Tote Stille

Боль мучительно забирается под кожу, заставляя Ганса в очередной раз в голове воскрешать беспокойную вереницу воспоминаний. В них не было ничего, кроме глубокой и нелепой пустоты, что терзала душу задыхающегося юноши. Бесконечность времени он медленно познавал на себе, осознавая снова и снова, как все же он далек от истины. Это тянущееся время будто загоняло ему тонкие и острые иглы под ногти, заставляя жадно хватать ртом воздух. Почему люди так просто смиряются со Смертью, почему она внезапно врывается в Жизнь? Или же Жизнь ее неотъемлемая часть? Безрезультатные мысли, которыми терзал себя Касторп, будто совершали круг, заставляя его возвращаться к этим вопросам. Он подходит к окнам, глядя, как сумрак окутывает вершины обнаженных скал, чье сердце мучительно бьется во льду беспросветного будущего. Будто гробница, будто уже все здесь мертвы, а вопрос этого состоял лишь в часах, лишь в минутах, лишь в том, когда болезнь достигнет летального исхода. - Ганс, опоздаешь на завтрак. Касторп стряхивает пепел с сигареты, равнодушно пожимая плечами и продолжая делать вид, что не расслышал. Зачем ему этот прием пищи, когда он уже чувствует, как ледяная рука Смерти держит за горло. Он подходит к зеркалу и мучительно долго вглядывается в собственные глаза. Там, на дне, он видит свою ничтожную человеческую слабость, и гуманизм Лодовико разбивается в осколки как хрустальный шар. «Это все чушь, ерунда… А у Смерти… у Смерти будут мои глаза», - Ганса передергивает. Он с тоской оборачивается на играющих в живых людей и слабо усмехается. Тут все притворяются, но каждый носит в себе гроб. - Будущего нет. И нет настоящего. Есть только время, которое убивает нас, - передергивает плечами Касторп. – И яд в воздухе, что убивает нас. Люди лгут вечно себе, с самого рождения. Лгут, что счастливы, лгут, что живы. Я не хочу подобной лжи… И сумрак, и глубокая тоска мыслей завлекали Ганса в опасную и бездонную пропасть, из которой выкарабкаться он уже не мог. Взгляды Клавдии Шошо, что он ловил ежедневно на себе, казались юноше огнем, что жег неумолимо кожу. Он мечтал сорвать ее шелковую шаль, прижать у стены и, наконец, признаться в своих чувствах. И так много раз в голове он совершал это, что наяву его действие стало терять всякий смысл. Он просто молчал и смотрел на нее, а его глаза будто говорили: «Я столько раз был с вами и ни разу еще опять». Мадам непонимающе и слабо улыбалась в ответ, а Ганс хранил ледяное молчание. Лучше молчать, чем кричать от боли, лучше молчать, чем говорить поток красивых и бесполезных слов. Все относительно и все теряет всякий смысл. Поэтому он избирал тишину, в которой нет лжи. И хранил свое прекрасное молчание…