Сёстры

      Нас было трое. Самая младшая — Фрита, средняя — Алва, и я — Марит. Мы любили друг друга. И не знали печали. Ее было много вокруг, но мы не подпускали близко. Отгоняли, как могли. Улыбались, смеялись, дурачились и радовались всему, что нас окружало. Любой мелочи. Вот бабочка села на нос маленькому козленку, вот папа привез нам новые ткани и ленты для волос, а вот мы все вместе готовим сыр под руководством мамы. Таких моментов было… много. Но со временем они начинают бледнеть в памяти, сливаться вместе, искажаться, и в конце концов просто исчезают.       Так однажды Фрита призналась мне, что не помнит лица мамы. Она в тот момент была такой маленькой и ранимой… Ровная спина с ниспадающей по ней пшеничной косой, руки, скрытые длинными рукавами, но, — я уверена, — она крепко сжимала их в кулаки, взгляд прямо перед собой, вздернутый носик, и прячущиеся слезы в уголках глаз. Всего одиннадцать лет, а в них уже поселилась печаль. Ей было обидно, что мы с Алвой знали маму гораздо лучше, что провели с ней больше времени, что помним ее здоровой и улыбающейся. Фрита же знала ее только больной, чахлой, подкошенной последними родами, почти не выходящей из дома, а потом и вовсе замотанной в траурную ткань, исчезающей в земле под монотонное звучание лангелейка*.       Тогда красивые рыжие волосы Алвы полностью были в земле. Она не смогла стоять и просто смотреть: обливаясь слезами, бросилась вперед, упала на колени, обняла маму и не отпускала до тех пор, пока отец не оттащил ее. Я не плакала. По моему лицу катились капли дождя, которые заменяли слезы. Я чувствовала, как к боку прижимается маленькая Фрита, тихо всхлипывая, как ледяные капли заливают за шиворот, вызывая волны мурашек, слышала, как они ударяются о землю, как отец утешает Алву и просит отвернуться. А я смотрела. Смотрела на мать во все глаза и запоминала. Каждую линию, морщинку, веснушку и родинку. Потому что знала — я больше не увижу ее. Смотрела до самого последнего, не моргая, до тех пор, пока нас не стал разделять слой сырой холодной земли. Мамы больше не было.       Но я знала, что мы справимся с этим. Нас трое, мы вместе. Мы сильные, отец — тем более. Он любил маму, но не сломается. Не посмеет. Так и случилось. Он не позволял грусти и скорби завладеть собой, думал о нас, по-прежнему много работал, торгуя древесиной, и постепенно наши дела стали даже лучше, чем были раньше. Правда, видеть отца мы стали гораздо реже. Больше всех от этого по-прежнему страдала Фрита. Каждый вечер, когда со всеми делами было покончено, она одевалась и, уставшая, шла на край скалы, до сумерек всматриваясь в спокойные воды широкого фьорда, ища взглядом корабль отца и, не дождавшись, брела обратно.       Я и Алва отвлекали ее как могли. Каждый день мы пасли коз и лошадей, убирали за ними, доили, готовили сыр и продавали его в городе. Готовили еду, убирались в доме, стирали, летом собирали травы и сушили их, а зимой кололи дрова и обогревали дом. Некогда было отдыхать. Но какой бы усталой она ни была, несмотря на погоду и борясь со сном, Фрита все равно направлялась на ту скалу. Однажды я пошла с ней. Тогда-то она и сказала, что не помнит маму. Что боится так же забыть отца. Поэтому будет делать это каждый раз, до тех пор, до каких возможно.       Так продолжалось еще четыре года. В те моменты, когда отец возвращался, она не отходила от него ни на шаг. Он в шутку называл ее «папиной дочкой», гладил по голове и говорил, что сам найдет ей жениха. Мы с Алвой над этим только смеялись — маленькая слишком. Вот только спустя зиму отец в самом деле пришел домой не один. С молодым человеком, высоким, широкоплечим, с яркой улыбкой и добрыми глазами. Он сразу понравился Фрите, как и она ему. Спустя всего несколько недель они объявили о помолвке.       Я была рада за младшую сестру и желала ей только счастья, а вот Алва… Она завидовала Фрите. Я видела это в ее темном гневном взгляде, который когда-то искрился светом и счастьем, а теперь излучал лишь злость и обиду. Алва была самой красивой из нас троих, она мечтала выйти замуж, быть хорошей женой и матерью. Но, как нарочно, мечта проходила мимо. Многие ее подруги уже обзавелись семьями, теперь это предстояло и Фрите… Мне было ее жаль, но я ничего не могла сделать. Сама давно перестала думать о подобном, отдавая всю себя дому, отцу, сестрам. Я была счастлива, когда были счастливы они.       Подготовка к торжеству была грандиозной, и оставалось только представлять, какой же окажется сама церемония. Фрита с энтузиазмом шила себе свадебный бюнад**, крутилась у зеркала, думая, как лучше уложить волосы под серебряную корону, звала всех-всех на свадьбу и просто была как никогда счастлива. Мы с Алвой тоже готовили свои наряды, помогали ей, в чем могли, и подбадривали, говоря напутствующие слова. Тогда мы были счастливы, втроем.       