Что вы знаете о любви?

Солнечный луч, проскользнув через открытый кем-то порт, осторожно коснулся деревянных досок, изучая обстановку, как опытный шпион. Замерев на одном месте, он терпеливо ждал, в любой момент готовый к нападению врага, но, убедившись в том, что все безопасно, уверенно поплыл по темному помещению, не забыв кликнуть своих друзей, и в мгновение ока твиндек озарил рассвет. Пассажиры, недовольно кряхтя и ворочаясь, зашевелились. Разбитые и измотанные от беспрестанной качки, они пробуждались от тяжелой ночи. Анжелика сладко потянулась, не спеша открывать глаза, чтобы как следует насладиться последними ускользающими ощущениями от прекрасного сна: покоем, лёгкостью и, быть может, даже счастьем. Когда сознание окончательно вырвало ее из мира грёз, она и сама не могла с ясностью вспомнить, что же ей приснилось, но она знала, что это было нечто волнующее и прекрасное, как сама любовь. Вдруг ей в щеку упёрлось что-то холодное, а на грудь словно положили две ледышки. Молодая женщина дёрнулась от пробежавшего по телу озноба и поспешно распахнула глаза. Уткнувшись носом, к ней прижималась Онорина, просовывая руки за корсаж, туда, где тепло и мягко, совсем как в те времена, когда она была ещё младенцем и без лишних пустых объяснений тянула ладошки к маминой молочной груди. — Солнышко мое, ты совсем замёрзла! — ахнула Анжелика, крепко прижимая к себе маленькое тельце дочери. — Тебя вчера долго не было, — обиженно надула губки девочка, кашляя. — Ты все время куда-то уходишь! А ещё этот корабль качается, и я .., я все время падаю, вон у меня уже две шишки! — совсем как взрослая пробурчала она. Сейчас Онорина походила на старую тётушку Жанну, вечно сидящую в своём темном углу в обшарпанном замке барона де Сансе и ворчащую по любому поводу. Анжелика улыбнулась такому неожиданному сравнению. Она и подумать не могла, что эта давно позабытая, словно это было не с ней, жизнь все еще тлеет в ней, подобно углю, время от времени напоминая о себе ярким огоньком. — Я больше никогда не буду так надолго уходить, — она поцеловала Онорину в красный кончик носа. — Обещаешь? — тёмные глазки недоверчиво сощурились. — Обещаю, — рассмеялась Анжелика, нежно обнимая девочку. В эту минуту ей хотелось оказаться наедине с дочерью где-нибудь далеко. Какое счастливое было время, когда они могли убежать в лес, гулять там по зеленым тропинкам. Но отсюда убежать было некуда. Можно было лишь ходить по кругу на этом несчастном корабле, который стал их спасением и одним из самых сложных испытаний, терзая и закаляя не только их тела, но и души. — Хорошо, что с тобой ничего не случилось, — вдруг деловито заключила пригревшаяся возле мамы Онорина. — Ты это о чем? — Мэтру Берну же вчера досталось, смотри, какой у него синяк, — громко, с присущей ей детской непосредственностью произнесла девочка, указывая пальцем в сторону торговца. — Плохие, плохие пираты! Стоящий неподалёку гугенот бросил на них быстрый взгляд и тут же отвернулся, делая вид, будто речь шла вовсе не о нем, но даже этой доли секунды Анжелике хватило, чтобы заметить фиолетово-красный отек на его верхней губе. Она его укусила!.. Несмотря на царящий в твиндеке холод, ей стало нестерпимо жарко. Унизительная ночная сцена, которая должна была остаться между ними постыдным секретом, теперь грозила превратиться в достояние общественности. И все из-за нее! Анжелика не держала зла на своего бывшего хозяина. Она знала, что он любит ее, чувствовала глубину его привязанности и, как женщина, не раз имевшая дело с мужчинами, терявшими из-за неё голову, должна была быть мудрее и сдержаннее. Теперь, обдумав вчерашние события, она была уверена, что Габриэль Берн не причинил бы ей зла, а этот инцидент — лишь мимолетное помутнение запутавшегося в своих желаниях и домыслах человека, о котором следовало бы просто забыть, но сейчас… Сейчас ее другу, не раз спасавшему Анжелику и подарившему ей шанс на мирную жизнь, не избежать косых взглядов товарищей и насмешливого шепота за спиной. Ведь когда гугеноты готовились ко сну, с торговцем было