. Смотрит в небо. В ночь. В звезды над головой смотрит. — Вернуться домой, — отвечает он честно. — Там всего этого не будет, — говорит Сильвия. — Вечной жизни. — Иллюзии вечной жизни, — поправляет Леон. Джек хмыкает. Улыбается невесело. Плечами пожимает. — Домой ведь возвращаются не потому, что там есть что-то, чего нет здесь, — улыбается Джек. Улыбка у него горькая. Мрачная, горькая и бесконечно усталая. — А просто потому, что это дом. С хищным скрипом зажигаются фонари. Первый, второй, четвертый, восьмой. Лампочки мигают, гудят, вспыхивают и гаснут. Живут своей жизнью. — Итак, — Джек хлопает в ладоши, — первый пункт моего плана: послать сигнал моему Доктору. Склад ворованной техники расположен на самом краю Дейтона. — Вообще-то склад принадлежит Фортису, — говорит Салас, взламывая замок. — Этот ваш Фортис прямо на все руки спец, — смеется Харкнесс. — И ты все еще утверждаешь, что ты не вор? — хмуро спрашивает Леон у Саласа. — Считай, что я все это купил, — откликается Салас. — Вычту стоимость из моего миллиона лет. Сильвия неумело взводит курок и направляет пистолет в голову стража времени. — Мы быстро, — обещает Салас. Кому из них — не понятно. — Если что — стреляй. Харкнесс посылает Леону воздушный поцелуй и направляется вслед за Саласом вглубь склада. — Ты правда не из этого мира? — спрашивает Салас в темноте и пыли склада. Техника свалена кучами. Барханами. Горами. Целая пустыня никому не нужных вещей. Свалка того, могли бы продать, но так и не продали. Тысячи и тысячи вещей, имеющих цену и потерявших цену. И никогда не имевших цены. И еще будущих иметь цену. — Ты правда не из этого мира? — спрашивает Салас. Он знает ответ. Он верит в ответ. Потому что он верит в Джека Харкнесса. Иногда Уиллу Саласу кажется, что нет никого, кто не поверил бы в Джека Харкнесса. Даже не зная, сколько у него времени. — И я правда хочу вернуться домой, — невпопад отвечает Харкнесс, сбрасывая в мешок содержимое целой полки. — Здесь у вас чертовски весело. Это как отпуск. Но отпуск же не может быть бесконечен. Харкнесс подмигивает Саласу, но горькие складки в уголках его губ слишком заметны. — Почему ты хочешь прекратить «отпуск» так рано? — Потому что Доктор обязательно скажет, что я не имею права изменять вселенную, — усмехается Харкнесс. На складе темно. Технику приходится выбирать наугад. Сбрасывать в мешки всякую чушь. Приборы, сломанные телефоны, целые телефоны, пульты от телевизоров, коробки передач с торчащими проводами. — Потому что я очень много оставил там, в своем мире, — говорит Харкнесс другим голосом. — И вот на это я действительно не имел права. Когда они вываливаются обратно с двумя мешками и еще какой-то тяжеленной железной херней в руках, гаснет фонарь у входа. — Это знак, — говорит Харкнесс. Салас согласно фыркает. Они оба вымазаны в грязи, пыли и непонятно откуда взявшейся саже. Плащ на Харкнессе порван. В двух местах даже. А Салас просто грязный как черт знает что. Сильвия затыкает пистолет за пояс и кидается к Саласу, смеется. Нос его грязный трет носовым платком. Тоже не очень чистым, но хотя бы не в саже. Смеется, в свежеоттертый нос его целует. Леон брезгливо морщится, отворачивается. — А меня не чмокнешь? — весело спрашивает Харкнесс. Подмигивает и рукой грязной нос себе тоже измазывает. — Что ты дальше собираешься делать? — спрашивает Салас у Джека. — Я соберу передатчик, и за мной прилетит мой Доктор, — с улыбкой отвечает Джек. «Мой доктор» — это почти как «мой друг», только с большей степенью связи. Мой лучший друг. Самый важный друг. Самый важный в жизни человек. В таких вещах сложновато признаваться. Джек улыбается. Джек вертит в руках допотопный телефон с большими кнопками и торчащими во все стороны проводами. Провода — как поникшие иглы у очень грустного ежа. — Что будешь делать ты? — С