Из Петрограда в Москву

      Мороз был злым, несмотря на наступивший март, и проникал под одежду, которую приходилось носить слоями, чтобы не замёрзнуть в неотапливаемой квартире Петра Петровича Невского. Подоконники были проложены шторами, а входную дверь завесили ковром, дабы не терять остатков тепла. По утрам бывало душно и чуть теплее в тех комнатах, где спали.       Невский приютил у себя четверых людей, фамилии которых не произносил вслух: Павла Фёдоровича, Михаила Андреевича, Александра Александровича и купеческую вдову Елену Андриановну. Несмотря на прежнее положение при государе — бывшее, надо сказать, формальным в последние годы, — Пётр Петрович не был избалован комфортом и излишествами, однако каждому гостю было выделено по комнате и разрешено пользоваться всеми немногочисленными в сложившихся обстоятельствах удобствами. Никто не жаловался на холод и лишения: было отрадно сохранить и такую жизнь в окружении достойных людей, каждый из которых понимал, что это временно и долго не продлится.       Пётр Петрович уходил вечером, отсутствовал почти всю ночь и возвращался под утро. Изредка он приносил известия, в основном невесёлые — о том, что их друзья арестованы либо убиты красными. А вот новости о чьём-то исчезновении позволяли надеяться, что кто-то, быть может, смог обменять драгоценности на билеты или хотя бы на санях добраться до границы.       Скоро и гостям Невского предстояло уехать, но они бежали в древнюю столицу, и должны были исполнить особенное поручение. Несмотря на то, каким тяжёлым выдался семнадцатый «революционный» год, Пётр Петрович не оставлял надежду на безнасильственный переход к новой власти в стране. Он желал добраться до Москвы, там поговорить с местными социалистами, убедить их, что агрессивные меры бесполезны и не помогут построить государство. Втайне он также надеялся, что, будучи столицей, даже сумеет усадить большевиков и белых за стол переговоров, а может — чем чёрт не шутит! — и примирить их. Но для начала требовалось увести из-под удара своих друзей и устроить встречу с москвичами.       Поначалу миссия была встречена с холодным скепсисом, и всё же суждению Петра Петровича доверились, не желая сидеть сложа руки. Невский признавал план слишком смелым, а вместе с тем сырым и наивным, оттягивал его осуществление на дни и недели, но это ничуть не умаляло риск быть раскрытыми и схваченными. Тем не менее, О миссии также не принято было лишний раз упоминать, так что эта компания невзначай вела светские беседы, сплетничая о знакомых и нарочито бездумно мечтая об утопическом будущем.       Александр Александрович, самый старший из четверых, с гордостью вспоминал своих внуков, которые были увезены дочерью ещё год назад. Елена Андриановна его рассказам всегда искренне умилялась, лишь временами тоскуя о том, что у них с покойным Сергеем Дмитриевичем не было детей. Михаил Андреевич замечательно пересказывал статьи из журнала, в котором он не так давно работал, и рассказы его выходили настолько живыми, что даже отрешённому Петру Петровичу порой не удавалось удержать улыбку. Прошлое Павла Фёдоровича утопало в блеске пышных вечеров и обильных застолий, а также весьма смелых выходок, о которых его однажды попросили не упоминать лишний раз при даме. Та была женщиной не просто воспитанной, но обладавшей непоколебимой моралью. Когда Михаил Андреевич по старой памяти угощался стаканчиком бренди, предложенным Невским, она как будто этого не замечала, но если выпивающих становилось больше одного, с несколько натянутой улыбкой покидала их общество в пользу своей спальни.       В тот вечер Елена Андриановна, выслушав прелюбопытнейшую историю Михаила Андреевича о его знакомстве с супругой, внезапно обратилась к Петру Петровичу с вопросом, которого он никак не ожидал.       — А как поживает Марья Юрьевна? Мы всё ждали, когда наш дорогой князь сделает ей предложение и обручится. — Она переглянулась с сидящими за столом, но активнее всех закивал Павел Фёдорович. — Расскажите про неё, Пётр Петрович. Вы были ослепительной парой…       Невский смутился из-за последней фразы, хотя слово «были» его немного задело. И отчего-то говорить о Марье Юрьевне оказалось неловко; воспоминания о ней были немногочисленны и драгоценны, как редкой красоты жемчужины порванного ожерелья, рассыпанные на чёрном бархате. С началом Второй Отечественной войны они стали видеться всё реже, а незадолго до революции Пётр Петрович, узнав, что за ним неустанно следят, перестал писать и звонить. Ему было особенно обидно, что они с Марьей Юрьевной только-только поладили, и вновь вынуждены были расстаться, на этот раз не по своей воле. В его временном масштабе это «только-только» представляло собой что-то вроде трёх десятилетий свиданий и совместного досуга, но и время течёт иначе, когда вам не так давно исполнилось двести лет.       Поскольку всё внимание было приковано к нему, спастись за непринуждённой шуткой, которую бы подхватил Михаил Андреевич, он не мог.       — Она… — он запнулся и прочистил горло. — Она живёт в Москве. Вы её наверняка встретите. — Он сделал паузу и посмотрел на Александра Александровича, как бы обращаясь к нему за спасением. — Марья Юрьевна не знает о нашем плане, но в нём её участие предусмотрено.       Присутствующие молчали, каждый в деталях припоминал составленный Петром Петровичем план действий. Первым встрепенулся Павел Фёдорович.       — Так таинственный «М» — это Марья Юрьевна? Как же вы ей ничего не сказали?       Невский выдал грустную улыбку.       — Уже шестой месяц как у меня с ней нет совершенно никакой связи... Если помните, «М» в плане — лицо необязательное. Но встретить её не составит труда: рано или поздно она сама нас найдёт… — Пётр Петрович смотрел только на собственные пальцы, бездумно комкавшие салфетку. — Отчего-то я уверен, что она нас выслушает, — закончил он, деликатно покашляв и так ни на кого и не взглянув. Ощущал он себя весьма неудобно и уязвимо, и это чувство ни тогда, ни позднее не прошло, будто он выдал сокровенную тайну, о коей говорить не следовало.       На прочие последовавшие расспросы об их с Марьей Юрьевной знакомстве и встречах он не поддался, а затем, к собственному неудовольствию, припомнил в резковатой манере причину их пребывания в его квартире и завершил чаепитие, отправившись в свой кабинет.       Александр Александрович с упрёком посмотрел на Павла Фёдоровича и Елену Андриановну, которые осыпали Петра Петровича вопросами, но вслух ничего не сказал. Они знали князя Невского как человека чрезвычайно невозмутимого, непоколебимо спокойного, словно застывшего в своём постоянстве, как в янтаре, хотя и способного на язвительные ремарки, однако теперешняя перемена в его манерах вызывала у них смиренное понимание: даже его революционные события и их последствия вывели из вечного равновесия. Михаил Андреевич эту перемену в князе отчего-то понимал лучше остальных. Он извинился и, покинув тихо переговаривавшееся собрание, последовал в кабинет, где надеялся его застать.       Невский сидел за дубовым столом, изучая схему Николаевского вокзала. В кабинете было холодно; он накинул пальто, очень похожее на то, что укрывало его плечи несколько лет назад. Подняв взор на вошедшего, Пётр Петрович кротко улыбнулся и вернулся к схеме. Михаил Андреевич счёл этот взгляд за приглашение сесть и разместился в гостевом кресле со светло-зелёной обивкой и высокой спинкой, украшенной модной в прошлом резьбой. Поёрзав, он закинул ногу на ногу и смахнул с колена пылинку.       — Позвольте задать вам два вопроса, — сказал он вдруг и продолжил, не дожидаясь приглашения. — Почему все зеркала, что в полный рост, завешаны шторами?       Сразу же, будто заранее знал, о чём его спросят, князь ответил с холодом в голосе:       — Тому есть причины, о которых я не могу с вами говорить. Примите это как данность, пожалуйста, и пользуйтесь всеми прочими зеркалами на своё усмотрение.       Михаил Андреевич вряд ли рассчитывал на убедительное объяснение, но такого ответа не ожидал. Он поменял местами ноги, провёл ладонью по гладкому, прохладному дереву стола и всё же решился спрашивать дальше. Пётр Петрович, было видно по лицу, уже приготовился к допросу.       — А почему этой квартирой никто ещё не заинтересовался?       — Что вы имеете в виду? — уточнил Невский, не поднимая головы и внимательно следя по схеме пальцем.       — Вы не последний человек в России, князь: укрываете у себя дома четверых людей, коих большевики иначе устранили бы, придумали весь этот фантастический, рискованный план по переубеждению Москвы... Поймите меня правильно: вы можете на нас всецело положиться — мы верим вам, мы в ваших руках. Я лишь надеюсь, что вы не путаете безумие с храбростью. Неужели вы ничего не боитесь?       Пётр Петрович взглянул на Михаила Андреевича с искренним удивлением.       — Как же мне не бояться? — промолвил он хрипло. — Боюсь за вас и за весь Петроград, за всю Россию. И за исполнение нашего плана опасаюсь. Глупо отрицать, что мы, по существу, задумали перелом власти, ведь призыв к переговорам, осуждение насилия и злоупотребления уполномоченных к нему приведут. Но оно-то и страшно! Мы называем справедливостью то, что вынуждает нас отвечать агрессией на агрессию, переворотом на переворот, но, я боюсь, такая справедливость однажды нас погубит. Позабыв о своём долге, я столько лет мыслил сиюминутно, не задумываясь о будущем, а теперь мы все стоим на пороге тёмной залы, в которую никто не осмеливается шагнуть первым, и ни у кого нет спичек, чтобы зажечь свечу. Мы не знаем, насколько зала велика, как там расставлена мебель, да и зала ли это. Я боюсь, Михаил Андреевич, страшно сказать, как сильно. Но что мне толку бояться вслух? Что это изменит? Со страхами борются делом.       — А смерти? Разве вы не боитесь смерти?       Князь ослепительно улыбнулся, так что и люстра засияла ярче, блики хрусталя игриво скользнули по тёмно-голубым стенам, всколыхнув в памяти воспоминания о лучших днях, оставшихся в прошлом.       — Не сталкивался, Михаил Андреевич, но уверен: мы бы договорились. Да и что тут страшного? Умер, отмучался — и всё, об остальном позаботятся живые. Так что я не своей смерти боюсь, а, к примеру, вашей. Человеческая жизнь необычайно хрупка. Люди погибают от невидимых микробов, от крохотных пуль, от жары и даже от сильной тоски. Смерть делает жизнь ценной, заставляет спешить, творить, воплощать. То, что во времени имеет начало и конец, гораздо ценнее бесконечности.       Михаил Андреевич был впечатлён, ибо от столь молодого лица философии не ожидал, но, помолчав и пораздумав над его ответом, вернулся к предыдущему объекту разговора.       — Почему ваша квартира всё ещё цела? Почему сюда до сих пор не вломились? Последнее прозвучало неуверенно, словно Михаил Андреевич тут же пожалел о сказанном.       — Потому что здесь холодно, — ответил Невский. — Здесь холодно, и оттого никто не сможет нас найти.       Михаил Андреевич покорно ждал пояснений. Князь, вероятно, сперва не собирался их давать, но, пожав плечами, всё же ответил — так, как посчитал нужным.       — Эти шторы не пропускают свет, так что с улицы окна кажутся тёмными. А вот тепло дома кто-то может почувствовать, — просто сказал он, но прозвучало это настолько зловеще, что переспрашивать словоохотливому бывшему журналисту не захотелось. Пётр Петрович встал, потянулся, просунул руки в рукава пальто и застегнул его. Схему он аккуратно сложил и спрятал в ящик стола.       — А если нас всё же найдут? Через окно бежать?       Невский склонил голову к плечу, пытливо разглядывая своего гостя.       — Нет, Михаил Андреевич, в мой дом, при всей гостеприимности, слишком трудно попасть. Раз выйдете, и без меня дорогу назад не найдёте.       — Почему вы ходите один?       — Именно поэтому. Не имею права никем рисковать.       Михаил Андреевич вздохнул, затем вынул из кармана револьвер. Пётр Петрович поморщился.       — Понимаю ваши опасения, Михаил Андреевич, но умоляю вас, не стреляйте ни в кого без крайней необходимости. Я убийства на дух не переношу, приумножать их считаю недопустимым.       — Я тоже не хочу убивать, и с вами совершенно согласен: мы не имеем права рисковать, так что в обиду никого из нас не дам. И знайте, не я один вооружён. У Александра Александровича вообще два…       — Михаил Андреевич…       — И у Павла Фёдоровича…       — Я вас понял, — с нажимом произнёс Невский. — Не оправдывайтесь за то, что вам хочется безопасности и уверенности. Это по-человечески естественно.       — Вы так говорите, будто сами не человек, — криво усмехнулся Михаил Андреевич. Пётр Петрович посмотрел цепко, пристально — но ответил, выдержав короткую паузу.       — Человек, конечно. На кого я, по-вашему, ещё похож? Я просто-напросто боюсь по-другому, потому и безоружен.       Этот ответ также произвёл на Михаила Андреевича впечатление, и он сидел не шелохнувшись, пока Невский завершал свои приготовления к выходу. Он нахлобучил шапку, поднял воротник пальто, ссутулился, и фигура его обрела несвойственную грузность, так что Петра Петровича признать было тяжело. Он одарил гостя ещё одной улыбкой, а затем покинул кабинет и квартиру.       Михаил Андреевич утвердился во мнении, что Невский скрывает нечто важное. Считалось, что молодому человеку тридцать лет, и если бумаги, которые однажды попались ему на глаза, легко было подделать, то память журналиста не подводила: пятнадцать лет назад он выглядел точно так же!       Нужно было с кем-то поделиться этим новообретённым знанием. Елена Андриановна не поверит и посоветует чаще молиться. Павла Фёдоровича такая история не впечатлит. А Невский уважал возраст и самые важные инструкции дал Александру Александровичу.       Тот как раз заглянул в кабинет после негромкого стука.       — Михаил Андреевич, не хотите ли присоединиться к нам?.. Что? Со мной поговорить? А почему шёпотом?       В первом часу ночи громче обычного хлопнула дверь в тёмном коридоре, на пороге столовой появился Невский, и читавший там Александр Александрович, страдавший на нервной почве бессонницей, сначала негромко поздоровался, а затем, мельком глянув на часы, присмотрелся к вошедшему.       — Пётр Петрович, на вас лица нет! Что случилось?..       Тот, отдышавшись, покачал головой.       — Уходим сейчас же. Будите всех. На сборы мало времени, — отрывисто сообщил он и исчез в проёме, после чего послышался деликатный стук в дверь Елены Андриановны.       Спустя четверть часа впятером они собрались за столом, на краю которого остыла чашка Александра Александровича.       — На набережных появляться опасно. Благо, отсюда до вокзала недалеко, так что пересекать Фонтанку не придётся. Михаил Андреевич сказал, что у вас есть оружие. — Все воззрились на Михаила Андреевича, который, занервничав, ровнее сел на стуле. Невский кивнул, приходя в согласие со своими мыслями. — Держите его под рукой.       — Я хорошо умею стрелять, — с готовностью сообщила Елена Андриановна, зябко кутаясь в шаль. — Но у меня нет пистолета.       — У меня два, — тут же сказал Павел Фёдорович, вынул оружие и положил на стол поверх разложенных схемы вокзала и карты.       — Документы и бумаги у вас? — обратился Невский к Александру Александровичу. Тот продемонстрировал папку коричневой кожи. — Хорошо. Вы не будете в безопасности, пока не сядете в поезд. Если кого-то схватят, остальные должны двигаться дальше. В поезде тоже есть риск, и он велик. Возможно, придётся кого-то подкупить. Ради бога, не жалейте денег. А когда сядете в поезд, вы…       — Пётр Петрович, разве вы не едете в Москву с нами? — переспросил Павел Фёдорович.       Взгляды обратились к Невскому. Он жевал щёки и всё мрачнее смотрел на вокзал, обведённый карандашом на карте.       — Нет, — ответил он таким тоном, словно старался убедить в этом самого себя. — Я не могу уехать. — Елена Андриановна пыталась возразить, и он добавил жёстко: — Это не обсуждается.       Через минуту, кутаясь и пряча лица за платками, все уже стояли в коридоре. Пётр Петрович ушёл в другой его конец, в сторону кабинета, и позвал их оттуда. Затем в стене открылась дверь, о которой до сих пор никто не знал.       — Вы полны сюрпризов, князь, — произнёс Михаил Андреевич, задумчиво оглядывая дверь, которая, закрывшись, будто вовсе слилась со стеной.       Они тихо проследовали по коридору другой, безжизненной на вид квартиры, вышли на лестницу и, спустившись, очутились во внутреннем дворе, полностью сокрытом от набережной, а затем Пётр Петрович повёл их тёмными обледенелыми проулками и подворотнями, где звук шагов отзывался тоскливым эхом, но скоро гас.       