В свой черед

- Вина?.. Призрак с того света горько усмехнулся: - Нет, благодарю – не нуждаюсь. - Как я мог забыть, – без эмоций проговорил собеседник. Да и какие могут быть здесь чувства? Пауза. Призрак внимательно следил за тем, кого когда-то так давно, да и сейчас, именовал другом. Тот старательно отводил взгляд, смотря куда угодно, лишь бы не на странника с Ахерона и переправы Харона. - Извини, что напугал. - Да что ты говоришь… Здесь тебе всегда рады… были. - Да. Гостеприимный дом. «И пустой», – хотелось бы уже сорваться с языка. Стук бокала – пару капель красовались на изукрашенном столе. Пробежала волна по синим занавесям. - Да. Гостеприимный, – эхом повторил за им друг, машинально поправив занавески. Призрак уж хотел присесть, но неудача – настоящим вещам не выдержать легкость духа. Он сардонически ухмыльнулся. Это так весело – возвращаться в лоно живых людей полузабытым мертвецом! Ты не замечен в предвечерней дымке, ты не виден в тени и дыму от погребального костра, солнце твой силуэт не обозначит и ветер пролетит мимо, а люди – не приметят тебя, хоть и знали когда-то! - Давно… тебя не было, – глаза стеклянные, голос не дрогнул. Хотя было бы привычнее… Да что вообще предписано для тех, кто после многолетней разлуки встречает друга…мертвеца? - Да, давненько, – так, с насмешкой жестокой. - Почему до того не навещал? - Не мог отыскать мост. - Отыскал? - Да… Я ненадолго, так, проходом… Побывать на похоронах синьора Тристано. - Да. На похоронах дяди… Пауза. - Ты только что оттуда? Кивок и молчание. Закрыл глаза. Занавесил зеркало?.. - Он… я видел его. Быстро открыл и выжидающе поглядел на вестника из того мира. Тот склонил в задумчивости голову на бок и проговорил: - Просил передать, чтобы ты распорядился согласно завещанию. Первые доходы с пару имений раздать нищим и служить ежегодно заупокойную мессу по нему, его жене и сыну. Резко дернулась рука. Какое слово заставило её? - Я сделаю. Да… сделаю… - Кто пришел на похороны? - Мне показалось, что вся Верона пришла. Твой брат тоже был. - Валентин? И каково ему в роли герцога Веронского? - Служит во благо городу, – равнодушно проговорил юноша в черных одеждах. Призрак фыркнул: - Воистину, на безрыбье… - Ты все такой же… - А что?.. - Ничего. Коммуна избрала его. Городской Совет, именитые граждане. - Ну, будем надеяться, что его это не слишком убило. Все-таки это… несколько неожиданно, не находишь? - Хоть для кого-то не было неожиданностью внезапное наследство? - Что об этом говорить… А кто еще пришел проститься с синьором? - Твои родичи, Андреини, Галленди… Капулетти. Желчно расползлась по лицу мертвеца улыбка. В глазах зажегся огонек. - Что они пришли-то? Как вежливо с их стороны! Какое благородство! Тот промолчал. - Надеюсь, никто ничего не выкинул этакое? - Да нет… У всех постные скучающие физиономии, все сладко говорят – и с неприязнью косятся на гроб. Господи… - Что такого? - Ты будешь смеяться. Я глуп. - Я, как видишь, не в том состоянии, чтоб смеяться. - Мне иногда казалось… что не он там, в гробу, лежит мертвым, - голос его прервался, - а мы все такие, что-то говорим, думаем, восторгаемся мыслей, что он вот, мол, мертв, а мы-то живы, хотя нет. Воск, это все воск… У него чуть закачалась голова, будто к ней подобралась дурнота. Призрак свистнул и протянул: - Мда… Что, все? Я понял, что ты имеешь в виду. Поганое чувство. Но ведь кто-то должен быть живым на похоронах. - Наверное… Пока что я узнал, что в их семье есть лишь один честный человек. - Кто? - Валенцио. - Воистину, прямолинейнее человека сыскать сложно! Я даже слышал его слова. «Конечно, мертвец был весьма неприятным человеком, но, думаю, его добрых деяний хватит на то, чтобы один раз помолиться за его душу». Как его Монтекки-то не убили на месте? - Капулетти его быстро отправили домой после этого. - Мне кажется, он был пьян. - Ты его хоть раз трезвым видел? - Пару раз. Неприятный субъект, даже я таким не был, хотя в невыносимости со мной трудно спорить. Правда, Родетти меня переиграл. Себе на горе. - Меня удивила эта… не знаю, как сказать-то… - Способность резать правду-матку, даже будучи окруженным врагами? Да, чудно. Но Родетти всегда славились своей безупречной честностью и прямотой. - И Тибальт… Проблеск молнии гнева в мертвых глазах. - Не напоминай о крысолове. Мне и так с ним приходится дело иметь даже после гибели. - Что? - Сам не знаю. Как-то так получилось, что по дороге мы идем втроем – я с ним да еще Парис. Удивленный взгляд. Холодное дыхание. Кто здесь неживой? - Почему так? - Может, по той дороге ходят убитые? Я не имею ни малейшего понятия и не благодарен небесному суду за такое «милосердие»! - Соч-чувствую, – это дрожь? - Сочувствуй дальше, – не удержался, съязвил. Как делал часто при жизни. У собеседника опустились плечи, он закрыл глаза и стиснул зубы. - Из-звини. - Угу. Интересно, все-таки, из-за чего мне это? Правда, что я жалуюсь – я получился единственным отомщенным. Ромео-то сам себя… Осторожно! Хрупким оказалось стекло. Острые грани осколком поранили неловкую руку, пару новых линий нарисовав на ладони. Как громко раскололся бокал – оглушающий звук до сих пор вибрировал в комнате. Долгая пауза. Призрак внимательно смотрел в лицо друга. Тот просто стоял с закрытыми глазами, держа в руке дно бокала, чуть ли не прижимая к груди. - А я-то гадал, когда ты не сдержишься… Молчание. Он уже хотел продолжить, как вдруг тот прошептал: - Хотелось… Хотелось раньше. Лишь тебя увидев. Хотелось… я