миллионом лет Фортис не будет сидеть в Дейтоне. Он направится куда-то в Нью-Гринвич. Там я его и найду. — И отберешь миллион, — Джек радостно взмахивает руками. — И отберу миллион, — соглашается Салас. Джек кивает. Он все еще улыбается, но глаза у него серьезные. И злые. — Измени этот мир, — говорит он Саласу. — Измени этот чертов мир. — Встретимся утром у пятой зоны. Это между Нью-Гринвичем и Дейтоном. — Встретимся, — соглашается Джек, не уточняя, где и когда. Слово висит в воздухе, как заклинание. Искрит. — Разделим заложников? — весело интересуется Джек, снимая напряжение. — Чур, мне мальчика. Бывший страж времени Раймонд Леон обреченно закатывает глаза. Они едва успевают разойтись, и почти сразу натыкаются на патруль действующих стражей времени. — Не повезло, — комментирует Харкнесс, строя стражам глазки. Стражи времени не реагируют. Стражи времени направляют пистолеты. Стражи времени взводят курки. Один за другим. — А теперь медленно подними руки вверх и отойди от Леона, — говорит Харкнессу тип в плаще, снимая пистолет с предохранителя. Джек Харкнесс послушно тянет вверх руки; потягивается и ухмыляется. Во всем этом гораздо больше секса, чем попытки хотя бы сделать вид, что он принимает поражение. — Я обращаюсь с вашим стражем очень, очень бережно, — с усмешкой говорит Харкнесс. — Скажи им, Раймонд, я же был нежен? На лице этого типа, в плаще и с большой пушкой — никаких эмоций. Ни один мускул не вздрогнет. Ничем себя не выдает этот тип, в общем; только Уилл Салас кашляет в кулак, наблюдая за всем этим с крыши соседнего здания. Вмешиваться? Да ладно; Харкнесс и сам выкрутится. Харкнесс всегда выкручивается, в этом можно не сомневаться. Эта способность на дне его глаз поблескивает. — Джек, — устало зовет Харкнесса Раймонд Леон. — Да, милый? — Заткнись уже. — Вам понадобится что-то более эффектное, чем слезоточивый газ, — говорит страж времени в пафосном плаще и с пистолетом наизготовку. У него даже рука не дрожит. И палец уже жмет на курок. Пуля наготове. — Значит, у нас будет что-то более эффектное, — скалится Джек. Время сжимается в точку. События развиваются со скоростью, превышающей скорость времени. Превышающей скорость света, звука и элементарных частиц. Раз. Джек рывком притягивает Леона к себе. Мешок с техникой оттягивает его руку. Провода торчат из всех карманов. Два. Джек стреляет в землю, и железный блин люка проваливается под ними. Три. Стражи времени начинают стрелять. — Ты знаешь системы перекрытий? – спрашивает Джек уже внизу, вслушиваясь треск пуль. В тоннеле пахнет тиной и ржавыми трубами. — Откуда? — хрипло интересуется Леон, придерживая стену. — Тогда побежим наугад. Они скоро догадаются, что можно тоже спуститься. — Иногда в этих тоннелях проложены трубы с горячей водой. — От нее шел бы пар. Я бы заметил и придумал что-нибудь другое. — Что например? — зло спрашивает Леон. — Стрелять в ответ. Вода хлюпает под ногами. Они бегут, путая следы, и сами не замечают, как уходят все дальше от гетто. — Что это за место? — Леон проводит пальцами по стене и тут же отдергивает руку. Стены деревянные. Все здание деревянное. И старое дерево щерится занозами. — Склад, — радостно возвещает Джек. Кружок его фонарика бегает по стенам, как глаз. — Обожаю такие места. О-бо-жа-ю, — повторяет он по слогам. Буква за буквой. Каждый слог на вкус пробует. — И что в них хорошего? — мрачно интересуется Леон, зубами вытаскивая занозу из пальца. — То, что они никому не нужны. Свет фонарика слепит. Джек ловит им фигуру Леона по частям. Мозаику собирает. Забрызганные водой полы плаща. Язычок молнии на жилете. Узкие запястья. Капли пота на висках. Прозрачные глаза. — Ничего не трогай, — предупреждает Джек. — Поранишься. Я сейчас выключатель найду. Потом они просто сидят. Точнее, Леон просто сидит. Он даже не связан, а