Александр Александрович, шедший позади, догнал Невского, и тому что-то твёрдое упёрлось в рёбра. Револьвер!       — Возьмите, — он сунул оружие в руки протестующего Петра Петровича. — Я слышал, что вы благородный человек, но в том, чтобы быть безоружным и убитым на глазах друзей, ничего благородного нет.       Голос его был твёрд и внушителен. Пётр Петрович, не найдя сил с ним спорить, спрятал револьвер.       — За это я попрошу вас об услуге. Если там, в Москве, вы встретите Марью Юрьевну, передайте ей, что мои чувства к ней неизменны и расскажите обо всём случившемся в Петрограде. Вряд ли ей нужны защитники, она очень мудрая женщина… Но найдутся те, кто попытается её запутать и обмануть, — этого я не могу допустить.       Александр Александрович хотел сказать что-то, возможно, ободрить, но промолчал и просто кивнул.       С Моховой они свернули налево, и Пётр Петрович спешно повёл их к Литейному проспекту, желая побыстрее удалиться от моста через Фонтанку. На Литейном с особой осторожностью они шли мимо Мариинской больницы, и хотя в некоторых её окнах горел свет, было тихо, им никто не встретился. Здесь под ровной блестящей коркой лежал снег, и кто-нибудь непременно проваливался по щиколотку. Они добрались до очередного угла и снова свернули налево. Фонари горели через один, но Невский всё равно казался светлее Литейного и иных улиц.       Молчаливый проспект померк и опустел. Главная артерия города, с наступлением ночи обыкновенно наполненная жизнью даже зимой, теперь содержала в себе тусклый свет и пронизывающий, струившийся змеёй по земле ветер. Мимо проехали только одни сани, и больше им не встретился никто. В любимой кондитерской Невского были разбиты опустевшие витрины. Окна книжной лавки зияли чернотой, а разбросанные на тротуаре книги едва шевелили страницами на ветру, словно в предсмертной судороге. Из распахнутой двери ателье шёлковым ковром струилось алое, казавшееся ярче на фоне снега полотно, напоминавшее причудливый финал жуткого убийства. В одном из зданий была распахнута дверь, оттуда несло смрадом, и Пётр Петрович, стиснув в кармане пистолет, дал знак идти быстрее. Он всматривался в дверной проём, а когда попятился от него, под ноги стрелой выскочила серая кошка и бесшумно умчалась прочь, изрядно испугав всю процессию.       Возле Николаевского вокзала пришлось проявить особенную осторожность. Невзрачного мужика, которым успешно притворился Пётр Петрович, ощупали с головы до ног, но ничего подозрительного не нашли, и его столь же непримечательных спутников пустили без вопросов. Они скоро вышли к платформам, где один из поездов, уходящих в южном направлении, непременно доберётся до Москвы. Нужно было только знать, какой именно, и Невский знал наверняка. Семеня по наледи, они вышли на перрон, где кучками стояли люди, и над их головами клубился пар. Взревел гудок, на соседний путь медленно прибывал в клубящемся облаке чёрный паровоз. Нужный поезд был помечен как бы случайным мазком краски. Они встали у грузового вагона, рядом с тяжёлыми ящиками, которые ещё не успели в него загрузить.       — Нам нельзя стоять тут всем вместе, мы привлекаем лишнее внимание, — заметил Михаил Андреевич, озираясь по сторонам из-под шапки, надвинутой по самые глаза. Александр Александрович посмотрел на него с недовольным удивлением и открыл было рот, чтобы возразить, но Невский согласился с Михаилом Андреевичем, стараясь перебить сиплый свист колёс:       — Вы правы. Разделимся. Александр Александрович, вы с Еленой Андриановной идите вперёд. Вы, Павел Фёдорович, сядьте в вагон через один от них. А вы, Михаил Андреевич, через один от Павла Фёдоровича.       — Лучше через два.       — Пусть через два. Ступайте.       Они двинулись по очереди. Сначала Павел Фёдорович и Михаил Андреевич разошлись в разные стороны к своим вагонам. Затем Александр Александрович взял под руку Елену Андриановну, но прежде, чем увести её прочь, шепнул Невскому коротко и еле слышно: «Знает. Берегитесь». Это немало озадачило Петра Петровича и даже разозлило, так что он не сразу пошёл следом.       