не знаю, только посмеяться с тобой, найдя радость, или поплакаться в платок. Ни то ни другое меня не достойно – не имею права… Он резко бросил стекляшку о пол и поглядел на свои исполосованные ладони. Затем поглядел на друга и горько фыркнул: - Смешно, верно?.. До чего же жутко произнесены были эти простые слова. - Не слишком. - Жаль. Я думал, ты оценишь мое скромное чувство юмора. - С твоей стороны я такового не потерплю. - Какой учитель – такой и ученик. Призрак поглядел на друга. На него как-то странно, с безнадежным вызовом смотрели два светло-карих глаза. И вспомнил он, что никогда-никогда он не видел это выражение на лице друга. И так… непривычно больно стало ему. - Не всех учителей стоит слушать. - А я доверял этому учителю больше самой жизни. - Но теперь-то его доводы опровергла смерть. Слишком жестоко, как и для умирающего, как и для мертвого уже как года три. Друг спрятал лицо в ладонях. Лишь бы не увидел, лишь бы не узнал… Но мертвецы более проницательны, чем те, кто еще влачит бесцельно существование на грешной земле. - Бенволио? - М? - Не нальешь вина? Горькое хмыканье. Опустил руки, но отвел взгляд. - Налью-то налью, да вот… - Это уже мое дело. Другой бокал. Стук бутылки. Струя жидкости подрагивала – верный признак того, что с нервами того, кто наливает, не все в порядке. Призрак отстраненно смотрел на это, почти не думая. Никто ни о чем не думал – просто затяжная пауза, которая длится и минуту, и час, и век, и вечность… - Благодарю, – спохватился тот, когда рядом с ним Монтекки аккуратно поставил бокал с вином. Ему пить не хотелось, но зачем он попросил – Бог весть… - Не за что, – тускло отозвался жилец на этом свете. Тут мертвый гнев из глубин души волной нахлынул к горлу. - Все! – мертвое горло не привыкло к крикам, кашель высвободился из груди. – Все, хватит! Мне надоело – мне подчас непонятно, кто из нас мертв! Тишина. И Монтекки чуть слышно пробормотал: - Оба? - Что? Внезапно тот резко обернулся и поглядел прямо на своего друга. - Оба, синьор Скалигер! – ярость безмерной усталости, ненависть долгого молчания, злоба постоянного уныния и чернота излишнего страдания. - Ты явно ослеп! - Или кто-то не знает значения слово «мертвый»! В мозгу назойливо стучала одна мысль – он не знает этого человека. Тук-тук, настойчиво, назойливо, тук-тук… Этак самому немудрено сойти с ума… - Увы, мне все-таки это слово знакомо не понаслышке… Бенволио? Что это с тобой?.. Его друга сотрясал смех. Господи, хоть бы единой ноткой этот смех походил бы на беззаботный радостный хохот, а не на истеричность. Хоть бы единой ноткой, единой зацепкой, хоть чем-нибудь, чтобы подхватить и все-все позабыть, как не было! Но – нет. - Бенволио?! Призрак хотел уж подбежал к нему, да попытаться успокоить друга – дать пощечину, если ничего иное не поможет. Хотя что мог сделать призрак, чья рука свободно проходила через мебель и стены? Он и подошел ближе – но тот отскочил. - Тебя нет, – неуверенно проговорил тот. Он уже больше не смеялся. И было видно – за последние дни, если не больше, это был его первый взрыв смеха. Но такого страшного пошиба… – Тебя не должно быть здесь… ты ведь мертв. - И не поспоришь, – горько заметил дух. – Бенволио? Ты в порядке? Тот снова рассмеялся. - И кого я спрашиваю… Монтекки, успокойся! Замолк, слава Богу. Надолго ли? Молчание. В доме пусто, а новоявленный хозяин особняка разговаривает с мертвецом, желая заполнить эту тишину хоть каким-то звуками. Вряд ли… - Вряд ли… - Что? - Ничего… Солнце за окном заволокло облаками, отчего комната погрузилась в легкую сумрачную дымку. Свеча стояла на столе в серебряном подсвечнике, но не горела она. Для кого ей гореть, кого освещать тихим мерным своим светом? Их даже солнце отказалось греть. - Давно? – из мертвой груди вырвался полузвук. Он почти сразу раскаялся за нечаянно сказанное слово. Друг замер, как статуя. - Давно… – отозвалось эхо. - Я уже и позабыл, что время идет. Казалось, только вышел из дома, закрыл дверь на ключ, а вернувшись – нашел на месте лишь двадцатилетнее пепелище. - Какая… метафора. - Извините за сравнение, дорогой синьор. Я очень жалею, что вам оно не по нраву. Знакомо ли мертвецу сострадание? Да. Но язык был неукротим. Долгая пауза. Тот внезапно поднял голову и стал внимательно рассматривать потолок. Будто мог созвездие найти в узоре камня… - Меркуцио? - Да? - Ты там… Ромео… не встречал? Тяжелый вздох и категоричное покачивание головой. - За все три года – ни разу. Хоть и искал, как мог, пытался разглядеть на тропинках его следы – не везло. И не повезет впредь… Тот стиснул зубы, чтобы… что? Призрак узнает ответ? Не скажет все равно. - Три года… Смешно… Я уже мертв три года. - Неприятное открытие, – тихо так. - Воистину. Ты помнишь?.. Хотя, что я спрашиваю – ты помнишь все… Почему не позабыл все, как кошмар? - Ты хотел бы, чтобы я вас предал?! - Знаешь, чем больше с тобой общаюсь, тем больше этого желаю! А вот это было лишним. Юноши задумчиво смотрели, как выплеснутое вино медленно стекало со стены. Кровавые тоненькие ручейки, будто сплетенные злобным пауком. - Зря. Вино какого года? - Не помню… Ничего не помню… - А по-моему, помнишь слишком много. Неужели за три года нельзя найти успокоение? - Судя по тебе - нет. - Таков мой характер – даже после гибели покой не для меня. Да и речь обо мне как-то и не ведется… - А о чем мы говорим? - Не имею понятия… Мне казалось, что… А впрочем… Бенволио? - Что? – устало отозвался, без сил. - Почему ты