все в порядке, а теперь он предстал перед всеми в таком неприглядном виде. И в этом была доля ее вины… — Я уверена, что пираты тут не при чем, моя милая, — звучно, чтобы ее было хорошо слышно в повисшей после слов ребёнка тишине, ответила Анжелика. — Ты же сама говорила, что иногда кораблик качает очень сильно, вот и вчера была качка. Наверное, мэтр Берн просто ударился об одну из этих железных пушек, когда в темноте шел ложиться спать. — Плохой, плохой кораблик! — снова пробурчала Онорина. — А мэтр Берн — хороший, он вчера переложил меня в гамак, когда ты не пришла, и я заснула с Севериной. Наверное, тогда он и ударился, — прижавшись к Анжелике размышляла девочка. — А еще он спас нас от драгун, помнишь? — Помню. Вдруг Онорина подскочила, как ошпаренный котенок. — Мама, — ее узенькие глазки стали круглыми, словно два блюдца, — а может, мэтр Берн — мой отец?! Анжелика опешила. За все время, что они жили в семье торговца, дочь ни разу не задала ей подобного вопроса. — Нет, моя хорошая, он не твой отец, — натянуто улыбнувшись, ответила Анжелика. — Ой, ну какая же ты все-таки злая! — сдвинула бровки девочка и, высвободившись из рук растерянной матери, с недовольным видом пошла искать своих друзей. Дети, весело смеясь, стали играть в догонялки, а их беззаботность и жизнерадостность потихоньку отнимали место у отступившей в угол тревоги, подобно волнам, шаг за шагом отвоевывающим часть берега во время прилива. Пассажиры занялись утренними делами, готовясь к завтраку и молясь про себя, чтобы грядущий день принёс им покой и отдохновение. *** Когда к потолку потянулся дым от погашенных свечей, дверь в твиндек вдруг отворилась. На пороге возник ОН, как всегда в маске, мрачный и неприступный человек из железа. Его внезапное появление встревожило пассажиров. Рескатор явился не один — его окружали вооруженные мушкетами матросы. Обведя эмигрантов взглядом, который казался еще более пронзительным из-за того, что глаза смотрели из прорезей маски, он сказал: — Прошу всех мужчин собраться и выйти на палубу. — Что вам от нас надо? — спросил Маниго, застегивая помятый камзол. — Сейчас узнаете. Соблаговолите собраться вон там. Рескатор двинулся между рядами пушек, внимательно вглядываясь в расположившихся возле них женщин. Дойдя до Сары Маниго, он вдруг оставил свое обычное высокомерие и отвесил ей учтивый поклон. — Вы, мадам, также весьма меня обяжете, если соблаговолите пройти с нами. И вы тоже, сударыня, — добавил он, повернувшись к госпоже Мерсело. Этот выбор и сопровождавшие его церемонии смутили даже самых смелых. — Хорошо, я пойду, — решилась госпожа Маниго, запахивая на груди черную шаль. — Но мне хотелось бы знать, что за сюрприз вы нам приготовили. — Должен подтвердить вашу догадку, сударыня: ничего приятного, и более всех этим удручен я сам. Тем не менее, ваше присутствие необходимо. Еще он остановился около тетушки Анны и около Абигель, жестом приглашая их присоединиться к группе пассажиров-мужчин, которые ждали в окружении вооруженных матросов. Потом он подошел к замершей, как столб, Анжелике. — И вас, сударыня, я тоже покорнейше прошу последовать за мной. Или от того, что она была взволнована его появлением, или же это просто было игрой ее воображения, но Анжелике вдруг почудилось, что она уловила какие-то мягкие тона, которые были слышны только ей одной в этом хриплом надломленном голосе, казавшимся теперь не таким пугающим и колючим. — Что-то случилось? — Пойдемте со мной, и ваше любопытство будет удовлетворено. Анжелика повернулась к подбежавшей Онорине, чтобы взять ее на руки, но он встал между ними. — Нет, на палубе не должно быть детей. Поверьте мне, это зрелище не для них. Девочка заревела во весь голос. И тут случилось неожиданное. Рескатор сунул руку в кошель, висевший у него на поясе, достал оттуда сверкающий красный рубин, крупный, как лесной орех, и протянул его ребёнку. Покоренная Онорина вмиг умолкла. Она схватила рубин и уже не замечала ничего вокруг. — А вы, сударыня, — снова обратился он к Анжелике, — идите наверх и не думайте, что настал