В призрачно-матовом свете фонарей, щедро разбавленном молочным дымом прибывшего паровоза, поверх столпившихся людей и на приличном расстоянии они всё равно друг друга видели. Неожиданно Невский вспомнил про револьвер и поспешил передать его Павлу Фёдоровичу, который оказался к нему ближе всех.       — Верните Александру Александровичу, пожалуйста. Не могу я с оружием, тяготит, — сухо пожаловался он и, развернувшись, пошёл в обратную сторону.       Сквозь звучное попыхивание паровозной трубы и скрип вагонных дверей его ушей достиг сперва негромкий, а затем уверенный голос.       — Пётр Петрович… Петенька!       Невский обмер, резко обернулся и стоял, недвижимый, во все глаза глядя на бледную красавицу, с головы которой скользнул шерстяной платок, открывая золотые волны волос, уложенные в простую причёску. Лихорадочные мысли обернули его разум штормом; во имя спасения дела, во имя её же безопасности нужно было пройти мимо, остаться не узнанным. Но вот она, бесстрашная, с блестящими, как звёзды, глазами, уже шагнула ему навстречу с подножки вагона, и он в тот же миг, прогнав сомнения, бросился к ней.       — Марья Юрьевна, что вы здесь делаете?       — Меня попросили приехать, чтобы вам помочь, — взволнованно прошептала она. — А ещё красные хотят вас найти, только и слышу о том, как грабят квартиры вокруг вашего дома.       Невский похолодел. Поддавшись порыву, он обнял Марью Юрьевну, поцеловал лоб и щёки и заговорил испуганной скороговоркой:       — Кто именно вас попросил приехать? Впрочем, не имеет значения. Вам надо уходить, вас не должны здесь видеть. Вы уедете в Москву, сейчас же, с моими друзьями. Пожалуйста, не противьтесь. Умоляю вас, уезжайте, в Москве безопаснее…       — Что вы такое говорите? Пускай едут, там правда спокойнее. А я останусь с вами.       — Прошу, не спорьте.       — Я не уеду, Пётр Петрович...       В отдалении послышались шаги, но Невский не обратил внимания.       — Я вас прошу, Марья Юрьевна, ради меня…       Шорох, несмелый шажок.       — Ваше присутствие ставит и вас, и меня под удар…       Судорожный вздох и щелчок.       — Я вас лю…       Она счастливо улыбнулась. Прогремел выстрел.       Невский сперва ничего не понял. Он только в недоумении повернул голову, чтобы увидеть, кто стрелял, но зрение выхватило лишь блестящее пятно револьвера. Кто-то убегал. В один момент стало невыносимо больно, тело потяжелело и перестало слушаться. Он качнулся вперёд, но устоял на месте. Марья Юрьевна глядела на него с нараставшим ужасом, который был ей не к лицу.       Это неторопливое мгновение застыло во времени и в его памяти: она протянула руки, а он готов упасть в её объятия в надежде, что всё это окажется дурным сном.       Но его дёрнуло назад, он завалился на спину, невольно раскинув руки. Ему казалось, что боль растопит лёд вокруг него. Мысли появлялись, и тут же их сметало прочь. Это сделал кто-то из них. Конечно, по приказу сверху — наверное, догадались, кто он такой, или разведали про его план и посчитали опасным. Но это невозможно, он бессмертен! А поезд-то не тот… Он бессмертен и вечен! Надо было сообщить Марье Юрьевне… Перед внутренним взором снова мелькнул серебристый револьвер…       Так вот, почему люди боятся смерти.       На мутном фиолетовом фоне неба вдруг возникло неясное лицо. До него доносился отдалённый голос, глухой, затихающий крик. Марья Юрьевна. Он сказал, как стыдно перед ней, что не сберёг Россию; что ей надо уехать и беречь себя; что теперь, наверное, ей придётся взяться за столичные обязанности, потому что его вот-вот не станет; что он всем сердцем любит её. Но ничего не сумел произнести вслух; из уголков глаз покатились слёзы; от стыда он закрыл глаза. Одинокая снежинка коснулась его щеки одновременно с последним ударом сердца, и он погрузился в темноту.       ***       Холодный Петроград на следующее утро словно вымер. Ветер гулял по улицам, беспорядочно хлопая окнами брошенных квартир, разбрасывая газетные листы и страницы порванных на растопку книг. Тишина была осязаемой и ядовитой. Она продлилась слишком долго и теперь потихоньку отравляла город. «Колыбель революции» отслужила своё, и взращенное уже бывшей столицей монструозное дитя отправилось в самое сердце России. Новая власть всего достигла через насилие и приучала к нему жителей: если бы кто-нибудь узнал, каким образом один город потерял столичный статус, а другой его обрёл, то не слишком бы удивился. Да и не поверил бы — как это, город в одном человеке? Разве это человек?       