Теперь по вечерам Фрита ждала не только отца, но и своего жениха. Ждала до тех пор, пока на границе фьорда появился не знакомый корабль, а рыбацкая лодка с одиноким фонарем на борту. Мы бежали вниз, к причалу, со всех ног, задыхаясь и отгоняя плохие мысли подальше. Зря. Жених Фриты, весь израненный, изуродованный, еле держал весла, не глядя себе под ноги. Где лежало окровавленное тело нашего отца. Крик Алвы навсегда застыл у меня в ушах, когда младшая, та, которая, любила отца больше жизни, медленно осела на колени и затряслась в беззвучных рыданиях. А я смотрела. Снова. Смотрела на то, как закатные лучи солнца забирают у меня еще одного дорогого человека, окрашивая небо и обманчиво спокойную воду в цвет боли. Цвет крови. «Шторм», — так он сказал.       Жители города откликнулись на наше горе и помогли похоронить отца. В этот раз плакала и я, чувствуя, как горячие капли катятся по щекам, падают на губы, отвлекая на соленый привкус, и часто моргала. День в этот раз был солнечным, слегка припекая лучами голову, будто поглаживая по ней, успокаивая. Но это неправда. Солнце к нам безразлично. Отца похоронили рядом с мамой. Я бы очень хотела, чтобы наверху они встретились и снова были счастливы вместе.       Фрита уехала через несколько дней со своим женихом, сказав, что ему она нужнее. И что не сможет больше жить в доме, зная, что в нем нет отца. Она оставила свой свадебный бюнад Алве, искреннее пожелав исполнения ее желания, крепко обняла меня на прощание и исчезла. Я смотрела, как ее силуэт становится все дальше и дальше, пока он не скрылся за поворотом, и понимала одну вещь — нас осталось двое. Фрита больше не вернется.       Первый год мы с Алвой старались поддерживать то, что у нас было, но наших сил не хватало. Хозяйство быстро пришло в упадок, животных нечем было кормить, их сарай начал гнить, пропуская сырость и холод. И если лошади этого не боялись, то козы теперь гибли. Пока не стало слишком поздно, мы продали почти всех, оставив себе только несколько, чтобы их молока хватало нам на пропитание. Мы забыли, что такое мясо на обед, только сыр, рыба и хлеб. Дом пришел в запустение, в углах его больше не висели пучки с травами, пыли стало больше, и все начало казаться таким серым, неуютным. По ночам от этого становилось еще холоднее, когда по стенам ползли большие тени от огня, которые раньше согревали. Теперь только пугали, заставляя отворачиваться и смотреть в темноту за окном.       С каждым годом становилось все хуже, Алва отдалялась от меня. Мало разговаривала, ее взгляд потух, кожа побледнела, волосы потускнели. Она потеряла интерес к жизни, отчаялась обрести счастье, замкнулась в себе. Иногда я замечала, как печально она смотрит на оставленным Фритой бюнад, украдкой вытирает слезы и идет работать дальше. Я желала ей счастья. Но могла только молчаливо наблюдать и плакать вместе с ней.       Точку поставила очередная зима. Холоднее предыдущих, когда приходилось кутаться в несколько слоев одежды и быстрее бежать домой, когда даже фьорд покрылся ледяной коркой у берега, когда ноги по колено тонули в сугробах, когда высокие холмы ослепляли, стоило поднять глаза. Теперь мы не ели даже рыбу, потому что не могли ловить ее сами, а покупать было слишком дорого. Нас спасали только несколько старых коз и лошади.       Алва должна была принести свежего молока на завтрак, но она не приходила слишком долго. Я пошла следом. И нашла ее лежащей на тропинке, ведущей к дому. Вокруг ее головы разливалось ярко-красное пятно, дальше становясь нежно-розовым, рыжие волосы на его фоне казались огненными, а рядом валялся кувшин с разлитым молоком… Я помню ее крик, когда Алва увидела отца. Сейчас был точно такой же. Кричала она. У меня в голове. И чем тише, слабее он становился, тем больше разрасталась дыра в моей груди. Пустота. Болеть было нечему, потому что все чувства умерли вместе с ней.       Я не могла бросить Алву там, но и похоронить тоже. Взяв ее за подмышки, доволокла Алву до дома, испачкав рукава и подол платья кровью, обмыла, одела в запылившийся бюнад, заплела красиво волосы и оставила лежать посреди комнаты, запоминая. Какая она красивая, светлая, хрупкая и невинная. Я смотрела до последнего, пока образ не отпечатался в памяти, и только затем закрыла ее навсегда застывшие глаза цвета сочной травы.       Я сложила костер на той самой скале, на которой когда-то так любила стоять Фрита, и сожгла тело, часто моргая. Так же, как и в день похорон отца. Языки пламени, казалось, доставали до неба, щекоча его искрами, вот только со временем они утихали, а вокруг меня сжимался холод. Он сковывал сердце, превращал слезы в льдинки, оседал инеем на волосах и ресницах, опутывал руки и ноги колючей проволокой, не давая пошевелиться, но я не обращала внимания. Нельзя заковать то, что уже мертво.       Я развеяла прах Алвы по ветру, наблюдая, как пепел разлетается во все стороны, подхваченный игривыми потоками, как его уносит все дальше, за границы фьорда, за горизонт. Возможно, где-то там она найдет то счастье, о котором так мечтала…       Ветер толкал меня в спину, в конце концов распустив косу, мороз пробирался все глубже, сжимая органы, внизу была вода, которая покажется невероятно теплой, если упадешь в нее, наверху — яркое холодное солнце. Они все пытались сдвинуть меня с места, заставить убежать в дом или броситься вниз, а я просто стояла. Кто я такая, чтобы противиться им? Победа кого-то одного — лишь вопрос времени.       Нас было трое. Теперь я одна.