"Monsieur, senior & herr"

«Я в Париже. Живу как денди. Женщин имею до ста. Мой хуй, как сюжет в легенде, Переходит из уст в уста» В. В. Маяковский.

      За барной стойкой, тускло освещенной и сальной, сидели трое мужчин, время от времени громко смеясь на весь зал, где было почти безлюдно: парочка байкеров у бильярдного стола, вооруженные киями и пара пьяных японских туристов, склонившихся над своими порциями за столиком в самом углу. Полупустые тарелки с закусками и мощные кружки, до краев наполненные светлым ароматным пивом были как нельзя кстати в беседе трех старых «добрых» друзей.       Хохот громом грянул в стенах пивной.       — Ай, да сукин ты сын! — успокоившись немного, Гилберт вытер глаза от подступивших от смеха слез, — Неужели она действительно заперла тебя на балконе в середине февраля, когда муж, ушедший на работу, вернулся за своим ноутбуком? И ты просидел так полтора часа, потому что муженек решил свою женушку оприходовать, увидев ее в бельишке, которое она нацепила для тебя? Только с тобой случаются такие истории, Франц. И именно благодаря тебе появляются анекдоты про неверность!       Франциск, усмехнувшись, поправил шарф. От двух его друзей не укрылись синяки на шее — дела дамских губ, не иначе. Голос его, и так вызывающий волнительные мурашки у его любовниц, стал немного хриплым из-за простуды, которую ловелас подхватил как раз на том самом балконе одним не очень прекрасным февральским утром.       — Извини, Гил, что в отличие от тебя я не однолюб. Самец должен быть полигамен, а верность — лишь сказка для девушек-идеалисток­, которые боятся оказаться однажды настолько страшными, что нормальный мужчина и в их сторону не глянет. Все женщины кошки. Они гуляют почище нашего брата. Вспомни хотя бы Лизхен, к которой ты неровно дышишь не первый год. Когда эта пташка впервые оказалась у тебя в койке, она была замужем. А сейчас она разведенка, и не намерена обременять себя новым браком. Сотню даю, что иногда она приходит к Эдельштайну вечером, «вспомнить былые времена».       Гилберт покраснел от злости до ушей и был готов развязать очередную драку, но рука, опустившаяся на его плечо, предупреждающе сжалась.       — Не принимай близко к сердцу, дружище. У нашего друга-француза в голове ветер, а язык помело. Мы с тобой уже определились, кого нам надо. А он пусть бегает по бабам, кобель злосчастный, — поведя бровью с долей здоровой иронии, сказал Антонио, не желая разнимать своих приятелей и схлопотать ни за что, когда его и без того крохотная крупица терпения закончится.       — Но-но, попрошу без оскорблений! — улыбнулся Франц, ничуть не обижаясь, а даже гордясь своим статусом. Он имел полное право считать себя мужчиной успешным, так как в любой момент мог получить любую, на которой только задержится на секунду-другую взгляд. Притом, совершенно без зазрения совести: Тони и Гил вроде как были при подругах и если гуляли, то старались огласке сей факт не придавать. Бонфуа же гулял потому же, почему летали птицы — потому что мог.       Тони, продолжая успокаивать Гилберта, не умолкал:       — Вот смотри, такая ситуация. Заболел ты. Хреново тебе, жуть, умираешь лежишь. Кто о тебе побеспокоится? Супа тебе наварит? Приголубит, да пожалеет? Правильно, Лиза. Да и вообще, она у тебя такая страстная женщина, что мертвого поднимет, что уж там тебя из койки.       Кивнув, Бальдшмидт довольно улыбнулся.       — Да, мой цветик такой. Она у меня у-ух! Люблю ее, дуру! Правда, она какая-то странная. То пинается, кусает меня, зараза, больно, до синяков. А иногда бывает — оп! — и сидит смирно, и прижимается, разрешает себя приобнять. Иногда даже приказывает себя обнять. Тоном еще таким грозным, — Гилберт, вспомнив времена военной муштры, изобразил голос старого вояки, — Обними меня, придурок! Живо!       Рассмеявшись, Антонио подхватил эту тему.       — Прекрасно тебя понимаю. Моя любимая тоже та еще вредина. С детства такая. Ну, что поделать. Мне шепнули, что итальянки они все такие — женщины горячие. А если еще молоденькая, то все — пиши, пропало. Либо повинуйся, либо — пошел вон! Зато какая ревнивая… Обожаю, когда она заливается краской, как помидор, когда со мной на улице здоровается Эмма. Так и вижу, что сейчас рванет, как ракета. Но зато страсти сколько! Это тебе не северянки. Она если уж скандалит, то на весь дом, так, чтобы дома ни одной целой тарелки не осталось, а в шкафу — ни одной моей футболки. Все в окно.       — И не говори. Сестра твоей строптивой с моим младшеньким шашни водит. Но она обычно тихая. Сидит себе, рисует в альбомчик, докучает Людвигу со своими вечными просьбами. Лопочет что-то под ухо. Одна радость — готовит хорошо! Пару раз я видел, как она злилась. И, честно говоря, это были такие истерики с нытьем, что уши у меня вяли. Как только братец может это слушать, ума не приложу. Он вообще не в меня пошел, черт его знает, чего он такой спокойный.       На этот раз смеялся с хрипотцой уже Франц.       — И это про меня-то анекдоты сочинять?       — А про кого еще? Мы хотя бы не постоянные клиенты кожвена, — уверенно отрезал Гилберт, допивая свою кружку пива и оставляя над губой роскошные пенные усы.       — Что это за намеки такие? Я, конечно, люблю женщин, но не без разбору. У меня есть свои фаворитки.       Карьедо усмехнулся, отправив в рот луковое колечко.       — Самая постоянная из них, пожалуй, Алиса. Правда, кто и у кого в фаворитках был еще вопрос. Честно говоря, будь я одинок, то с удовольствием ее бы прибрал к рукам. Она всегда была очень хорошенькой. Несносной, конечно, но не без обаяния. Жаль даже, что отпустил Ее Пиратское Высочество.       — Ты и не отпускал. Она сама от тебя ушла, — язвительно сказал Франциск. Ему было неприятно обсуждать свою Алис, и уж тем более ее интрижки. Пусть и поросшие былью. Мужская гордость, все-таки.       — Ты-то откуда знаешь? Интересовался, что ли? — на лице испанца играла улыбка. Старые счеты с французом не давали ему успокоиться уже много лет, а потому подначить его было делом святым.       — Одна пташка напела. Мир тесен, друг мой. А люди любят сплетни, — уклончиво ответил Бонфуа, презрительно смерив взглядом полупустую кружку пива, которое больше не лезло в горло, — Алиса конкретно для меня случай исключительный. Я вообще не могу ее толком квалифицировать. Как бы мне ни было мерзко от этого, она занимает особое место в моей биографии…       — И в сердце! — хохотнув, добавил Гилберт. Антонио одобрительно хлопнул того по плечу, согласно кивая и смеясь.       — Что ты городишь? Женщина и женщина, ничего такого.       — Да неужели? — коварно продолжил прусс, — Я готов поклясться, что ты любому за нее голову оторвешь. Взять хотя бы малыша-Фредии.       — Точно, Джонс! Не знаю, меня каждый раз смех берет, когда я вас в одной комнате вижу. Вроде бы ты с ним и вежлив, но подшучиваешь ты над ним, старая винная язва! Еще чуть-чуть и ты, елейным тоном говоря об экономическом положении страны, задушишь его на саммите.       — А Киркланд какова?— спросил у Тони прусс, — Она готова испепелить взглядом их обоих. А как сладко у нее получается говорить ее фирменное «Кретины». Спокойно так, без истерик, но тоном «Я прокляла вас трижды до пятого колена». А учитывая, что она любит всякие оккультные штучки, то вполне вероятно, что я недалек от истины.       — Мой милый, ты просто недалек, — разочарованно сказал Франц, — Алис не будет проклинать своего сосунка. У него еще молоко на губах не обсохло.       — А вот тебя точно сглазит, ведьма зеленоглазая. Вот будешь ты лишь ее одну любить, иссыхать по ней, собакой подыхать у нее под окнами, а она не посмотрит даже, — со знанием дела подметил Карьедо. С Алисиным нравом он был знаком не понаслышке.       Посмотрев куда-то на полку с виски, француз горько вздохнул.       — Да, она меня терпеть не может. Я бы сказал, что в этом мире нет человека, которого она ненавидит сильней меня. И не будет никогда.       Испанец ухмылялся, мысленно соглашаясь. И понимая, что звучит это, как ни крути, по-своему очаровательно. В конкретном случае, именно с Алисой и Франциском.       