ваш последний час. Она внимательно посмотрела на Рескатора, силясь понять, что же он вновь уготовил для неё, как вдруг увидела дрогнувшую в уголке его губ улыбку. — Не волнуйтесь, вы очень скоро вернетесь к своей дочери. На баке уже собрался весь экипаж. Каждый был одет на свой вкус, отчего среди многоцветья одежд четко выделялись и яркие кушаки, и головные платки южан, и шерстяные шапки северян-англосаксов, на многих из которых были также меховые безрукавки. Рядом с веснушчатыми, белобрысыми англичанами еще более темнокожими казались два негра и араб. Однако боцман и старшины всех команд марсовых были на сей раз одеты одинаково — в обшитые золотым галуном красные камзолы, и эта форма подчеркивала, что они тут начальники — унтер-офицеры. Меднокожий индеец, стоящий рядом с волосатым, бородатым Никола Перро, довершал эту пеструю картину человеческих рас, которой никто бы не отказал в живописности. Чуть впереди матросов со связанными руками стоял мужчина. Присмотревшись, Анжелика узнала в нем вчерашнего вахтенного, который при свете дня не казался столь устрашающим: слегка сгорбленный, с опущенной головой, он походил на провинившегося ребёнка подле возвышающегося возле него капитана. Высокий, с широко расставленными ногами и прямой спиной, Рескатор казался выкованным из цельного камня — твёрдым и непоколебимым, как сам судия. Ветер развевал его широкий плащ, отчего мужчина походил на неподвижную статую. Анжелика невольно сглотнула, изумленная этим зрелищем, и той разительной переменой, которая произошла с Рескатором всего за несколько минут. Сейчас он был истинным хозяином всех этих странных и чужих людей, сумевшим подчинить себе строптивых упрямцев и понять их сумрачные души, обитающие в топорно скроенных телах. Все молчали. Слышалась только могучая симфония ветра, играющего на струнах снастей. Матросы стояли, потупив глаза, словно окаменевшие от некоего общего тягостного чувства, причина которого была ведома им одним. В конце концов эта подавленность передалась и протестантам, сгрудившимся на другом краю палубы, около фальшборта. Именно к ним повернулся Рескатор, когда наконец заговорил. — Господин Мерсело, вчера вечером на моем судне подверглась нападению ваша дочь. Как всем уже наверняка известно, виновный был убит на месте, — он сделал небольшую паузу, обводя тяжёлым взглядом собравшихся. — Но правосудие требует наказать всех причастных. Капитан подал знак подвести раздетого по пояс матроса к грот-мачте, после чего конвоиры начали закреплять его ступни на деревянной раме, а поднятые вверх руки связали канатом, пропущенным через блок. — Этот человек, Хуан Фернандес, стал свидетелем похищения, однако не сообщил об увиденном, оценив своё молчание в три рубина, — с этими словами красные камни упали к ногам виновного, насмешливо запрыгав по деревянной палубе. Под недоуменный ропот гугенотов пирата растянули, как струну. — Он приговаривается к наказанию по закону Моисея, — словно острый клинок, разрезал воздух надломленный голос Рескатора. Он медленно повернулся к стоявшим чуть в стороне унтер-офицерам. — Эриксон, приступайте, — прогремел следом приказ капитана. Кряжистый коротышка в мгновение ока оказался возле стоявшего около грот-мачты ведра с опущенной в него плетью, и уже через секунду воздух содрогнулся от свиста смоченных в морской воде пеньковых верёвок. Звериный рык и красные длинные полосы на загорелой спине пирата ознаменовали начало сурового наказания. Эриксон и не думал проявлять милосердие. Его удары были сильны и беспощадны. Он не спешил, давая провинившемуся матросу успеть прийти в себя, чтобы сполна ощутить весь гнев капитана. Было видно, что ему не в первой отправлять подобное правосудие — рука его была тверда, а лицо непроницаемо. Офицеры внимательно следили за каждым его движением, и он знал, что если даст слабину, то ему самому грозит такое же наказание, ибо на море нет места жалости и малодушию. Плеть отплясывала свой кровавый танец, кружась в хороводе алых капель, выбирая в партнеры то бисерины пота, то летящие ошмётки