Какой-то бездомный, по виду жертва разбоя или грабежа, с трудом переставляя ноги, плёлся вдоль зданий, то и дело прислоняясь к стенам и оставляя на них кровавые следы. В дрожащей ладони он сжимал испачканную пулю; на спине зияла багрово-чёрная рана. Некому было окликнуть его, но он бы и не обернулся. У Аничкова моста он повернул направо. Шёл он долго, остановился возле одного из домов на Фонтанке, посмотрел на окна и спрятал пулю в карман. Поднялся на второй этаж, цепляясь за перила, привалился к неприступной двери. Но та открылась, стоило ему всего-навсего приложить к ней ладонь; дом ждал и узнал его. Первым же делом он сдёрнул с большого зеркала плотную штору и оглядел себя с ног до головы. Разбрасывая вещи, роняя коробки и ломая выдвижные ящики, из глубин квартиры он добыл изрядную пилу и недопитую бутылку бренди.       Через полчаса на Фонтанке он сидел у тёмного оконца воды, то и дело отпивая из бутылки. Снег вокруг проруби был притоптан, рядом валялось пальто на потемневшей фиолетовой подкладке, которую ныне украшало ржаво-карминовое пятно и отверстие с почерневшими рваными краями.       Из воды вытянулась рука, за ней вторая, и вот на белый снег вышла женщина в чёрном. Волосы её были настолько длинными, что концы исчезали в воде. Она потянулась, будто долго сидела в кресле не сменяя позы, выдохнула тусклое облачко пара, и только потом обратила внимание на то, что была не одна.       — Нева, — безрадостно салютовал ей Невский бутылкой, которую она сразу же у него забрала, а содержимое демонстративно вылила в прорубь.       — Славное бренди, как мило с твоей стороны было угостить и меня, — убийственно спокойно проговорила она и выкинула бутылку в сугроб. Затем ей на глаза попалось пальто. Нева смотрела на него молча, опустилась на колени и прижала Петра к себе. — Что ты натворил?       — Всё, что только мог, и ничего, о чём бы стоило теперь жалеть.       — Жалеть и в самом деле поздно, — согласилась она.       — Меня убили, Нева.       — Я знаю, я почувствовала.       — Хуже всего было проснуться. Как после долгого кошмарного сна. Только там, до этого, был не сон.       — Вот как? Никогда не умирала. Как это случилось?       — В меня выстрелили из необычного револьвера, — он протянул ей на ладони пулю. Нева долго рассматривала её, затем взяла двумя пальцами.       — Конечно, из необычного. Мы с тобой не те, кого можно ранить обычным оружием, — добавила она и сощурила глаза. — Внутри этой пули что-то тёмное, едкое, как кислота. И к чёрту её. — Нева бросила пулю через плечо и попала точно в центр проруби. Её ладони сошлись у Невского на спине, накрыв рану. — И кто это сделал?       — Кто-то из тех, кому я доверял. Я даже не успел разглядеть лица. Какой же я был дурак!..       Нева крепче его обняла. Он уткнулся ей в плечо, вдохнув знакомый речной запах, замороженный до лета. Так они просидели сколько-то времени, не чувствуя холода.       — А для чего ты всё-таки зеркала завесил?       Пётр Петрович отстранился, несмело глядя на Неву.       — Прости меня. Я чувствовал: назревает неладное, но думал, что причина в тебе. Мы ведь раньше совсем не ладили...       Она, кажется, сочла это за комплимент. Легонько тронув его за плечо, Нева поднялась, сверкнув волной платья. Себе на плечи она накинула пальто с рваной дырой и покружилась перед Петром, демонстрируя новый наряд.       — Это можно починить. И это тоже, — её бледный тонкий палец указал ему в грудь. — Я заштопаю пальто. А тебя ждут дела.       — Но я больше не столица...       — Сильно сомневаюсь. Из тебя это одной пулей не вышибить.       С таинственной улыбкой она приблизилась к проруби, легко скользнула в прямоугольник и исчезла в чёрной воде. Невский поднял голову к небу, задумчиво вглядываясь в привычное одеяло облаков и втягивая носом морозный воздух.