smoking increases the risk of being gay

Охра смотрит так, будто понимает что-то и молчит об этом, когда Мирон пиздит, не затыкаясь, о предстоящем баттле уже которые сутки и чуть ли не красным крестиком в своем личном календаре дни отмечает до того самого события. Не то чтобы это мешает Мирону и дальше пиздеть о предстоящем, но он за все эти годы общения с Ваней понял одно — если он что-то чувствует своей пугающей интуицией (третьим татуированным глазом, невидимой инопланетной антенной, седьмым криповым чувством, потому что его шестое чувство — это не дать Мирону уебать вокруг себя все стулом во время очередного творческого застоя), то это, скорее всего, так и будет. Что он еще понял — если Рудбой не хочет ему что-то говорить, хоть пригрози ему разбить все его фотооборудование и развести из остатков поминальный костер, слова из него не вытянешь. Поэтому, да. Мирон пиздит и дальше, заучивает знакомые строчки снова, и снова, и снова. И даже после очередной бурной попойки, когда он первый просыпается и шлепает босыми ногами на кухню либо за опохмелом, либо за чем-то тяжелым в гудящую ебучим колоколом голову, он, блядь, ловит себя на мысли, что бормочет под нос середину второго раунда. Пиздец. Что ж, Мама, не видать тебе внуков, ибо своим красноречием я буду ебать не гордую представительницу еврейской нации, а патлатого, худого и нескладного пацана с Дыбенко, не иначе. Моменты перед баттлом — самые любимые для Мирона. Он ощущает искры поднимающегося животного желания вгрызаться в чужое горло, пусть и фигурально, острыми словами. Он чувствует мандраж и адреналин, будто в первый раз. И это настолько чистый восторг где-то глубоко в душе, настолько сильные эмоции, что неделю до и в день самого баттла он чист настолько, что ему может позавидовать любовно натираемый Ресторатором капот его ненаглядной бэхи. Его трясет лишь самой мыслью о том, что вот он, здесь, спустя все эти годы. И, возможно, многие лица кажутся чужими и незначимыми, но он узнает атмосферу события, и все вокруг, что задевает через экран монитора, почти незначительные мелочи. Когда они впервые встречаются глазами (да, как в ебучих бульварных романах), это просто чистый восторг. Сначала мешали очки, потом каждый из них (ладно, возможно, только Мирон), был занят читкой, но Федоров встречает чужой взгляд — и что-то внутри натягивается и звенит восхищением, потому что такую же детскую радость и блеск адреналина он видит и в глубине серо-зеленого напротив. И что-то прорывает внутри, все эмоции от текста, от шума вокруг, от этих ненавидящих/боготворящих взглядов бесконтрольным потоком рвет наружу, смывает все стоп-сигналы вокруг и Мирон дает себе волю. Он касается, трогает, трясет, и чужие слова остаточным явлением вибрируют в чужом теле, щекочут пальцы, ползут и цепляются за кисти рук, забираясь под кожу. Это не баттл, в каком-то смысле — это ебучее сумасшествие, потому что, говоря откровенно, будь Мирон на месте Гнойного, он бы давно уже дал себе самому леща за нарушение личного пространства. Но Слава будто не замечает (не имеет ничего против (очень даже за)), и Мирона несет так, что, он, блядь, уверен, ему точно будет стыдно. Они сражаются словами, и в какой-то момент (или с самого начала, что тут лукавить) Мирон ловит себя на том, что под рукой — чужая непослушная копна волос, влажная шея и дрожащий, но, ох, далеко не от страха или испуга, ритм чужого сердца. Слава поднимает взгляд, мутный и ошалелый от адреналина и… чего-то еще, вокруг становится будто в тысячу раз жарче, а звуки глохнут на фоне стучащей где-то в висках крови. Это вряд ли длится даже секунду, но лицо Славы меняется, всего на короткое мгновение, когда Мирон смотрит в ответ. Его ресницы пару раз вздрагивают, прячут