кожи. Какофония разнообразных звуков, сплетённая из приглушённых возгласов гугенотов, тихих вздохов матросов и глухих протяжных стонов избиваемого пирата подхватывалась ветром и неслась в бескрайние просторы горизонта. Вдруг из стройного ансамбля пропала одна партия. Виновный затих, безжизненно уронив голову вперёд между связанных сверху рук, его тело болталось, словно одинокий осенний лист на ветке, готовый оторваться в любую минуту. Удары больше не вызывали у него протеста. Тело покорно принимало плеть в липкое багровое месиво, которое еще недавно было гладкой кожей… Анжелика стояла, как громом пораженная, не в силах отвести взгляд от разворачивающейся перед ней картины жестокого наказания. Она смотрела, не моргая, лишь инстинктивно зажмуриваясь при каждом новом ударе и тут же вновь распахивала веки, а ее рука стальной хваткой сжимала ладонь дрожащей около нее Абигель. Она с каким-то обостренным вниманием отмечала каждую деталь: как скрючились пальцы на ногах пирата, как темная влажная прядь упала на его лицо, мазнув красным следом по щеке, как все тише вздымается его грудь, на правой стороне которой можно было разглядеть татуировку. Клеймо испанской инквизиции — буква «Р», увенчанная знаком королевской короны — было закрашено тёмным чернилами, являя собой картинку виселицы с повешенным и сидящей на ней птицей. — Так ему и надо! — тихо прошипел стоявший рядом Мерсело, прижимая к себе испуганную жестоким зрелищем Бертиль. — Подлый заклеймённый разбойник… Им всем место на каторге, среди себе подобных! От этих слов Анжелике стало не по себе. Она вдруг поежилась от неприятного жжения под левой лопаткой, там, где скрытая ото всех платьем благородной дамы «красовалась» королевская лилия — несмываемый знак позора и бесчестья. Что скажут о ней ее друзья-гугеноты, узнав всю правду? Будут ли по-прежнему так же терпимы и уважительны к ней? Сегодня утром, выходя из твиндека, она ловила на себе их вопросительные, неуютные взгляды, бросаемые в ее сторону украдкой. Никто не спросил ее о том, где она провела ночь, и откуда взялось это платье. Они были слишком хорошо воспитаны для подобных разговоров, но в их глазах и жестах отчётливо читалось то, чего они не смели произнести вслух: Анжелика перестала быть для них просто другом и стала знатной дамой, которую Габриэль Берн инстинктивно угадал под скромным обличьем служанки. Впервые за долгое время молодая женщина почувствовала себя чужой среди них, ужаснувшись мысли о том, что она сама не так уж отличается от пиратов — этих прожигателей жизни и искателей приключений. Разве не была она свободолюбивой и непокорной, как они? Разве не жила порою только сегодняшним днём, не думая о последствиях? Разве не совершала проступков, за которые не раз должна была понести наказание? Разве не сеяла смерть и несчастье? Багровые капли медленно стекали по изуродованному телу, отлетали от верёвок, падали мелкой россыпью на лицо и одежду Эриксона. Он несколько раз смахивал их с лица рукавом, но они снова и снова расцвечивали его землистое лицо алым… И ее тела касались кожаные плети, несущие боль и незаживающие шрамы. И она допускала ошибки, распоряжаясь чужими жизнями. И она была измученной и сломленной, зализывая раны. Но ее палачи были к ней снисходительны, ее судьи были более милосердны, а ее судьба — щедрее на спасение. Чем же она лучше этих разбойников, чтобы судить их? Чем они хуже нее, чтобы не получить второго шанса?.. — Перестаньте! — раздался женский крик. — Пощадите его! Безжалостные веревки, покружив в воздухе, вдруг тоскливо обвисли, так и не коснувшись кожи пирата. Все молчали. Взмыленный боцман бросил растерянный взгляд на капитана. Анжелика вдруг поняла, что все смотрят на неё: и члены экипажа, и гугеноты, и даже Рескатор, устремивший на неё свои чёрные глаза. Сердце ухнуло куда-то вниз, как только она осознала, что этот крик отчаяния — инстинктивный, неконтролируемый — вырвался из ее груди. — Сколько ещё осталось? — не отрывая от неё внимательного взгляда, спросил пират. — Ещё девять, мой капитан, — отозвался боцман. — Думаю, трёх