все равно никуда не денется. Так и будет торчать при Харкнессе. Сторожевой пес, и непонятно, кто кого сторожит. Лампочки под потолком светят едва-едва. Харкнесс собирает что-то, не похожее ни на что в этом мире. В этом мире у этого прибора даже названия нет. И не было. И не будет. Харкнесс шуршит проводами, искры из них вытряхивает. Как есть древний бог. И сквозь зубы насвистывает. А Леон носом клюет. Он бы уснул даже, только свист мешает. — Четыре утра, Джек, имей совесть, — говорит Леон сонно. Секунда. Внимательный взгляд. Секунда. Воздух искрится. Леон хмыкает и тут же поднимает руки, словно сдаваясь. — Нет, не в этом смысле. Харкнесс смеется. — Там, в твоем мире, — начинает Леон, — кем ты там был? — Известнейшим человеком, — фыркает Харкнесс. — Веришь? — О, я представляю, — нервно хохочет Леон. — Твоя фотография, цветная, огромная, где ты лыбишься и ухмыляешься, а внизу надпись: «Вы видели этого человека?» Харкнесс сосредоточенно вставляет очередную деталь в очередное отверстие. Впихивает невпихуемое. Выносит невыносимое. Харкнесс сам по себе — невыносимый. И конструкции у него невыносимые. Только, в отличие от него самого, несколько нежизнеспособные. — Почти угадал, — отзывается Харкнесс. — Только фото в голом виде. А надпись звучит так: «Вы трахались с этим божеством?» Леон зависает на несколько секунд. Врет же? Ведь врет же? — Что, правда, что ли? — осторожно спрашивает он. — Насчет божества я, конечно, пошутил. — Я побывал в тысяче миров. В тысяче тысяч, — Харкнесс сцепляет руки за головой и смотрит в деревянный потолок. Как будто там не дерево в заусенцах и пятнах сучков, а настоящие звезды. Другой край вселенной. — И каждый раз я делаю какую-нибудь херню, веришь? — Верю, — кивает Леон. — А потом возвращаюсь, — ухмыляется Харкнесс. В его ухмылке все прожитые годы. Тысячи и тысячи вселенных. Звезды, которые пахнут пеплом и немного озоном. В его ухмылке та самая горечь, о которой знают только бессмертные. — И мне всегда рады, — резюмирует Харкнесс. — Что ты пытаешься мне сказать? — устало спрашивает Леон. — Я не понимаю твоих иносказаний. Харкнесс фыркает. — Я ушел от своей команды, чтобы потом вернуться. Я вплел их жизни в свою, а потом сбежал. А когда вернулся они так смотрели, как будто я был, по меньшей мере, звездой с неба. И обвиняли меня. В том, что я ушел. В том, что я вернулся. В том, что я переворошил их жизнь и в них не осталось ничего от их прошлого. Обвиняли меня и были счастливы. Любой, кого я встречаю, уже никогда не станет прежним. — Ты сожалеешь об этом? — осторожно спрашивает Леон. — Нет, — пожимает плечами Харкнесс. И добавляет с горечью. — Я жалею, что не могу их спасти. Никогда. Секунды тикают. Харкнесс вращает в пальцах продолговатый цилиндрик, а потом всаживает его в зев нерожденного прибора. И усмехается. — Зато у Уилла Саласа будет отличная революция. — Уиллу не нужна революция, — говорит Леон. — Уиллу нужна Сильвия. Всем людям кто-то нужен. Харкнесс усмехается. Затянувшаяся пауза. И Раймонд Леон, страж времени, уже открывает рот, чтобы добавить что-то вроде того, что кто-то нужен всем, кроме него самого. Что он не человек. Что он страж времени и не имеет право на человеческие эмоции. Леон почему-то смотрит на губы Харкнесса. Взгляд Харкнесса говорит: ты можешь не врать мне. Взгляд Харкнесса похож на звучание скрипки. Такой же протяжный и сладостный. — Мне нравится этот мир, — улыбается Харкнесс. Улыбается, губы облизывает. — Я здесь ни на что не влияю. Здесь все само по себе. А цифры на моей руке… ну, с кем не бывает. Леон смотрит недоверчиво. Леону все время кажется, что Харкнесс умело прикидывается нормальным. А на самом деле — псих-психом. Страж времени Раймонд Леон очень хорошо понимает, что в действительности Джек Харкнесс просто прикидывается психом. Чтобы не сойти