получил такую кличку? Крепко сжал столешницу. До скрежета ровным тоном ответил: - О чем ты? - Не делай вид, что не понимаешь, – резко, не удержался. – Откуда пошла эта кличка «Горевестник»?.. Тот решил не отвечать, думая, что старый друг, верный своей прижизненной привычке, не станет настаивать, а быстро переключится на другую проблему, позабыв, о чем спросил. Забыл он или не знал, что смерть меняет людей? - Монтекки? Бенволио? Ответь мне. - Не желаю отвечать. Призрак тяжело вздохнул. - Тогда мне может вообще уйти? Живой еле сдержал свой порыв в отчаянии крикнуть «нет, не уходи!», но он стиснул зубы и сквозь них прошептал: - Нет, не стоит. Призрак внимательно поглядел на друга. - И что? – поторопил он его. Зачем? Тот бессознательно провел рукой по стене. - Ты ведь умер почти у меня на руках, мы даже не добрались до твоего дома… - Да, хоть и страшно спешили. Ну и врач был медлительным. - Ты умер… – горло перехватило, он продолжил. – Я потом пошел к Ромео и сообщил о твоей смерти… Он рассвирепел, вызвал на дуэль этого… крысолова. А когда убил того, он убежал, точнее, я еле смог его заставить убежать – он был убит тем, что стал убийцей. А потом… я докладывал все герцогу… - И ты сказал все честно? - А стоило бы соврать… Ради Ромео… Да, я сказал все. - И тебе поверили? - Ты помнишь – это почти прилюдно произошло. Поверили. Поверили… – с бессильной злобой проговорил последнее слово. Вспоминать было больно – несмотря на то, что рассказывал он это непосредственному участнику событий. - Ну и что? Причем тут «вестник горя»? - А потом умерла Джульетта. От Бальтазара я узнал, что они муж и жена, а от меня он узнал другую новость! - Ты?! От тебя Бальтазар узнал о смерти?.. - Да, Меркуцио. От друга своего хозяина, от брата, от родича… Так и пошло – сначала просто отметили совпадение, даже пожалели… А затем – припомнили Стефано, припомнили, как я передал письмо своему деду о гибели его старшего сына, припомнили, как я случайно сообщил жене Леонардо о смерти мужа, вспомнили Марио, вспомнили и ужаснулись – говорят, печать рока на мне. Вот и пошло – отныне – «горевестник», – с каким черным презрением и ненавистью было произнесено самое последнее слово. – И теперь суеверные люди закрывают передо мной двери – считают, что я по их душу пришел… Молчание. Две горькие усмешки. Призрак еле скрыл сочувствие – оно недостойно появиться на его челе. Знал – не потерпит его друг сопереживания от него. Как глупо – он даже не может из-за всех этих условностей подбодрить близкого человека! Но что значат для мертвеца правила приличествующего поведения?.. - Так и пошло… так и пошло… – эхо будто повторило за ним. - Как… как получилось… жестоко. - «Да кто сказал, что жизнь легка? Кровать и та окована железом. Кто сказал, что она проста? Побуду-ка я вашей антитезой…» - Спасибо, что напомнил, что я был так себе поэтом. - Я только рад удружить. Молчание. Сколько они уже так беседуют, прерывая свои реплики неловкими паузами? Наверное, не больше трех лет… Во сне ли, или явь играется – переставали ли они советоваться и говорить? Только вот одна пауза длилась целых три года… Неожиданно один из них спросил: - Нужно ли тебе… это все? - Ты… предлагаешь пойти с тобой? Тот фыркнул, с незабавной ухмылкой прошипел: - Попался. Как легко тебе просчитать, Бенволио! И как мне тошно от этого! Ты с такой надеждой сказал свои последние слова, так, что если бы я сказал, что предлагаю, ты бы, не раздумывая, согласился! Удар хлыста по лицу. Призрак знает, знает правду. Ему легко было до нее догадаться. И после смерти нет причин умалчивать, нет причин щадить чужие нервы. Если и резать – то сразу быстро. Медленно – слишком больно. - Прекрати… - Не желаю, друг Бенволио, молчать! Нет сил моих желать вам хорошей смерти, как хотите вы от меня, когда я желал бы вам счастливой жизни! - А твое ли это дело? – чуть различимо прошипел от ярости, от боли. Сдерживаться и далее? Лучше пусть он снимет маску невозмутимости – мешает она ему говорить искренне. Пусть он закричит, а шептать не будет – так его душу, возможно, услышат… - А не мое, как ты считаешь? На тебя действительно смотреть тошно! - Я здесь не единственный предмет в комнате – пейзаж за окном намного интереснее! - Осень-то? Терпеть её не могу. Не то лето, не то зима – то жарко, то дождь… - Все равно! - Мне легко уйти, Бенволио. Но ты же не хочешь, Бенволио, чтобы я уходил прочь… Ты не хочешь, верно? Зачем… ему ответ на вопрос, на который сам же ответил? Стеклянный взор светло-карих глаз. Лицо – верная маска. Он его уже настолько натренировал, что ни малейшее чувство не показалось. Они так глубоко внутри. - Я… не знаю… - Тебе ли врать к лицу? Что ж, если есть сомнения, я уйду – что мне тратить твое драгоценное время, синьор Монтекки, единственный выживший представитель этого величественного рода! У меня-то времени не в обрез – у меня перед лицом простирается вечность! Призрак легко проскользнул мимо мебели и одарил приятеля злой ухмылкой. Чего он хотел добиться? Он и сам не желал уходить. Что он желал? Он желал жара ярости и обиды, а не немого холодного равнодушия. Это ложь. Он желал вызвать жизнь у друга. Мертвец пытался расшевелить живого. Какая смешная ситуация, как все глупо. Вообще в этом подлунном мире все так глупо. Тот крепко сжал кулаки. И броситься бы вслед с умоляющим криком «Постой!», но кто его слушать станет? Знакомо ли мертвецу сострадание? Лишь знающий ответил бы утвердительно – но что может знать о призраках