ему будет достаточно, — ровно ответил Рескатор. — И не забудьте после посыпать раны солью, — холодно продолжил он, словно речь шла о приправе к обеду. Эриксон послушно кивнул, и плеть со свистом взметнулась в воздух… Конвоиры развязали бездыханного пирата и, подхватив под руки, поволокли в сторону бушприта. Шеренга матросов расступилась, пропуская их, и снова сомкнулась. Рескатор обвел взглядом протестантов. — А теперь я скажу одну вещь, которую вам надлежит запомнить раз и навсегда. Я приказал выпороть этого человека не потому, что он умолчал о похищении вашей дочери, господин Мерсело, а потому, что он ослушался меня. Когда вы, ваши жены и дети поднялись на борт моего корабля, я отдал экипажу строжайший приказ. Моим людям запрещалось приближаться к вашим женщинам или оказывать им неуважение под страхом смерти. Пренебрегая этим запретом, Абдулла и Хуан знали, чем рискуют. И теперь они поплатились за неповиновение. Рескатор подошел к протестантам ближе, стал напротив Маниго и одного за другим оглядел Берна, Мерсело и пастора Бокера, которых остальные, по всей видимости, почитали за руководителей общины. Его глаза чуть дольше задержались на лице торговца и, скользнув по вспухшей губе, загадочно сверкнули. Вмиг напрягшаяся челюсть гугенота дала ясно понять, что он заметил этот взгляд. Раздуваемые ветром полы капитанского плаща разошлись в стороны, и ларошельцы увидели, как его руки в перчатках сжали рукоятки двух заткнутых за пояс пистолетов. — Напоследок я хочу добавить еще кое-что, — продолжал он тем же угрожающим тоном, — и крепко запомните это на будущее. Господа, все вы из Ла-Рошели, и вам известны законы моря. Вы знаете, что на «Голдсборо» я единственный хозяин после Бога. Все, кто находится на корабле: офицеры, матросы, пассажиры — обязаны мне повиноваться. Я без зазрения совести наказываю своих людей за нарушение приказа… И если когда-нибудь мой приказ нарушите вы, знайте: наказание постигнет и вас. Свисток боцманской дудки разогнал экипаж по местам. Матросы рассеялись по мачтам и реям. С мостика на юте капитан Язон выкрикивал в медный рупор команды. На реях развернулись паруса. Картина вновь оживала. Протестанты молча покинули палубу. Анжелика осталась. Сейчас она не хотела спускаться с остальными пассажирами, ей нужен был морской воздух, обжигающий своей прохладой и приводящий в чувство. Она вцепилась пальцами в борт корабля, слегка наклонившись вперёд, и подставила лицо солёным брызгам. — На море такое наказание в назидание другим, чтоб не забывали о дисциплине, — обыденное событие. Тут не из-за чего волноваться, сударыня, — раздался возле неё мужской голос. — Вы плавали по Средиземному морю, побывали в руках пиратов и работорговцев, и вам все это должно быть известно. — Да, конечно, — потупилась Анжелика. — Власть предполагает также и обязанности. Приучить экипаж к дисциплине и затем поддерживать ее — трудная задача. — Я знаю и это, — тихо проговорила она. Они стояли бок о бок, не глядя друг на друга, устремив взгляды в горизонт, и Анжелика с удивлением вспомнила, как командовала своими крестьянами, воюя с королем, и лично вела их в бой. Как на протяжении всего восстания в ней жили жажда мести и всепоглощающая ненависть, в которой, как ей тогда казалось, она черпала силы и желание жить. «Что бы я делала без ненависти? Если бы она меня не поддерживала, я бы умерла от отчаяния, я бы убила себя…». Но теперь она знала, где стоит искать помощи. Ей понадобилось пройти через многочисленные испытания, прибегнуть к мудрости двух священников, двух архангелов — аббата де Ледигьера и брата Жана, вытащивших ее из адской пропасти ожесточения, чтобы без опаски заглянуть в себя и понять, что нет на свете ничего ценнее жизни, что зло — это есть смерть, а любовь — начало всего. Любовь.., смерть. Время продолжает ткать свое полотно, вплетать в нити судеб то, что творит жизнь, и то, что приближает ее конец. — По моей воле пролито слишком много крови, но я люблю жизнь, — выдохнула Анжелика. — Разве нам дано решать, кого наказывать, а кого миловать; кому