с ума. — Ты знаешь, Салас бы все равно украл миллион. И Сильвию бы похитил. У него это в крови. — «Это»? — переспрашивает Леон. — Бунтарство, — смеется Харкнесс. — Желание разрушать. Рамки. Границы. Вся ваша система — это не для него. Ему хотелось свободы. Всегда. Что со мной, что без меня. Да и революция — сугубо его рук дело, правда ведь? Раймонд Леон, страж времени уже почти что бывший, только плечами пожимает. — Я все время боюсь, что приду в какой-то мир и сломаю там чью-то жизнь, — говорит Харкнесс. — Все время боюсь. И все время прихожу. И все время ломаю. — Чью жизнь ты ломаешь здесь? — Твою. Раймонд Леон — одно резкое движение. Сухость. Пальцы, острые, мозолистые, дерзкие. Одно резкое движение. Скулы горят, жгут. Джек Харкнесс — одни инстинкты. Наперекор. Раймонд Леон делает шаг; Джек Харкнесс делает два. Первый прижат вторым к стене. Еще секунда — и друг другу в глотки вгрызутся. Взгляды впиваются, колются, ненависть, злость и похоть. Тела соприкасаются. Скалятся. Разорвут друг друга в клочья уже вот-вот. Прямо сейчас. Вдохи и выдохи почти в губы. Они убьют друг друга. Просто сейчас убьют друг друга или... Или. Время останавливается, замирает. Решает, куда пойти, где свернуть. Взгляды чуть-чуть смягчаются, Харкнесс перехватывает руки Леона поудобнее. Харкнесс забывается. Харкнесс вспоминает и отступает на шаг. Пара невысказанных слов. Или пара неотданных ударов. Или… Находиться в одном помещении с этими двумя — невыносимо. Словно в замочной скважине. Словно ты сам — замочная скважина. — Я мог бы извиниться… — начинает Харкнесс. Отдышаться пытается почти незаметно. — Не нужно, — хрипло откликается Леон. — …так ведь ты не поверишь, — заканчивает Харкнесс. И ухмыляется. Опять. Раймонд Леон сверлит взглядом его затылок. Дырку в голове взглядом проделывает. Прорезает линию к шее, на спину, разрезая пальто, взгляд задерживается на пояснице. — Нет. — Нет? — переспрашивает Харкнесс. — Нет, — повторяет Леон. Что-то щелкает, что-то пищит. Харкнесс отвлекается, выкручивает рычажки, проводочки пережимает. — Ну и ладно, — бубнит себе под нос Харкнесс. — Чего? — Пиздишь, говорю. Врешь. Брешешь. Лапшу мне вешаешь на уши. — Харкнесс все пытается соединить проводочки в одно и одновременно крутить какую-то длинную кнопку, если это можно назвать кнопкой. — Подержи. — Что, лапшу подержать? — язвит Леон, послушно придерживая проводки. — Ты держишь, я кручу, и одна рука у меня свободна, и я могу дотянуться до... — Харкнесс рассуждает вслух, Харкнесс тянется к очередному переключателю. Вся эта штука — чертов передатчик — целиком состоит из какой-то херни, рычажков, проводков. И совершенно непонятных деталей. — Руки прочь от моей задницы, — на автомате отвечает Леон. — Кстати, хорошая идея, спасибо. — Что тебе снится? — Леон разглядывает концы проводов, соприкасающиеся друг с другом. Вид такой, словно он спрашивает это у кусочка меди. — Прямо сейчас? — Вообще. Джек пожимает плечами. Ему не хочется отвечать на этот вопрос. Он вообще не понимает, почему страж времени об этом спрашивает. — Не помню. Чаще всего я ничего не помню. А что? — Я думаю, что человеку, который живет так долго, снятся только кошмары. Прошлое — это всегда кошмары. Джек молчит, долго, размышляет над сказанным. Кажется, что он вообще ничего не скажет. — Ну, да, — хмыкает Джек. — Да, точно. Абсолютно точно. — Да? — Да. Красная хреновина, она должна быть согнута. Передатчик, почти готовый, снова пищит. — Знаешь, что мне нужно? Самый непристойный вопрос из всех. Все вопросы Джека Харкнесса — непристойные. Донельзя. Безобразно, откровенно непристойные. — Послать сигнал своему другу, — обрывает волшебство Леон. — Ага, — соглашается Харкнесс. — Доктору. Вселенная, ты знаешь, огромная. Там множество пространств сплетаются друг с другом так тесно, что ничего