блеск удовольствия и восхищения, и Федоров ловит лишь остатки этих эмоций. И осознание того, что хочется снова, хочется больше, остро и болезненно жжет кончики пальцев вместе с ощущением чужого жара и бешено бьющегося пульса. Чем ближе завершение баттла, тем яснее и правдивее перед Мироном встает результат этого сражения, и тем больше он касается, трогает, проводит руками, тянет… И, возможно, это выглядит так, будто Мирон отчаянно пытается выиграть любым способом, задеть оппонента во что бы то ни стало… Что ж, не впервые Федорову вертеть чужое мнение. Но точно впервые так безбожно нарушать все границы личного пространства, отдаваясь хаосу вокруг и в них двоих на данный момент. Потому что… очередной раз кладя руку на чужое плечо, он ловит обжигающий взгляд куда-то в район скулы и непроизвольное, почти незаметное, но оттого и умопомрачительно показательное движение навстречу горячей ладони. Лицо Славы красное, пот льет по нему буквально ручьем (нечего было пытаться выебнуться толстовкой с мерчем, а теперь и страдаешь, да, Слав?), но в момент до объявления результата он смотрит в ответ, наклоняется сам, и говорит где-то горячо у скулы и линии челюсти. Абсолютно бессмысленный диалог про бутылку воды, но это их диалог, теперь не продиктованный рамками версуса и ролями, что они в нем отыграли. И Слава улыбается. Федоров подвисает в какой-то момент на контрасте между тем, что видел во время читки, и этим моментом. Потому что вся ссученность со Славы спадает, будто затхлая шелуха, опадает сальными кусками, собираясь в комья где-то в складках ненавистной и душной толстовки. Его глаза горят чем-то теплым и знакомым, уголки губ дрожат и безуспешно пытаются скрыть восхитительную восторженную улыбку. Мирон смотрит и жадно, будто отшельник в пустыне, который нашел райский оазис, пытается запомнить каждое мгновение, выжечь в памяти и вмиг преобразившееся лицо, и сияющие глаза… О, эти глаза, с тонкой каймой серой радужки и темными, затягивающими глубиной, зрачками, на дне которых притаились секреты такие, которые и не снились самым хорошо охраняемым сейфам. Федоров парализован на пару мгновений, и когда они жмут друг другу руки, это растягивается в вечность, вокруг которой бы он хотел создать черную дыру, чтобы запечатлеть все то, что он видит и ощущает, в бесконечном абсолюте. И это даже немного смешно, то, как Ресторатор и Чейни ненавязчиво пытаются развести их в разные стороны, как и ПОДОБАЕТ стоять и вести себя СОПЕРНИКАМ, чтоб наконец озвучить результат. Взгляд Евстигнеева как никогда жжет спину, хоть Мирон и старается не обращать внимания на это чувство во время всего баттла. Он слишком сосредотачивается на людях вокруг, и поэтому он не знает, чудится ли ему скользящее и порхающее касание чужих пальцев по запястью и ладони, когда они, наконец (к сожалению), размыкают руки. Слава улыбается и отворачивается к Слову, и Мирону кажется, что еще одна улыбка, на этот раз более широкая, предназначалась далеко не сзади стоящему Замаю. Питерский ночной воздух ощутимо холодит кожу, когда Оксимирон выходит из клуба далеко за полночь и гораздо позже случившегося баттла. Мирон старается не романтизировать сегодняшний день и то, что произошло, но внутри разрывают смешанные чувства, и явственнее всего ощущается усталость. Не такая — вселенская или ежедневная, после очередных попыток работы над альбомом. А та усталость, которую чувствуешь, когда выговариваешься или делаешь что-то действительно стоящее. Федоров хмыкает и роется в кармане бомбера в поисках сигарет. Его движения — достаточно отмерены и грациозны для человека, который влил в себя сравнительно немного, но после чуть ли не недельного воздержания. Но руки все равно путаются в карманах, а заветная пачка