время жить, а кому умирать? — словно обращаясь к ветру, задумчиво спросила она. — Разве это не Божий промысел? Рескатор повернулся и внимательно посмотрел на неё: — Но разве кровь, пролитая во имя Бога, не так же красна, и проливать ее — не такое же преступление? Анжелика резко обернулась, услышав слова, которые сама некогда говорила отцу Жану. — Вы из тех женщин, которым нужна борьба, чтобы чувствовать, что они живут. Вы просто не могли бы провести век в заботах повседневности, предпочитая, чтобы за вас все решали другие, — он пристально смотрел на неё, не позволяя ей отводить взгляд, будто желал прочитать мысли, отражающиеся на ее лице. — Подобно самому отъявленному пирату, вы будете сражаться за то, что вам дорого до последнего, используя любое доступное оружие, будь то цепкие ноготки или острые зубы. Анжелика вздрогнула. Неужели?.. Чувствуя, как жар запульсировал в висках, она поспешно отвела глаза. — Если бы вчера вы оставили все на волю Господа, то, вероятно, сегодня за борт бросали бы тело капитана, — Рескатор не спеша взял ее пальцами за подбородок, заставляя посмотреть на него. — Почему же вы вмешались? Перед мысленным взором Анжелики вдруг ожила вчерашняя сцена со всем ее бесстыдством, необычностью и жгучим сладострастием, и от смущения она покраснела еще больше. Ей вспомнилось, как ее сжимали руки мужчины, и казалось, что ее тело все еще ощущает то прикосновение, его мускулистую, твердую, как дерево, плоть под тканью камзола. — Почему вы спасли мне жизнь? — он наклонился к ней совсем близко. Эти черные, блестящие, как ртуть, глаза глядели ей прямо в душу, и она вдруг ясно представила, как стоит над его бездыханным телом, и его всегда горящий жизнью взгляд заволакивает пеленой вечного забвения… Сердце Анжелики словно кольнуло острой иглой, и ей показалось, что дыхание ее вот-вот остановится. Чего он хотел от неё? Что жаждал услышать? Знала ли она сама, почему, не колеблясь, выстрелила в напавшего на него мавра? Отчего не могла допустить его смерти? Не выдержав твёрдого, всепроникающего взгляда Рескатора, Анжелика опустила веки: — Я думаю, мне лучше вернуться к себе. *** Госпожа Маниго вдруг повернулась к Бертиль и с размаху влепила ей пощечину. — Грязная потаскушка! Теперь вы, наверное, удовлетворены? Ведь на вашей совести смерть и страдания людей! Поднялся страшный шум. Несмотря на все свое уважение к супруге судовладельца, госпожа Мерсело вступилась за свое чадо: — Вы всегда завидовали красоте моей дочери, ведь ваши-то… — Какой бы красоткой ни была ваша Бертиль, ей не следовало кокетничать с негром. А вам словно и невдомек, что такие штучки до добра не доводят! Их не без труда развели. — Да успокойтесь вы, женщины! — рявкнул Маниго. — Вцепляясь друг другу в волосы, вы не поможете нам выбраться из этого осиного гнезда. Повернувшись к своим друзьям, он добавил: — Утром, когда он к нам заявился, я подумал, что он пронюхал про наши планы. Но, к счастью, пронесло. — И все же он что-то подозревает, — озабоченно пробормотал адвокат Каррер. Они замолчали, так как в твиндек вошла Анжелика. Дверь за ней затворилась, и тотчас послышалось звяканье цепи, на которой крепился висячий замок. — Не будем питать иллюзий, мы здесь не более, чем пленники! — заключил Маниго. Женни, его старшая дочь, ожидавшая ребенка, заплакала навзрыд. Увидев вошедшую Анжелику, она бросилась к ней и молящим голосом пролепетала: — Скажите мне.., скажите, что мы скоро приплывем. Когда же это плавание наконец закончится! Анжелика проводила гугенотку до ее убогого ложа и постаралась успокоить. С недавних пор все молодые женщины, девушки и дети питали к ней полное доверие, и это ее немного тяготило, ибо она чувствовала, что оправдать его может далеко не всегда. Ведь не в ее власти повелевать ветрами и морем или определять судьбу «Голдсборо». Никогда еще будущее не казалось ей таким туманным. К тому же, раньше она хотя бы могла разобраться, что нужно делать, теперь же это ей не удавалось. А между тем, от нее все время ждут, чтобы она направляла события то в эту, то в другую