нельзя разобрать. Поэтому мне нужен сигнал. Маяк. Чтобы доктор мог прилететь и забрать меня. Харкнесс улыбается. Скалится. Губы облизывает. И ясно же как день, что не это ему нужно. В глазах у него такое бессмертие, что все искры настоящие затмевает. Фейерверк целый. Приборчик в его руках, маленький, похожий на дурацкий значок, дымится. Искрит едва заметно. Шуршит. А потом взрывается ко всем чертям. — Твою мать! — орет Харкнесс. И добавляет еще что-то. Нечеловеческое явно. На каком-то другом совсем языке. Раймонд Леон искренне уверен, что Джек Харкнесс знает пару матерных слов на любом языке вселенной. Стены прошивает град пуль. — Выходите с поднятыми руками! Вы окружены! Выходите, или мы будем стрелять. — Джек, — Леон встряхивает Харкнесса за плечо. Глаза у Харкнесса пустые и потерянные. И приборчик в руке еще дымится. Провода из карманов, отвертки, железо всякое. И глаза совсем пустые. Как у покойника. — Он не работает, — мертвым голосом говорит Харкнесс. — В вашей гребаной реальности ничего не работает, — он силится улыбнуться и не может. Губы не слушаются. Кривятся. Леон боится, что Харкнесс сейчас разрыдается. — Можешь меня арестовать, — говорит Харкнесс другим голосом. Никакой тебе насмешки. Никакого секса. Бессмертие на дне зрачков? Да кому оно нахрен нужно. — Там же твои. Леон сжимает пальцы на его плече. Крепко, до боли. Смотрит на поникшего Харкнесса и не знает, какое решение принять. Потому что какое бы решение он не принял, любое будет неверным. — Нам нужно взорвать стену, — наконец говорит Леон. Взрыв разбрасывает стражей времени, как оловянных солдатиков. Леон стреляет наугад, стараясь ни в кого не попасть, и заталкивает Харкнесса на заднее сидение машины. Смена приоритетов. Один сделанный выбор, меняющий целую жизнь. Чертова куча цифр на руке. Только ли ради этого все? Раймонд Леон смотрит в зеркало заднего вида, проверяет, нет ли за ними погони. Оторвались ли они. Раймонд Леон несколько минут назад стрелял в своих коллег. Теперь уже бывших коллег. Отстреливался, чтобы они смогли убежать. Раймонд и Джек. — Тебе стоило позволить им пустить в меня пулю, — говорит Харкнесс. Его голос звучит глухо и безжизненно. Леон смотрит в зеркало заднего вида. Харкнесс смотрит на Раймонда Леона. Ничего не видящим, слепым взглядом смотрит. Пялится. — Заодно, — говорит Харкнесс, — мы бы проверили, могу я на самом деле умереть или нет. Ничего не сработало. Хваленый доктор Харкнесса ничего не услышал. Или не захотел слушать. Команда Харкнесса не пришла к нему на помощь, а может, и нет больше никакой команды. А была ли? Чертова вселенная все переиначивает. В чертовой вселенной все работает не так, как должно. Вовсе не так. У Раймонда Леона сжимается сердце и перехватывает дыхание. — Ты идиот, — страж времени, теперь уже тоже, наверное, бывший, наблюдает за дорогой. — Мы с тобой сейчас меняемся ролями, конечно, но… Леон делает паузу. Но Харкнесс не спрашивает ни о каких возможных «но», и Леону приходится продолжать самому по себе. — Но возьми хотя бы Сильвию с Уиллом, — Леон фыркает, находя смешным уже сам тот факт, что он, Раймонд Леон, говорит о них так. — Их план же — чистейшей воды безумие. Но они выглядят такими счастливыми. И они продолжают творить хуйню, хотя даже готовить оба не умеют. И яичницу спалили. Харкнесс фыркает. Наверняка по инерции. У него пустые мертвые глаза, и ему нихрена не смешно. Дорога пуста. Никакой погони, никаких перестрелок. Наверное, все-таки оторвались. Это, конечно, ненадолго, но пока у них есть еще немного времени. Немного вечности — на часах Джека Харкнесса, пока Харкнесс сам не пустил себе пулю в лоб. Леон все говорит и говорит, Раймонд Леон пытается болтовней своей растормошить Харкнесса. Глупые шуточки. Раймонд Леон страшно напоминает себе бывшего себя. Такого, каким он был