никак не хочет находиться, и от этого хочется курить раз в сто сильнее. Оксимирон чертыхается и пинает колесо близстоящей машины. — Вряд ли Ресторатор простит за покушение на колеса его ненаглядной Бэхи. Даже самого Оксимирона, — тянет Слава. И, о, эти типичные сучные нотки можно узнать в любом состоянии (особенно учитывая то, сколько раз он пересматривал видео Гнойного во время написания текста). И, нет, Мирон уже хочет взять все свои мысли и странные эмоции назад, потому что такому Славе он готов прописать по ебальнику вот прям сейчас, верите, как нехуй делать. — Неужели спиздили что-то, прямо из-под твоего жидовского носа? — снова подает голос Слава, и, окей, теперь Федоров берет и слова про усталость назад, потому что все внутри него поднимается в готовности ответить на выпад. А уже как, — словами или делом, — неважно. — Охуеть, какой панч, такой бы точно стоило включить в самый первый раунд, тогда бы и другие не понадобились, — цедит Федоров, не оставляя уже бессмысленных попыток найти сигареты. Они встречаются глазами и Слава смотрит на него вполне обычно, но… в глубине его глаз что-то мелькает (или же это яркий неон на другом конце лабиринта двухэтажных зданий отражается в бесстыдно широких зрачках), он хмыкает и почему-то поспешно отводит взгляд, роясь в карманах собственной ветровки. — На, — говорит он, вытягивая зубами сигарету из упаковки, и протягивает оставшуюся пачку голубого Кэмела на ладони Мирону. Федоров смотрит слегка недоверчиво, но потом чуть ли не сам смеется внутри со своей глупости: какой вред может быть от предложенного Славой курева, ну, не считая, конечно, самого очевидного, заботливо нафотошопленного производителем на пачку? Мирон не отказывается от предложения (и, забирая, касается руки Славы; и то, что Карелин почти незаметно вздрагивает — это игра пляшущего искусственного света от внезапно неисправного уличного фонаря), тащит сигарету и закуривает, вертя в руках упаковку с предупреждением об импотенции. Они молчат, окруженные неплотным облаком совместно выдыхаемого смоляного дыма. И их роли, положение, различия чуть ли не в каждой мелочи, кажутся чем-то незначительным и пустым. Если бы кто сейчас спросил Мирона, он бы сказал, что в своей непохожести они до сюрреалистичности, до комичного одинаковы. Вот только находятся в разных временных отрезках в периоды своего становления, вот и идут отличными друг от друга путями. — Достойный был баттл, — задумчиво говорит Мирон, следя взглядом за хаотично вьющейся вокруг фонаря мошкарой. Слава смотрит на него (Мирон буквально чувствует скользящий по скуле и линии челюсти взгляд, и, если б он мог, даже бы себе не признался, но последнее время он практикует честность (с самим собой и по большИм праздникам), и под этим взглядом его щека горит, будто от пощечины). Мирон поворачивается и слегка улыбается. Говорит: — И ты был хорошим соперником. Мгновение ничего не предвещает беды и лицо Славы такое же, каким и было до, но тут его буквально взрывает: — Какого хуя? — шипит он, словно злой кот, кидает окурок на землю и агрессивно шаркает по нему носком кеда. — Какого хуя, Федоров? — снова повторяет он, и Мирон видит, как Славу внутри прорывает. — Ты, блядь, думаешь, что мне одобрение твое нужно было? Что ты мне дашь себя разъебать, потом задушевно посмотришь в глаза, похвалишь, и все, мы друзья навеки? — Гнойный фыркает, трясет головой и давит смешок. — Осталось только захуячить пижамную вечеринку с бабским Мартини, заплести мне косички, а тебе башку блестками обсыпать. Охуеть, блядь, а минет тебе за отданную водичку не сделать? Мирон смотрит на вмиг изменившегося Славу и констатирует, что он в край ебанулся, потому что по позвоночнику искрит, ползет жар, стекается в