сторону. — Когда же мы сойдем на берег? — жалобно повторяла Женни, все никак не успокаиваясь. — Я не могу вам этого сказать, дорогая. — Ах, почему, почему мы не остались в Ла-Рошели? Посмотрите на нашу нищету… Там у нас были такие чудесные простыни, их специально привезли из Голландии для моего приданого. — Сейчас на ваших голландских простынях спят лошади королевских драгун. Я уже видела такое в жилищах гугенотов в Пуату. Драгуны моют им копыта вином из ваших погребов, а бока обтирают вашими драгоценными брабантскими кружевами. Ваш ребенок был обречен родиться в тюрьме, к тому же его бы тотчас у вас отобрали. Зато теперь он родится свободным. Но за все надо бороться и за все надо платить!.. — Да, я знаю, — вздохнула Женни, с трудом сдерживая слезы, — но мне бы так хотелось опять ступить на твердую землю… От этой непрестанной качки я делаюсь совсем больной. И потом, на этом корабле творится что-то неладное, здесь льется кровь… А вдруг жертвой станет и мой муж? Ох, горе, горе! — Вы бредите, Женни. Откуда такие опасения? — с беспокойством посмотрела на неё Анжелика. Лицо молодой протестантки вдруг исказил страх, и она встревоженно огляделась вокруг, не переставая цепляться за Анжелику. — Госпожа Анжелика, — прошептала она, — вы знакомы с Рескатором, и вы ведь позаботитесь о нас, правда? Вы сделаете так, чтобы здесь не стряслось ничего ужасного!.. — Успокойтесь, Женни, — растерянно проговорила женщина, пытаясь проследить за взглядом собеседницы, устремленным ей за спину. Там, на фоне освещающих нижнюю палубу фонарей, чернела массивная фигура Габриэля Берна. Он смотрел в их сторону, и Анжелика поняла, что он ждёт ее для разговора. Ей совсем не хотелось сейчас с ним общаться, но она знала, что они должны объясниться. К тому же ее немного грызла совесть за то, как круто она обошлась с ним. Они молча прошли в дальний темный угол, где, наконец, смогли поговорить с глазу на глаз, что в этой беспрестанной толчее им нечасто удавалось. Мэтр Берн начал очень спокойно, и у Анжелики отлегло от сердца. — Я позвал вас, сударыня, чтобы сказать, что сожалею о своём поступке. Я бы никогда не покусился на.., — он запнулся, а потом с усилием продолжил: — Муки, которые я испытывал из-за того, что, как я полагал, вы увлечены другим, были усугублены уверенностью, что вы ведете себя недостойно. Теперь я знаю, что это не так. И я очень рад. Анжелика молча слушала его путаную речь, не находясь с ответом. — Я очень рад, что вы наконец сами смогли увидеть истинную суть этого человека и теперь наверняка сделаете правильный выбор, — торговец шагнул к ней, осторожно сжав ее руки выше локтей, и она увидела, как блестят его глаза. — Вы должны решить, на чьей вы стороне! Кто не с нами, тот против нас. С кем вы? Анжелика в недоумении смотрела на гугенота. — О каком выборе вы говорите? Что вы задумали? — она обвела взглядом стоящих неподалеку мужчин, чьи лица выражали суровость и непримиримость. В тусклом свете фонарей была особенно заметна каменная неподвижность их взглядов под насупленными бровями, взглядов непреклонных судей. Анжелика ясно видела: положение очень серьезно, и почувствовала вязкую, словно смола, тревогу. — Мэтр Берн, неужели вы готовы поддаться слепой панике, которая может толкнуть вас на поступки, достойные сожаления? — она выставила вперёд руку, положив ладонь на широкую грудь протестанта, пытаясь обозначить границы и вместе с тем успокоить его дружеским прикосновением. — Я надеюсь на ваше благоразумие и вашу благодарность… — Благодарность?! — возмущённо прервал ее Берн. — Кому? Этому беспринципному разбойнику, которому не жаль ни своих, ни чужих? Разве вы не были сегодня свидетельницей его жестокости? Разве не молили прекратить это?! — его глаза наливались гневом. — Но он спас вам жизнь, — попыталась ответить она. — Спас жизнь, чтобы потом распорядиться ею по своему усмотрению?! Вы ему верите? — не унимался Берн. — Но вы ведь не можете поручиться, что он не замышляет дурного! Разве вам известны намерения этого пиратского главаря, который взял над вами такую