горевестник? Для него смерть жестока – как и её рабы, как и её пленники, и не мог он понимать… Осталось лишь в немом отчаянии смотреть, как тихо, как легкий ветерок, его друг уходит снова… без стонов, без крика, без крови – но так же жестоко смерть разрубает нити. Только бы пойти за ним. Только бы уйти за ним туда… - Нет… – так тихо, что даже бы не услышал самый чуткий зверь. Но мертвец остановился. Одно лишь это слово связало его. Он не имел право уходить. Лишь перед собой у него есть этот долг – он просто не мог оставить своего друга. - Глупец… Неужели поверил, что прямо сейчас уйду? – попытался улыбнуться призрак. Получилось ли так правдиво, чтобы обмануть ослепшего чередой черных горестей друга? Невидящего так легко завести в сторону, верно ли? Нет, так слишком наивно считать – слепец на зависть слышит лучше. - Поверил… – уже другим тоном проговорил он, холодным, сердитым, тусклым, злым. Тот просто стоял и смотрел. Неподвижный, но рука чуть подрагивала. - Может, ты хоть сядешь? - З-зачем? – он понял, что у него дрогнул голос, и безжалостно заставил душу чеканить жестко. – Зачем? Даже у призрака сдать могут легко нервы. - Сядь! – рявкнул он. - А что тебе даст это? - Ты опять хочешь показаться сильнее, чем ты есть. Хочешь показаться несломленным! И ладно бы – на улице и в гостях такое принимают на ура, но… – с языка уже хотело сорваться «но со своим другом ты можешь быть более честным!», но не сказал. Что попусту сотрясать воздух? А ведь хотелось сказать прямо, без утайки. Ну или хотя бы ударить, что ли… Пауза… Безмолвие… Растерзать бы её стаей гончих псов, разорвать на лоскуты стальными когтями и бежать, бежать бы дальше, за край земли, там, где ничего нет, где нет границ между живым и мертвецом. Хотя, собственно, и здесь, в этой комнате толком и не скажешь – кто ходит по земле тяжелой поступью, а кто – в ней схоронен. - Бенволио? - Что? – измучен долгим разговором и долгими тенями событий того лета. - А ты… плакал тогда? – усмешки не отыскать на лице его. Будто этот детский вопрос значил для него многое. Тот молчал, смотрел вперед себя. Он вспоминал, мысли этих долгих трех лет черными змеями разбудили и без того встревоженную и усталую душу. - Мне… ответить честно? - Ты еще можешь спрашивать? Пауза. Снова. Уже в который раз! А для чего нужны паузы? Для чего нужны перерывы в речи? Для чего перемежать свой разговор этим безмолвием? Можно же говорить без умолку. - Нет, Меркуцио, я не плакал, – глаза немного ожили, но того не видно - заволокла их пелена печали. – Я не могу плакать. Я был близок к этому, когда ты умер, Меркуцио. Очень хотелось упасть перед телом на колени и оплакивать долго, безудержно… Но я не имел право – тетя заболела, дядя несильно лучше. Да еще я обещал – я должен быть сильным, чтобы сохранить что-то, хоть что-то для Ромео. Мы надеялись, герцог простит его, мы даже с братом Лоренцо говорили, он хотел нам помочь. Все плакали по тебе – все тебя любили… Прокляни и осуждай – я не мог плакать. Мне было… холодно. А потом… потом было хуже. Тетя слегла. Дядя был в скорби. Я же просто бесцельно ходил по улицам, иногда… иногда я забывал, что ты мне не ответишь, и искал тебя. Искал и понимал – не отыщу вовек. Потом я услышал, что Джульетта умерла. Знаешь, я жестокий человек – я даже позлорадствовал, мол, вот и на ваш дом, Капулетти, упала Божья кара! Не знал я, что это просто еще один удар по моей семье. А позже … я увидел через дорогу Бальтазара. Господи, как я был ему рад! Я спрашивал у него – как Ромео, он отвечал. А потом сказал, что ему нужно проведать синьору Монтекки… - Он всегда был неосторожным, Бальтазар-то… - Да – легко мог разболтать чужой секрет. Я подумал, что к тете он хотел, но он спохватился и уже хотел ретироваться… я не дал. Я добился от него имя жены моего брата… и понял, Меркуцио, что нет на этой проклятой земле счастья, и нет радости или хоть передышки между бурями! Нет, Меркуцио! И я… я… я сказал ему, что же случилось с женой моего брата… Я не помню уже, что произошло дальше – наверное, он тут же поскакал к Ромео, а я… нет, не вспомню… я должен был поехать вместе с Бальтазаром… не поехал… Это была лихорадка – быстро, дурно, тошно – и липкий жар июля… - Что дальше, Бенволио? – сказал невольный исповедник. - Потом умерла тетя. Тут я уж точно знал, что я должен сделать. Утром я собрал коня и хотел уже рвануть в Мантую, помочь Ромео. Я снова не успел… мне даже не дали выехать. Мне даже не сказали, что случилось – просто меня отвели на кладбище, где… где… где! Меркуцио, думаешь, у меня тогда были силы плакать? Нет, Меркуцио, ни капли я не пролил, когда увидел хладного Ромео! Я лишь… ничего. - Ничего. Просто умер за компанию. И добро бы по-настоящему… И что дальше? - Семьи помирились. Да, они помирились… - Великое достижение двух стад баранов! – с открытой неприязнью сказал призрак. Другу было тяжело, нет, не просто тяжело – невыносимо. Но пусть он говорит – единожды резкая боль лучше постоянной тупой. Юноша его не одернул. Может, считал также? - Такая история… – рука чуть дернулась. Призрак не выдержал – попытался пристроиться рядом, подставить плечо, помочь – но что в силах сделать мертвец?! Что он может сделать для того, кого при жизни как брата любил?! И снова какой-то забавник поставил вокруг них стену, стеклянную, глушащую любые звуки, хоть смех, хоть плач, хоть крик, хоть шепот, хоть стон. И кто услышит, кто сможет различить в гвалте толпы вопль о помощи? И ответит ли Господь