когда-то давно, когда еще умел трепаться по полчаса, когда ему еще было о чем говорить столько времени, когда у него еще было столько времени, чтобы говорить. Бывший страж времени направляется в гетто, даже сам не зная, зачем. Детские воспоминания — они самые сильные. А от прошлого нельзя отказаться насовсем. Однажды оно приходит и берет свое. — А что я могу? — вдруг глухо спрашивает Харкнесс. Их план — чистейшей воды безумие. Салас это знает, Сильвия это знает, да, господи. Ведь даже страж времени, бывший страж времени, Раймонд Леон знает это. — Что я могу? — хмыкает Джек. — Стать кучкой пепла в местном крематории? Эй, погоди, у вас же есть крематории? Должны быть. Но Сильвия Вайз продолжала смеяться и целовать перепачканный сажей нос Уилла Саласа. Потому что просто любила его. И любит его. А Джек — что до Джека? — Что я могу? — вновь спрашивает Харкнесс сам себя. — Умереть? Я наконец-то могу умереть, Раймонд. Я наконец-то свободен. Могу успокоиться. Закрыть глаза и уснуть. Выдохнуть. Обрести покой. Что я еще могу сделать? Раймонд Леон отрывает взгляд от зеркала заднего вида и смотрит на Харкнесса. Глаза усталые, глаза старика — и бессмертие на дне зрачков рассыпается в прах. — Никогда не сдаваться, — говорит Леон и сам не верит, что говорит это. Дорога пустынна. Пыльная и пустынная. По ней и так ездят только таксисты и стражи времени. Все стражи времени сейчас брошены на поимку Саласа с Сильвией и Леона с Харкнессом. Интересно, хоть кто-нибудь знает, что этого парня, перевернувшего все здесь к чертям, зовут Джек Харкнесс? — Притормози, — просит Джек. Леон вжимает тормоз. Раймонд Леон, бывший страж времени, смотрит в зеркало заднего вида. Джек Харкнесс посылает ему воздушный поцелуй. Чтобы в следующую секунду ударить электрошоком в бок. — Прости, — одними губами говорит Джек. А потом перегибается через переднее сиденье и целует Леона в губы. Едва касаясь совсем. Будто и не поцелуй вовсе, а так, ветер. А потом берет стража времени за руку. И у времени зашкаливает скорость. Раймонд Леон приходит в себя все в той же машине. На его левой руке куча цифр. Охуенная, неправдоподобно длинная вереница цифр. От запястья до локтя и дальше, и черт его знает, сколько их там. Целая вечность. Целая гребаная вечность вечностей. Джек Харкнесс смотрит на Раймонда Леона в зеркало заднего вида. Джек Харкнесс, сидящий на заднем сиденье. Джек Харкнесс с остекленевшими глазами. Обнулившийся. Мертвый. Что ты будешь делать дальше с кучей времени на будущее и мертвым Харкнессом в машине, а, Раймонд? — Блядь, — выдыхает Леон. Сквозь зубы выговаривает. Что хотел бы сделать Харкнесс? Что бы сделал Харкнесс, если бы не умер, не обнулился, отдав все, до секундочки ему, Раймонду Леону? Что бы сделал Уилл Салас? Что бы сделали, твою мать, все эти люди, которые действительно хотели вершить революцию в этом маленьком запредельно несчастном мирке? Что? Рука покрыта светящимися цифрами. Страж времени практически бессмертен. Что делать самому Раймонду Леону со всей своей жизнью теперь? — Что? — беззвучно спрашивает Леон у Джека Харкнесса, сидящего на заднем сиденье его машины. Трупа Джека Харкнесса, еще теплого. Раймонд Леон вытряхивает покойника на обочину, садится за руль и вдавливает педаль газа до упора. Уилл Салас находит труп капитана Джека Харкнесса на обочине. Садится рядом, ноги в пыль вытягивает. У Уилла — полчаса и неудачная революция. У Уилла бутылка виски и труп Джека Харкнесса. У Уилла отличные полчаса, чтобы успеть напиться и помянуть друга и всю свою жизнь. Джек хватает губами воздух, оживает, и хватается за руку Уилла Саласа. — Твою мать, — с чувством говорит Салас. — Эй, это моя фраза, — смеется Джек. Ему всегда хочется смеяться после смерти. Количество цифр на его руке опять зашкаливает. — Только не говори мне, что твоя рыжая