солнечное сплетение и закручивается в горячий узел. Глаза Карелина пылают огнем и возмущением, но Федоров видит и что-то, похожее на азарт там, в глубине черных ониксовых зрачков и по-кошачьи хитрого разреза глаз. — А, в пизду, — говорит Мирон и кидает бычок под ноги. И пока Слава непонимающе хмурит брови и открывает рот, чтобы сказать еще что-то до безумия остроумное про пизду и то, кому туда пойти не светит, Федоров тянет за отросшие пряди к себе и целует. Слава как по команде обмякает в его руках, цепляется за чужие плечи и притягивает к себе. Это больше похоже на борьбу, чем на проявление нежности, потому что Мирон тянет непослушные русые волосы на затылке ровно настолько больно, насколько нужно, и Слава постыдно и глухо рычит в поцелуй, кусая в ответ и стараясь перехватить инициативу. Поцелуй мокрый и абсолютно неаккуратный — они стукаются пару раз зубами, и, по сути дела, это больше череда мелких укусов и обмен слюной, чем поцелуй, но, ебучий случай, это так охуенно, что Слава плывет и тонет, захлебываясь очередным стоном, и тянет за собой горячо дышащего Мирона куда-то на дно, а, возможно, и куда глубже. Слава цепляется одной рукой за чужие плечи, а другой скользит на бритый затылок, проводит самыми кончиками пальцев, будто стараясь стать еще, еще ближе, и Федоров от этой незамысловатой ласки рычит, хватает под бедра и буквально впечатывает Карелина в кирпичную стену за ним. Они, наконец, отрываются друг от друга, и Слава надрывно дышит, ловит жаркий воздух влажными от чужой слюны, покрасневшими и опухшими от укусов губами. И почти сразу же задыхается новым стоном, потому что Мирон проводит губами по скуле, скользит языком по линии челюсти и засасывает солоноватую кожу под ухом, кусает и дует. — Мирон… — стонет Слава, и Федорову будто в голову дает, похлеще всего того многообразия бухла и прочей дряни, что сегодня разливали (и не только разливали) по поводу случившейся исторической хуйни. — Повтори, — глухо просит Мирон, переключаясь на шею, дурея от того, как мгновенно Слава запрокидывает голову, послушно подставляясь под ласку, глотая то ли стон, то ли всхлип, и пытаясь поддаться бедрами навстречу. У самого Федорова уже так стоит от простых поцелуев, что хоть стекло режь. И звуки, которые издает Слава, зажатый в жаркое кольцо между ним и стеной, абсолютно не настраивают на трезвые мысли. Мирон с рвением ебучего вампира присасывается к гладкой коже на шее. Под его губами влажно от пота и слюны, и пахнет чем-то диким — мускусом, питерской прохладой и упрямым северным ветром. Он скользит губами к кадыку и слегка прикусывает, и Слава под ним уже не трясется, нет, он крупно дрожит и влажно выстанывает на выдохе: — Мирон, блядь… — Пиздец, Карелин, от одного твоего вида сейчас, блядь, кончить можно, — рычит Федоров, перехватывая плывущего Славу чуть удобнее и начиная короткие, рваные фрикции бедрами. Они трутся друг о друга как какие-то ебучие подростки, но это так горячо и возбуждает их обоих, как ни одна самая пиздатая фантазия в восьмом классе или охуительная группи в реале. Они совсем недалеко от входа в бар, и да, хоть они и додумались не зажиматься под яркой вывеской или тусклым фонарем, но любой выходящий из здания человек, достаточно трезвый для того, чтобы пойти на звуки стонов, может увидеть… это. Но, ебаный в рот, как же это охуенно, и как же им обоим сейчас похуй. Слава уже будто не контролирует свои дрожащие, как и он сам, руки, и отчаянно цепляется за чужие плечи, чтобы не ебнуться прямо посредине… всего этого. Глаза у него влажные от удовольствия, темные и глубокие, подернутые маревом приближающегося оргазма. Мирона ведет от того, какой Карелин развратный в своей искренней невинности и чувственности, открытый и отзывчивый