на них? - Меркуцио?.. - Да, друг? - Ты… уходишь? Он был готов цепляться за одежды уходящего. Лишь бы не дать уйти, не отпустить, не отдать снова, оторвав от сердца, не отдать случайно, не потерять вновь. Дух, странник загробных дорог отвел глаза. - Нет, я пока не ухожу. Я здесь, Бенволио… - Посиди… со мною… пока можно. Сложно давалась загрубевшему горлу эта жизненно необходимая просьба. Душе замерзшей хотелось близости тепла. Снова не по канону – он хочет найти тепло в мертвеце. Пусть и любимый друг, но мертвец. А когда-то ему это было не нужно: он и так прекрасно знал – друг рядом, друг стоит с тобой плечом к плечу. Какая призрачная уверенность в непостоянном – сегодня они есть, завтра – их уже и след простыл. Навсегда. Лишь один малый шанс возврата по дороге – но он не удивлялся, что мертвец зашел проведать старого друга. Может, это просто бред, но он просто был… безмерно рад. Но холодно. Стоило ли говорить об этом… Мертвец не ответил на его просьбу. Что отвечать – он и так здесь, рядом. Ненадолго, на пару долгих секунды или коротких часов, но он здесь. Пока это единственное, что имеет ценность. Остальное – да так, несущественно. Пустое, проходное, мимолетное, как шорох в темном углу – немного пошумит ветер да перестанет… - Не может же все быть так плохо... - Что, Меркуцио? - Молчи. Просто молчи. Ни о чем не говори… - М? - Молчи! Он не сказал главного. Молчи и знай – он здесь, пока рядом, тут, сидит с тобой, желая тебе лишь добра, невзирая на свою общую злоязычность, на умершее давно сердце, на память, хранящую так много, что чего-то помнить он не желает. Помнит, знает, несмотря на давность, любит… Юноша склонил голову набок от усталости. Стала она такой тяжелой случайно? Или от воспоминаний о событиях трехлетней давности? И обо всех этих бесконечных унылых дней, отделявшие это «сейчас» от того «прошлого»? Сколько раз он спрашивал небо – за что ему это? Сколько раз он вопрошал у преисподней – давно ты проникла в мир людской?! Сколько раз решался уточнить у земли – как там, сыро? - Как там? Тот даже не одернул, просто непонимающе воззрился на друга. - Там? – он чуть подумал, затем ответил: – Знаешь, здесь мне больше нравилось. - Смотря с кем… Призрак не ответил ему. Карабкалось медленно солнце на вершину небосклона. Осенний ветер приносил с реки прохладу. Листья сушились на ветках и падали, скукожившиеся, скрученные, сухие и жесткие, устилая дорогу городскую. По ним нельзя уйти незамеченным, выдадут, окаянные, треском разломанного листка, который так изворотливо мстит за то, что ты его нечаянно втоптал в землю, в пыль и грязь. Услышат и поймут – и догонят ли, аль оставят в покое, как знать – отпустят ли с легким сердцем или с криком и плачем будут увещевать, нет, не смей, даже не думай? Свет в окне едва пробирался через плотные занавеси, окрашивая в синий цвет весь кабинет. Дом Монтекки вот уже не менялся столько лет!.. Бенволио, а каково быть последним из рода? Каково понимать, что все твои родичи по фамилии – мертвы и не воскреснут? Эти вопросы у призрака задать сил не хватило бы, даже если бы он хотел получить на них ответ. А так – ему это нужно? Ему даже в голову не пришло интересоваться этим. Монтекки молчал, закрыв глаза, призрак мрачно рассматривал комнату, с тяжелой душой – или чем там у него? – размышляя о несправедливости этого тусклого отражения мира. Почему?.. Почему он должен был умереть – как долго его мучил этот вопрос. Лишь однажды он, кажется, очень кажется, подошел ближе к решению – когда сказал себе не думать о том. Это было трудно, безумно трудно – года два ему понадобилось примириться с этим решением весов жизни и гибели. Будучи упрямым и живым человек даже после переправы Харона, его мозг и его душа не могли найти успокоения. Они искали ответ, пытались отгадать, за что, зачем? А потом… все стало казаться настолько ничтожным, что он ответил самому себе – потому что так получилось. Люди, событий череда, цепочка деяний нечаянных. И легко бы винить во всем лишь одного Тибальта – и погрешить против истины. Хотя – кому нужна эта истина, если есть прекрасная возможность свалить все на самого очевидного виновника? Зачем размышлять, кто еще может быть ответственен за то – легко и просто с горячей непримиримой жаждой правосудия твердить, как на суде – крысолов, то лишь крысолов, никто иной… Но, господи, как все это до смеха глупо. Именно глупо, смешно, до слез смешно, что аж плакать хочешь от разрываемого грудь хохота! Плакать и смеяться – граница пролегает лишь формальная, кое-как, тонка и призрачна. Особенно когда сам откинут за последнюю черту этого мира. И так все слишком смутно… - Меркуцио? Тишина разломалась надвое. - Да? - А действительно… нельзя? - Нет, – возможно, слишком жестко проговорил он. – Нельзя. Не разрешено. Успокойся, твой срок и так когда-нибудь подойдет! Почему так грубо? Да потому что ему уже осточертело. Опротивело видеть печать уныния и безнадежности на лице когда-то просто доброго и спокойного друга, попросту страшно смотреть, как тот просто сам себе могилу копает, страшно, противно и… да, в какой-то степени завидно. Для Меркуцио все это уже потеряно, юность он даже до конца не прожил, зрелости не увидел, ничего не увидел, лишь разглядел на расстоянии пару десятков шагов, больше – ничего! И Меркуцио хотелось жить, а умирать не очень-то и желалось, хоть в часы темной депрессии, в компании с хорошим вином чего только не подумаешь, тогда и в правду хочешь все послать к