красотка сбежала с этим Фортисом. Салас улыбается криво и протягивает бутылку виски бывшему трупу. — Я видел машину Леона, — говорит Салас. — Он направлялся в гетто. Он собрался взрывать этот мир. Менять. Вместо нас. За нас. Так, чтобы никому больше не пришлось умирать раньше срока. Он делает это ради тебя, Джек. Джек задыхается. Джек ухмыляется. — Вот нихрена себе, — говорит Джек. — Это любовь. Уилл Салас закатывает глаза. Джек говорит: — Может, если этот мир будет отличаться чуть меньше, у меня получится. Если приблизить его к моей реальности. Салас интересуется: — Это что, значит, что ты собираешься трахнуть стража времени, что ли? «В моей реальности что, нет ничего, кроме секса?» — хочет спросить Джек. Но не спрашивает. По большому счету, зачем его реальности что-то еще? Раймонд Леон пожимает руку каждому встречному в гетто, отдавая лет по сто и больше; отдавая все, что у него есть. Себе он собирается оставить пару часов или и того меньше. Когда бутылка заканчивается, у обочины тормозит Сильвия Вайз. — Ты что, кого-то убила? — интересуется Джек Харкнесс. — Вы что, пьяные? — спрашивает Сильвия. — Совсем чуть-чуть, — признается Джек, пытаясь встать. Ноги его совсем не держат. Сильвия вылезает из машины и садится рядом. По другую сторону от Джека. — Мы принесли тебе подарок, — говорит Сильвия. — Так что это даже хорошо, что ты пьян. — И что ты не мертв, — добавляет Салас. Сильвия вытряхивает на колени Джека содержание пакета. Черного, шуршащего. В таком можно носить головы покойных врагов. — Часы? — Джек недоуменно фыркает. — Что, серьезно? Вы могли притащить мне все, что угодно, но вы достали мне старые, побитые, древние часы, которые даже не ходят! Часы, подумать только. Часы. Джек смотрит на застывшие стрелки несколько долгих, мучительно тянущихся секунд. А потом ухмыляется. — Часы. Вы, ребята, гении, раз притащили мне часы, — говорит Джек и обнимает Сильвию за плечи. — И не надо вот ее сейчас целовать, — смеется Салас. — И меня тоже не надо. Но Джек его даже не слушает. — Знаете, какой самый дерьмовый и самый классный закон параллельных вселенных? — спрашивает он. — Какой? — спрашивают Салас и Сильвия. Хором почти. — Чтобы инопланетная чушь, вроде этой, — Джек щелкает пальцем по временному браслету, — начала работать, ее надо синхронизировать. — Синхро-что? — переспрашивает Салас. — Перевести ее в координаты вашего мира. Задать точку отсчета. Знаете, какая у вас здесь точка отсчета? — Часы? — изумленно спрашивает Сильвия. — Именно, ребятки, — смеется Джек. До слез почти хохочет. — Раритетные часы. Со стрелками. Каких ни за что в вашей чертовой реальности не найти. — Между прочим, они стоили дохрена лет, — бурчит Салас. Джек только смеется и за плечи его обнимает. И не говорит ничего больше. Временной браслет на его руке мигает. Синхронизируется. Сигнал Доктору посылает через всю вселенную. — Вы спасаете мне жизнь, ребятки, вы знаете это? — смеется Джек. Радуется, как ребенок. — Твоя жизнь стоила нам дохереллион лет, — хмурится Салас. А потом тоже улыбается. — Давай уже, докричись до своего Доктора. — Так не терпится от меня избавиться? Салас фыркает. Сильвия улыбается. И за руку его держит. У них минуты кончаются, а она держит его за руку. И плевать им обоим на время. — Давайте сюда руки. Джек отдает им время. По целой вечности лет каждому. И у него все еще целая вечность на руке. — Хочешь оставить нас пожизненно должными? — Конечно нет, — Джек скалится. — Хочу, чтобы вы меня не забыли. — Расскажешь хоть, как это работает? — спрашивает Салас. — Доктор услышит мой сигнал и притянет меня к себе при помощи этой штуки, — Джек любовно гладит экран временного браслета. В его голосе столько секса, что можно парой слов соблазнить футбольную команду в полном составе. Джек облизывает губы и протягивает белый