власть? Он рассказал вам о них хоть что-нибудь? Я в этом сильно сомневаюсь. «В самом деле, что я о нем знаю? — подумала она. — Он и для меня незнакомец. Его репутация на Средиземном море скорее внушала страх, чем располагала к доверию… Король посылал против него свои галеры. Неужели он и вправду человек без совести, отягощённый преступлениями и злодействами?» Но вслух она не сказала ни слова. — Почему он отказывается поговорить с нами? Почему пренебрегает нашими требованиями? — он так стиснул пальцами ее руки, что она едва не вскрикнула. — Какую сделку вы с ним заключили? И вот ее снова обвиняют в каком-то сговоре, снова подозревают в предательстве и лжи, забыв о том, где бы они были сейчас без ее помощи и без этого корабля. — Он согласился взять вас на свой корабль, когда ваши жизни были в опасности — этого достаточно! — запальчиво проговорила Анжелика. — Я вижу, что вы не перестанете его защищать, даже если он продаст нас в рабство, — зло бросил Берн. — Какими чарами он околдовал вас, что вы так изменились? Какие узы, какие воспоминания связывают вас с этим человеком и превращают вас в его послушную марионетку, что вы с легкостью прощаете ему издевательства над нами и нашими детьми? — он почти тряс ее. — Я никого на защищаю. Я просто разъясняю вам истинное положение вещей — вот и все! — она больше не могла сдерживаться. — Вы уже забыли, почему бежали из Ла-Рошели? И почему вы здесь? Неужели вы так ничего и не поняли? Вы же были обречены.., все! А вы даже не в состоянии сказать «спасибо» и готовы обрушить на чужую голову все напасти за своё поведение и за то, что родители плохо присматривали за своим ребёнком? — она мотнула головой в сторону Бертиль. — Если бы она вела себя подобным образом в каком-нибудь порту, с ней могло бы случиться то же самое. Глаза Анжелики воинственно сверкали, цветом напоминая непокорные волны разбушевавшегося океана, а ее ладонь, все ещё лежавшая на груди торговца, непроизвольно сжалась в кулак. — Ах, конечно, ведь у вас так хорошо получается учить нравственности других, — это было сказано самым ядовитым тоном. Берн разжал пальцы и оттолкнул Анжелику от себя. — Мне понятен ваш выбор, сударыня, — с этими словами он отвернулся и пошёл прочь. Молодая женщина тяжело вздохнула и, зажмурившись, приложила холодную ладонь ко лбу. Все переменилось, все перевернулось вверх дном. На суше мужчины всегда были на ее стороне, тогда как женщины чаще всего только терпели ее с кислой миной. Здесь же, наоборот, женщины искали ее общества, зато мужчины начали смотреть на нее, как на врага. Древний, таившийся где-то в глубине сердец инстинкт предупреждал их, что между ними и ею встал похититель, и что он, ко всему прочему, иной, чем они, породы. До чего же доведет их эта злоба, смешанная с недоверием и подозрениями, что их хотят каким-то образом облапошить? А она сама? Она действительно защищала Его, даже не отдавая себе в этом отчёта, веря, что он вовсе не такой, каким его видят другие, чувствуя, что он намного ближе ей, чем те, кто называл себя ее друзьями… Женни вновь позвала ее. Ей стало хуже, и весь оставшийся день Анжелике пришлось провести у ее ложа, помогая мадам Маниго и Абигель ухаживать за беременной. Когда будущая мать наконец-то уснула, успокоенная их заботой и дружеской поддержкой, Анжелика была совсем без сил. Она залезла в гамак к Онорине и тут же провалилась в мгновенно засасывающую темноту без сновидений и мыслей, раздавленная свинцовой усталостью и волнениями сегодняшнего дня. Под утро тревожные сны снова дали о себе знать. Свист плетки, брызги крови, висельники, кресты кружились перед глазами, вызывая дурноту. Пытаясь остановить эту пугающую карусель, Анжелика выбросила вперед руку и, прикоснувшись к чему-то обжигающе горячему, тут же отдернула ее. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что это был лобик Онорины. Она сорвала с крюка у двери большой фонарь, который решили не тушить сегодня на ночь, и, наклонившись, увидела в его желтоватом свете, что девочка вся пылает, а дыхание с хрипом вырывается из ее груди.