черту… покуда не станет лучше. Но сейчас он бы отдал многое, а точнее, все, чтобы снова обрести тело и просто пройтись по Вероне живым. Да, он мертв, а Бенволио – жив. Но тот мечтает о смерти, а мертвец – о жизни. Забавный парадокс, не правда ли? Хоть пиши кривые стихи на эту тему. И почему-то именно Бенволио, единственному из тех троих лучших друзей, было суждено идти по тропе жизни дальше, оставив их далеко позади. Атропос, Парки, самая жестокосердечная из сестер, неотвратимая судьба всех смертных уже перерезала их нити, его… пощадила. А он просится за Ахерон, будто… там ему действительно станет лучше. - Я… больше не могу, Меркуцио. Больше не могу, – отчаянные глаза по-странному блеснули. - Что ты не можешь? Жить? Конечно, не можешь – ты и не жил эти три года. - Не жил. Поэтому… Меркуцио, прошу. То есть, извини… Казалось, хмель вместе с кровью бросился ему в голову, отчего его немного закачало. О нет, то не вино – то просто сильная усталость. Отдохнуть бы… да где? - Бенволио? - Что? - Ты мне друг? - Какой вопрос… Есть сомнения? - Тогда, раз ты друг мне, выполни мою маленькую просьбу… проживи эту жизнь за меня. - Что?! - Повторить? - Меркуцио, это не смешно! - Нет, смешно. Оттого это так невыносимо правдиво. Оттого-то мы и ходим вокруг да около – да и слова вымолвить не в силах. Да, Бенволио, мой друг – никто из нас не желал погибать. Даже скажу больше – никто не желал погибать так глупо, как мы! Я был глупцом – что я понял, увы, лишь после много дней жизни за гробом. Тибальт, Ромео, Джульетта, я, ты, даже Валентин, даже этот Валенцио Родетти – все мы были просто глупцами, не злом, а так – жертвами собственных поступков. Подожди – и мне дай сказать. Мы заплатили за это, а ты – выжил. То ли повезло, обошлось, то ли жизнь, Бенволио, – твоя епитимья. Я не знаю… сказать по правде, я ничего не знаю и не понимаю, да и не желаю – у меня много времени для этого, но совсем нет желания. Да и тебе не стоит выслушивать мои философские размышления. Смешно мы жили, да погибли горько, с проклятием на устах. Чего только не бывает в жизни, друг Бенволио. Говорят, как прожил жизнь, так и встретишь смерть. Брехня все это… И что говорить мне тебе, Бенволио? Я не хочу говорить то, что тебе твердили на протяжении трех лет – ты глух к этим словам. Ты вообще стал страшно слеп и глух ко всем, кто вокруг тебя. Ты слишком лелеешь свое горе, свою потерю, свои страдания. Слишком. Чрезмерность, друг Бенволио – вещь опасная, и мне так жаль, что ты позабыл здесь меру! - Нет… - Не отрицай, Бенволио – ты и сам то прекрасно знаешь, – голос звякнул холодной сталью. – Ты никогда не любил врать – ты считал это слишком низким и неподобающим. Не нарушай собственных правил, друг – не ломай свой фундамент, он и так у тебя слишком искорежен. Не стоит, не надо, какая разница – соврешь и проиграешь все равно, потому что есть битвы, в которых выигрыш не предусмотрен – можно лишь сводить в ничью до самого конца и ослабить свою оборону из-за немощности старика или сильного врага. Я не желал умирать, я желал выиграть и эту игру – я сглупил, посчитав, что могу это сделать легко, не напрягая руку… Или честно?.. Я вообще не думал, что это может кончиться вот так – даже Тибальт просто играл, просто задирал, не желал он меня умертвить – ему самому было бы очень неудобно ходить без головы за нарушение указа Герцога. Вот ведь все хороши… - Так неожиданно слышать это от тебя, Меркуцио Скалигер. - Ну, знаешь ли, состояние мертвого как-то располагает к осмыслению своей жизни. Хотя потому что скучно. - А я-то почему-то решил, что ты изменился, – слабая улыбка. Край рта чуть приподнялся. Один и на толщину ногтя. - Увы. Хотя почему? Не хотел бы остаться статичной куклой в игре – попрошу автора той моей пьесы прописать мне развитие характера. - Что за чушь ты подчас несешь… нес…? - Я не думал, что ты настолько одеревенел в своем затворничестве, что позабыл правила грамматики. Что я делаю? Несу чушь. Подозреваю, все-таки не прошлое время, ты эти шутки брось. - Так все-таки… ты здесь? – хрип. Призрак закрыл глаза. - Как слышишь. - А может, это ложь мира снов и дрянного Морфея. - Что это ты так выражаешься о почтенном снотворце? - Он мне постоянно лжет. Обещает рай, а оставляет здесь. - Может, стоит искать рай в свой черед? - А когда он настанет-то, «свой черед»? - Не в эти дни. - За что? - Я не позволю. Молчание. Улыбка превратилась в сардоническую ухмылку. - Какой ты друг. - Тот, который желает, что хоть один из его друзей был счастлив. Непреклонность двух взглядов. - Да ну? – невыносимо вежливо проговорил он. – Когда бы ты хотел этого? Уж точно не при жизни, Меркуцио Скалигер. Тот даже немного опешил, но призраку легко принять изменения от живого – они пока еще могут превращаться из самой добродетели в преступника и из интригана в монаха. Что ж, живые так любят поражать своих предков. - Что же так? Обвиняешь меня? - Всех. - Спасибо, что хоть не вещаешь всех собак на одного меня – это крайне утомительно для без того неустойчивого моего состояния. В чем же, по-твоему, я виноват? В том, что принял вызов Тибальта и погиб на дуэли? Виновен тем, что оставил вас? Дернулся от неожиданности. Выдав тем сам свою сокровенную мысль. Да. Такова правда. Светлая – да не очень. Темная – да не настолько. Вполне нормальная человеческая мысль, несколько эгоистическая, но что требовать со смертного? - Так ведь, Бенволио? – зачем-то потребовал подтверждения. Зачем?.. Тишина – контраст к звуку. Она делает все настолько четким, что даже обрывки мыслей, как кажется тебе, можешь услыхать в её плотной канве. Любой крик с улицы, приказы старшего слуги дома, эхо доносит еще что-то, едва уловимое, почти шепот, едва-едва, лишь посвященный в тайну станет прислушиваться, понимая, о чем говорят, а иной пропустит мимо ушей. Его это не касается жестким пером ветра, холодного, веющего могильным льдом и склепа затхлым запахом. Тишина воистину делает все слишком явным и ярким – как на белом ярок темный узор. - Так ведь? - Да. Да… – горло отказало повиноваться. – Да. - И кто из нас жесток? - Я не знаю… – внезапно он устало проговорил: – Поначалу было по-другому.