на любое, даже самое незамысловатое, прикосновение, с готовностью подставляющийся под жадные и обжигающие поцелуи-укусы. Федоров любуется трепещущими, по-девчачьи длинными ресницами и неровным, обжигающе красным смущением, пятнами расцветающим на щеках и шее. Мирон сжимает чужую задницу сквозь мягкую джинсу, кусает Славин подбородок и лижет пухлую нижнюю губу, слишком увлеченный их движениями друг к другу через одежду, чтоб поцеловать так глубоко, как вначале. — Давай, Слава, кончишь для меня?.. — горячо шепчет Мирон, еле удерживая самого себя от того, чтобы не начать буквально втрахивать такого охуительного Карелина в красную кирпичную кладку позади. И Слава всхлипывает, вздрагивает всем телом, притягивает к себе за поясницу скрещенными ногами еще ближе, и дергается головой назад, на предусмотрительно держащую за затылок руку Мирона, спуская в собственные штаны, будто школьник. Федоров ловит его оргазм губами, делит с ним один влажный стон на двоих, и ему хватает пары глубоких и резких толчков, чтобы тоже кончить, глухо выстанывая в общем поцелуе. Они стоят в такой двусмысленной позе еще добрых пять минут, отходя от всего произошедшего. И это не только потому, что Мирон не хочет отходить, но еще и потому, что Слава не отпускает. Это даже почти НЕ неловко, когда они одергивают одежду, пытаясь привести себя в порядок, а потом закуривают сигарету. И Слава не выдерживает, хмыкает, тянется за поцелуем и с готовностью открывает рот, сладко вздыхая от ощущения чужого языка, скользящего по нижней губе и ладони на затылке, притягивающей чуть ближе, чтобы углубить поцелуй. — Что за хуйня? — смеётся в трубку Слава. Конечно же, как всегда, вместо «привет», «как дела?» или «очень скучаю по твоему рту на своем члене, нахуй этот тур, приезжай» (ладно, ладно, последнее, все же, было пару раз). — Хм? — мычит Мирон в ответ, прижимая телефон плечом к уху и краем глаза замечая саркастично закатывающего глаза Евстигнеева, изображающего неприличные жесты, отчего Порчи смеется в чашку с растворимым супом. И то, что из-за этого у него носом идет этот же самый растворимый суп, абсолютно не радует Федорова где-то глубоко в душе, нет, что вы, и никакого мрачного удовлетворения он не получает. — Я о твиттере, придурок, — объясняет Слава, и Мирон слышит, как в его голосе звучит мягкая улыбка. Отчего у него самого, где-то внутри, что-то сворачивается и сладко жжет легкие (ебучая пидорасня, но речь же о Карелине, так что он виноват, да). — А что не так? Решил оживить наше взаимодействие на публику, всего-то, — пожимает плечами Федоров и (опять же, все это Слава виноват!), не может сдержать улыбку. Порчи и Охра показательно закатывают глаза и ретируются в другую комнату номера, бросая вдогонку что-то безумно остроумное про голубятину. — И им привет, — невозмутимо отвечает Слава, а потом молчит пару секунд. — Это ты так виртом пытаешься со мной заняться? — вдруг хитро спрашивает он, и, ну твою ж мать, Мирону достаточно этой короткой фразы, чтобы шумно сглотнуть и постараться отогнать свое живое воображение как можно дальше. Еще дальше, блядь, ну какого хуя?.. — Слава… — начинает Мирон, стараясь звучать как можно более серьезно и угрожающе, но от Карелина дает в голову похлеще любого вермута на голодный желудок, и уж кто-кто, а Слава все точно слышит и знает. — Так вот, — делает он мхатовскую паузу. — Я не против, — выдыхает Карелин жарко и тягуче, а потом (вот же ж сука, как вообще такие… Славы по земле ходят) смущенно хихикает, совершенно восхитительно и по-девчачьи, и сбрасывает вызов. Федоров чуть ли не скрипит зубами и в который раз открывает на телефоне календарь. Возможно, смотаться обратно в Питер буквально на пару ночей-дней-неделю — довольно разумная мысль.