квадратик визитки. — Передайте Раймонду Леону. И еще поцелуйчик, если вас не затруднит. — Затруднит, — морщится Слас. Сильвия только смеется. В зеркало заднего вида Салас и Сильвия видят, что Джек стоит на дороге, запрокинув голову, и смотрит куда-то в небо. Небо высокое, синее-синее, и в нем нет ничерта интересного. Когда его фигура начинает бледнеть, исчезая, сначала это похоже просто на пыль на дороге. А потом уже поздно. Сильвия сжимает руку Саласа и пытается улыбнуться, хотя губы у нее дрожат. — Будешь скучать по нему? — спрашивает Салас. — Немного, — говорит Сильвия и все-таки улыбается. — Я тоже, — соглашается Салас. Раймонд Леон отдает почти все свое время. В гетто на улицах — толпы. У людей много времени. Очень много. Слишком много. За-пре-дель-но. Раймонд Леон сидит на мосту. Раймонду Леону остается несколько минут, до того как грудную клетку прошьет второй за всю жизнь, последний удар сердца. Уилл Салас добегает до него на исходе последних секунд, хватает за руку. Секунды тикают. Время меняется. Время все еще есть. И его хватит им обоим на целую бесконечную жизнь. — Не надо, — говорит Леон. — Джек… — Он вернулся, — задыхаясь, говорит Салас. И улыбается. — Он вернулся к себе, — говорит Сильвия. Цифры у нее тикают даже на плече. Зеленые пиксельные цифры. Вечность вечностей. У них двоих, Саласа и Сильвии, бессмертие на дне зрачков. Искрами. Леон смотрит на них неверяще, а потом выдергивает руку и вытирает рот ладонью. И сплевывает. — Ах да, это тебе. Салас ухмыляется. Визитку протягивает. Белый квадратик. Маленький. «Капитан Джек Харкнесс. Организация Торчвуд», — написано на визитке. И номер телефона. Из того, другого мира. И ручкой внизу приписано: «Я жив. И я все еще хочу тебя трахнуть». *** — Что ты сделал с этим миром, чтобы выбраться? — спрашивает Доктор. — Как ты это сделал? Джек Харкнесс пожимает плечами. Пальто времен Второй Мировой войны и взгляд старца. — Апокалипсис. Конец света, — бурчит Харкнесс. — Но все остались живы. Почти все. Но мир стал другим. Голубые переключатели. Красные рычажки. Тардис ворчит на Доктора, Доктор ворчит на Тардис. Джек Харкнесс расхаживает туда-сюда, из угла в угол и от стены до стены. Маленькая голубая будка, больше внутри, чем снаружи. Маленькая голубая будка, которая ненавидит Джека Харкнесса. Доктор не говорит ничего; из Джека вышел хороший ученик. По крайней мере, он не разрушил этот мир, чтобы вернуться. В глазах Джека — люди, человеческие существа, инопланетяне. Все те, кого он когда-либо любил. Все мертвецы. — Но что это был за мир? — Джек смотрит на Доктора. — Почему у меня были цифры на руке? Параллельная вселенная? Но это невозможно. Как мое тело могло подстроиться? Как это возможно? Доктор поворачивает синий выключатель. Или включатель. Или рычаг. Тардис, эта чертова машинка для путешествия сквозь время и пространство, по настоящему ненавидит Джека Харкнесса. — Это большая вселенная, — Доктор говорит и не смотрит на Джека. Будто нет здесь никакого Джека. Доктор и Тардис, здесь они ведут себя одинаково, прямо сейчас: делают вид, что Джека Харкнесса просто не существует. Ошибка, совершенно невозможное создание, вот что такое Джек. — Параллельная вселенная. Или другая планета. Тардис могла создать для тебя совершенно особый мир, где ты мог бы умереть. Она могла бы, моя девочка, такая умная, она смогла бы это сделать. Достать для тебя целую реальность. Планету. Может, они не люди даже. Плод воображения. Иллюзия. Фантазия. Прихоть Тардис. Джек прячет руки в карманах джинсов. — Но я все равно его трахну, — обещает самому себе вслух капитан Харкнесс. Капитан Джек Харкнесс. Совершенно невозможный человек. Доктор и Тардис, Уилл Салас и Сильвия Вайз и даже Раймонд Леон, выживший страж времени, — Джеку кажется, что они фыркают все вместе, одновременно. 2012