… Прошу, разреши мне быть честным. Иначе я просто не выдержу. - Я уже как день выпытываю от тебя твою истину. Скажи – можешь даже браниться самыми последними словами – коль знаешь хоть одно. Тот не приметил эту иголку – а другой не желал её втыкать. Но даже духам подчас незнакома выдержанность. Живой уставился куда-то вдаль, будто там он видел текст… увы, ненаписанной сказки, в которой добро так неестественно, но зато радостно выигрывает, что все живы назло всем законам логичных умозаключений, что враги навек исчезли, не оставив после себя дорог и не возвращаясь впредь. - Знаешь, я просто не хотел верить… Просто… не желал. Я их возненавидел, тех, кого старался терпеть – я ненавидел Капулетти. Из-за Тибальта. И даже из-за Джульетты. Рожденные на погибель моей семье и моим близким, принесли они горе и смерть. Я по-черному возненавидел мертвеца, этого крысолова. А вас… Я забылся и все забыл. А вас волей горячего воображения превратил… если не в ангелов, то во что-то совершенно безгрешное. В этом несмотря ни на что счастливом неведенье я пребывал год, молился на вас, думал о вас и лишь о вас – больше никого у меня не будет и не было. А потом… То ли я стал более объективным, то ли просто ожесточилась душа, но дурман стал рассеиваться. Смешно, верно? Идеализация мертвых, идеализация снов, мертвый друг – ангел, мертвый враг – черт… Извините, я увлекся немного, вы меня извините, дорогой синьор? Медленно, медленно, но что-то во мне стало сомневаться в вашем праве на пьедестале. Медленно, медленно, яд то был для моего разума. Я не хотел, но… не смог. Хотел понять, а получил горечь беспристрастной оценки – да все хороши… И вы не идеалы, а они – не главные виновники… - Чтобы понять это, тебе понадобилось целых полтора года? - Я не желал верить в иное – лишь в то, что вы… здесь. Когда я понял эту простую истину, мне стало страшно. А во что, во что мне тогда верить? В Бога? Он не милосерден, а жесток – доверять ему более не в силах. Я… я верил в вас! А вера моя разбилась об действительность, так глупо, так больно… А что делать было мне? И вас я тоже возненавидел – из одной крайности в другую. Я вопрошал так глупо в пустую высь – а за что вы меня покинули? Как посмели? Я так и не смог понять, ненавижу или обожествляю – все сплелось в одну нить. Я не мог разобраться… - И решил оставить все так, как есть. Ничего не решив, ничего не разобрав. Лишь мечтая о прошлом, лишь… что же ты наделал, Бенволио… Я никогда не претендовал на «святость» – мой послужной список скорее тянет на обратное прозвище. Ты обманулся и обманулся страшно – ты забыл, что мертвые уходят. Чего хранить им верность год? Некоторые и такого срока не стоят, но, допустим, я и Ромео стоили, допущу легко такую возможность. Прошло-то три. Неужели просто нельзя прийти в себя? - Как видно, нельзя. - Поразительно. Как-то уж слишком безнадежно получается, не находишь? Для чего вообще мы живем тогда, если прощаемся и скорбим по мертвецу десять лет? - Я думал, ты ответишь мне на это вопрос. Я не знаю. Тот замолчал, пытаясь найти ответ. - Нет. Я не знаю. Каждый ответит на вопрос по-разному. - Хоть один будет прав? - Я не знаю, Бенволио… Может быть. Или?... Нет, не могу. - Я тоже… Рука дрогнула, мелкая дрожь пробежала. Вино его одурманило. Господи… Может, хоть ты поможешь всем нам? И мертвецу, и живому? Кончился ли срок наших бед? Рука тщетно искала на ощупь ладонь друга. Не дано. А так хотелось, несмотря ни на что! Ведь ненависть, как и эта «идеализация», была ложной и мнимой, выдуманной мальчишкой, который пытался понять – почему, за что и как все изменить? Запутался. Не понял. Не разобрался. Слишком много всего. И забываешь, что не играешь пьеску в комедии масок – здесь тебе не ясно по внешнему виду, по четко регламентированному костюму и маске, когда значение цветов и фасона тебе понятны с давних пор, не разобраться – на чьей стороне правда, кто виновен и кто заранее обречен стать врагом. Ведь Панталоне никогда не станет трагическим героем, погибшим во имя своих идеалах, а Влюбленные никогда не станут бесчестными негодяями. Все ясно, так сложилось в традиции веками – а жизнь идет в разрез с этими правилами уличного балагана. Жизнь вообще беспринципная женщина – по правилам никогда мизансцену не построит, все ей по-иному, по-своему сыграть, да и не в шутку – все всерьез! А мертвец уже чувствует – за ним ветер кладбищенский прилетел, предупредил – «пора, пора, задержался ты в солярном мире – мир другой о тебе осведомляется». Пора, пора, а спешить он не желает – ему здесь больше по душе. Даже когда друг винил – с ним было все равно лучше, чем там! Тот немного сомлел. Он устал, как устал Меркуцио. Но тому хоть не приходилось таскать за собой бренное тело. Вино, проблемы, постоянные воспоминания – все это оковы, тянущие