В отличие от Гилберта, Карьедо прекрасно знал, как начиналась эта история. Множество раз он оказывался как и в кабаках с любвеобильным французом, так и в кровати с холодной англичанкой. И выслушивал от каждой из сторон всякое: оскорбления, признания в ненависти, яростные крики, обещания поквитаться, проклятья и смертельные обиды, которые, якобы никогда не будут прощены. И определить, когда они снова, на неделю-другую, помирились, Антонио мог безошибочно. Вот идет Алиса, цокая каблучками и улыбаясь, в кои-то веки, своей запуганной девочке-ассистентке­, которая никогда от начальницы слова доброго не слышала. Вот — его старый собутыльник, Франциск, нервно поглядывает на экран своего айфона, ожидая конца собрания и стараясь не смотреть даже в ту сторону зала, где сидит его вечная проблема. А потом снова чуть ли не драки на рабочем месте, где Киркланд, позабыв о нормах приличия, с гневными криками, в которых, конечно же, нет и намека на их личную жизнь, снова бросается на Бонфуа с упреками в непунктуальности. Порой мисс даже позволяет себе пару пощечин, которые месье спокойно терпит, то ли по привычке, то ли понимая, что заслужил.       — Мне пора, мужики. Цветочек оторвет мне яйца, и выбросит в форточку, если явлюсь домой после полуночи, — распрощался с друзьями Гил, пожав им напоследок руки, — Тони, отведи нашего старого приятеля домой. У него глазки-то осоловели уже. С какой-то кружки пива, тю!       Когда Бальдшмидт закрыл за собой дверь, Франциск щелкнул пальцами, обратив на себя внимание бармена, и, кивнув на коньяк, показал два пальца. Испанец усмехнулся, поинтересовавшись:       — А ты от такой смеси случаем не станешь недра унитаза разглядывать?       — Да ладно,— махнул рукой Бонфуа, — Не впервой. К тому же, я ненавижу это ваше пиво. Дрянь. Пить надо то, что хотя бы приятно пахнет.       Получив заказ, француз протянул другу один из стаканов. Тот его взял, но не притронулся.       — Как у тебя там все на самом деле?       — Ты о чем? — удивился Франциск, переигрывая. Даже для него в этой фразе было слишком много лже-энтузиазма.       — Историю про балкон я слышал две недели назад, когда мы говорили по телефону.       — Для такой старой рухляди у тебя слишком хорошая память.       — Ты рухлядь постарше. Даже не можешь соврать и не раскрыться, — ответил Тони, взяв из пачки сигарету и воспользовавшись коробком спичек, которые лежали в стеклянной мисочке на стойке бара. Испанец, расстегнув верхнюю пуговку рубашки, потер шею. Даже не смотря на отсутствие галстука, внешний вид выдавал, что сегодня на работе был трудный день. Или не на работе, что еще хуже.       — Почему не могу? Могу, еще как. Сегодня я сказал Джонсу, что желаю ему удачи с регулировкой курса валют, — француз порылся по карманам в поисках телефона. Новых звонков и сообщений не было.       — Это даже сейчас звучит как очевидный сарказм, Франц. Но, не могу не признать, что это забавно. С таким же успехом ты мог бы ему сказать, что преклоняешься перед его умением готовить.       — Это я возьму на заметку, — протянул Бонфуа, ища в списке контактов чей-то номер. Но потом резко бросил это занятие, не доведя его до конца.       — И все-таки что там у тебя стряслось, старый ты паршивец?       — Честно? Ничего такого, из-за чего стоило бы волноваться. Парочка нехороших писем на электронной почте от парочки озверевших мадемуазель, немного шумные соседи сверху, у которых недавно родился сынишка, который регулярно начинает плакать в три часа утра и неприятные встречи на улицах.       — И кто же с тобой так постоянно встречается?       — Ой, да много кто. То Джонс, этот треклятый, который ходит весь такой беспечный, с каким-нибудь фаст-фудом в пакете, в толстовке и джинсах, вот безвкусица, то Алис.       — Что-то много Альфреда сегодня в твоих рассказах. Он что, в Париж приезжал, цирк Дю Солей посмотреть, что ли? — удивился Тони.       — Если бы, мой милый друг. Он в Лондоне.       Удивленно моргнув, и сообразив что к чему, испанец хитро улыбнулся. Кому, как ни Францу, лучше прочих знать, кто и когда наведался с визитом в Туманный Альбион.