вниз, тяжелые и неподъемные. А иногда… не хочется их подымать. Хочется просто сидеть, мечтать, дремать, вспоминать и знать. Но друг-то уходит, снова ускользает, как тень – вроде бы рядом, к тебе прицеплена, а поди дотронься, поди возьми, а главное – удержи! Снова уходит, снова пропадет – и, конечно же, навек. Навек? А ведь хочется даже отчаянной душе верить в лучшее… - Меркуцио? - Что? - Прости… Я не хотел… Я не хотел вас винить… Не хотел… А призрак-то давно простил. Давно понял, давно пережил «праведное» возмущение, обиду. Ему ведь не это важно. - Да нет, Бенволио, ничего не случилось… Все хорошо… Такие парадоксальные слова. И что хорошего в жизни?... Мертвец говорит о том, что все хорошо, но поверить ли сможет живой? А если захочет?.. - Ты еще здесь? - Да. Еще здесь. - А долго ли?.. - Пока есть время. Горькая ухмылка. Верил ли этим словам? - Меркуцио? Не уходи покуда… Побудь немного… - Да. Не стану продолжать увещевать, просто сообщу: пока жив, Бенволио – живи. Я не смог удержать жизнь, не теряй её хоть ты. - Что опять за прописные истины? - Как все-таки глупо устроен человек – добрые пожелания называются презрительно «прописными истинами», а злые проклятия всегда так оригинально выглядят... Болван ты, Бенволио. - Догадываюсь… – и слабо улыбнулся. Шутка. Всего лишь ничего не значащее слово – не оскорбление. Неострая подколка. А ветер твердит, зовет обратно в дорогу мертвеца, призывает забытых река, зовет, ревет и плещет. Возвращаться нужно вскоре. Возвращаться туда, откуда сегодня пришел… - Не уходи, друг… - Пока я здесь. Я обещал. Я здесь. Не бойся. - Спасибо… Знаешь, с тобой как-то легче… - Рад это слышать. Извини за все. - Прости и ты меня. - Бог простит. - А простит ли он меня? - Никак иначе. Меня он как-то простил… Слабая улыбка, сомкнулись веки. Призрак осторожно поднялся. Он не мог разбудить никого – он бесшумен, не может никого задеть – он бесплотен, но старая трехлетней давности привычка возобладала над ним. Он отвел руку. Старая язва, шут, буффон и просто мастер иронии по-доброму посмотрел на уснувшего друга. - Проживи, Бенволио, эту жизнь за меня… – тихий шепот, что никто бы его не услышал… Внезапно усталые глаза открылись, и юноша из дома Монтекки слабо кивнул: - Попытаюсь. Но за качество не ручаюсь. Даже призрак не сдержал смешка. Горького такого, печального. - Ты уходишь? - Зовут. - Но… Больше… никогда? - Не будь пессимистом, Бенволио. Я же беспокойный дух – что-то сомневаюсь, что Вероне придется долго отдыхать от моего присутствия. - Ты невозможен. - Комплимент? - Высший, – едва-едва улыбнулся тот и снова закрыл глаза. На этот раз – совсем. Но сон – еще не смерть, хоть и схоже. Нет, не смерть, но отдых. Меркуцио уже не стал говорить какие-нибудь слова на прощание – что еще изрекать в молчании, прерываемое лишь дыханием друга? Они уже сказали друг другу «Прощай». Точнее – «До встречи»… Что осталось ему здесь? Больше – ничего. - Нам пора, Меркуцио Скалигер. Раньше ему все время хотелось лично придушить обладателя этого резковатого голоса, но теперь он даже притерпелся. И пора было уходить, но… - Неужели мне… нельзя остаться с ним? Черные глаза понимающе блеснули: - Нет. - Но изредка?.. Крысолов уклончиво повел головой: - Думаю, разрешат. - И на этом спасибо… Как твой брат? - Пьян. Обычно он пьет в меру, но ему сегодня настолько тошно из-за похорон Монтекки, что напился вдребезги. Судя по поведению, принял меня за бред. При этом – на редкость мило побеседовали. - При жизни у вас были не самые хорошие отношения? - Что об этом говорить… Не самые, но терпимые. Я сейчас по нему даже скучаю. - А Валенцио? Тот задумался и утвердительно кивнул. Грусть тронула чело Тибальта Родетти. Ему также было кого терять, кого оставлять… - А Монтекки? - Пытается жить. Кое-как, криво, вкось, но все ж. Я надеюсь… – внезапно его голос прозвучал уверенно: – Да. И будет дальше. Крысолов с сомнением поглядел на Меркуцио, но промолчал. - Нам пора. - Что ж… Пора так пора. Каждому ведь приходит черед возвращаться? - Увы. - А может, к счастью. - М? - Ничего. Идем. Два призрака ушли искать дорогу в мир иной. Где же их следы? Лишь на порогах двух домов. Двух домов, связанных трагедией. Призраки ушли, но забыты ли они? И видны их следы живому? И знают ли они дорогу обратно? Да кто скажет с уверенностью? Тишина заволокла их путь. Даже малейший отзвук от упавшего камешка слышится на много шагов в округе. Слышно. И их слышно. То близко, то далече. Слышно, братцы… Живому не последовать за ними – да и они не позволят. Каждому в свой черед. Против этого не повоюешь. Закон таков. И не ждите своей очереди у ворот – вас призвать могут и намного позже. Один из призраков вечерней мглы и рассветного тумана внезапно остановился на своем пути. - Что? – чуть с раздражением бросил его спутник. - Знаешь, Тибальт… А можем ли мы жить? - Что за чушь вы опять несете, Скалигер? - Я просто подумал… Что нет чувства… – он замолчал, задумчиво огляделся. Крысолов вскинул бровью. Что опять за шутовские фокусы? Внезапно тот расплылся ну в совершенно неподобающей данной ситуации ухмылке. - Да, воистину. Иначе бы чему воскрешать? Не одному телу же? - Что? - Это так, – в глазах мелькнули огоньки. – Просто иначе было в чем суть? Тибальт помотал головой, твердо себе пообещав не вникать в философские размышления Меркуцио. - Может, пойдем? - Конечно. Два призрака ушли с дороги и направились прямиком туда, откуда дует зовущий их ветер. Но следы с той дороги не исчезли...