Раздрай

      Так же, как и сквозь дырявое небо не видно звезд, сквозь раскрытые окна не слышно криков, — это рационально, и понимание этого выше, чем того, что жизнь на этой некогда сапфировой Земле, теперь истекающей черными реками, подходит к концу.       Никто никогда не знал, в какой именно момент и из-за какой в частности ошибки начался отсчет. Психологическая типология сама собой отходит на второй план: безликие, изнеможенные, потерявшие всю индивидуальность. Никто не может жить, — чтобы жить — нужно убить того, кого любишь всеми фибрами своей никчемной души.       Проще было тем, кто уже знал, что его половина мертва; и действительно: иногда руки — правая или левая — немели, уплывая куда-то на дальний, забытый свет — к холодным трупам без ресниц.       Проще было тем, чьей любовью становился тот, у кого рисунок значительно отличался от твоего собственного — не твоя родственная душа. Ты не познаешь любовь, но ощутишь ее зачатки, ее прорастающие треклятые забористые корни.       Есть кампании и компании, готовые отдать свои руки на потребление пустым глазам, но те в отместку им твердят: не надо, не стоит.       Этот мир слишком глуп и не нужен для таких жертв, но жертвы думают иначе.       Раз, два. Струна за струной. В ход идет барабанная установка. Душераздирающий вопль они, конечно, заглушают, но получается такая неразбериха, что веки дергаются, чтобы навсегда закрыться. Барабанная установка играет в логове у О Сану — сердце.       Долговязый мужчина в одних дырявых штанах связывает их напряженные руки на уровне лучезапястного сустава. Изрезанная веревка колется, натирает, кусает, но ни в коем разе не отпускает двоих противником друг от друга больше, чем на полтора метра. Он не опускает свое квадратное лицо — лишь зрачки в чернеющей радужке сталкиваются с нижним веком.       А они и не смотрят на него. Вглядываются в глаза друг друга; у обоих впервые, быть может, за всю жизнь голова идет нескончаемым кругом и тошнотворный ком подкатывает к горлу, — будто увидел труп недельной давности, наливающийся болотной гнилью.       О Сану щерится, щурится, наслаждается моментом, придавив одним лишь взглядом мелкую, ничего не знающую сошку. Ян Сонбе хмурится, пытаясь сосредоточиться, уголки его губ будто насильно опущены в низ.       Нужно знать поле боя.       Первый физический удар пришелся в челюсть, и Сану прикусил язык, так и не поняв, что снятые очки были сигналом. Он отстранился и посмотрел на противника исподлобья, поводив челюстью. Мужчина подошел к нему, замахиваясь наспех, — потому и промахнулся. Но Ян, запнувшись о собственные ноги в попытке уйти от удара, начал неизбежно падать спиной вниз. Тогда Сану успел ухватить его за шею, сдавив ее мертвой хваткой. Под пальцами — учащенный пульс, распаренная кожа. Ян поморщился и судорожно вздохнул, как в следующий момент ощутил, что шею отпустили; сглотнул. Вот только чужие пальцы перебрались на затылок не чтобы не дать упасть, а чтобы со всей силы вдарить носом об колено.       Жар чужого тела по-особенному опаляет оголенные участки кожи: то ли боясь обжечь, то ли наоборот — пытаясь прожечь.       Треск носовой перегородки показался настолько громким, будто это ломают стену за его спиной, а не нос, будто пережевывают рафинад над ухом. Кровь Яна облепила изношенные ботинки О Сану, а в глазах замерцали черные точки, превращаясь в нефтяные пленки. Сонбе, закусив губу, ребром ладони вдарил в сгиб чужого колена, и оппонент, потеряв хватку, чуть покосился, наклоняясь вперед. Ян воспользовался этим, чтобы, поднявшись, удариться с ним лбом о лоб. Чужая испарина холодная, липкая. Сану дышит судорожно и не двигается. Хмурое лицо прямо напротив его, раздосадованного.       Они отпрыгивают друг от друга, как от огня. Тошнота подступает. Пришло время перочинных исцарапанных ножей, заточенных о металлическую трубу за углом. То есть не заточенных от слова совсем.       Ян делает выпад и уворачивается от удара, но следующий приходится ему прямо в глазное яблоко… Если бы не рука, так наскоро выставленная. Лезвие, проходя через джинсу, попадает в сердцевину рисунка, говорящего о родственной душе где-то среди одинакового стада.       В следующий момент лишь одна кровь, не обращающая ни на кого своего величественного внимания, разбиваясь об паленый асфальт, знала, чья она.       Сану подсознательно ликует: жертва достигнута. В ушных раковинах Сонбе шумит кровь, тихо, словно чьи-то размеренные шаги, но если приложить ладонь к груди — станет ясно: бег. В глазах его ядовитый туман.       Ян решается пошевелить рукой и слышит болезненный стон со стороны. Замерший Сану смотрит на свою руку, на перевязанное бинтами левое запястье, чуть дальше которого — практически выпавший нож. Из опущенной руки сочится кровь, быстро переходя на пясть, огибая выпирающие костяшки, заливаясь словно в половодье новыми багровыми реками в папиллярных линиях на враз вспотевших ладонях.       Виски заходятся пульсацией, а в глазах темнеет: хочется поднять взгляд вверх, но непроницаемый свинец не позволяет.       Каждый раз, закрывая глаза, Сану видел кишащую темноту: она не стояла обездвиженно на месте и не бежала, сломя голову, — она ровным потоком огибала белые, всплывающие на поверхность грехи в виде размытых кругов.       Черная шея, грязные отекшие руки.       У них у обоих волосы встают дыбом, мурашки видны невооруженным взглядом.       Сану смотрит на своего соулмейта с такой жалостью, с которой мать не смотрит на свое покалеченное чадо, и с таким презрением, сколь отчим. Другой же со смертельным страхом: за себя и за замершее в неверии сердце. Только оно разгоняется через секунду в бешеном ритме, а дрожь уже не унять.       — Значит, — безбожно смеется Сану, задыхаясь, — ты и есть мой соулмейт? — констатирует он факт, роняя нож из дрожащей руки. Только это уже не дрожь — судороги.       Никогда не ждешь вопроса, на который у тебя нет ответа.       Ян, к своему огромному сожалению, смеяться сейчас не может; мужчина не дышит, хочет, чтобы сердце, остановившись, больше никогда не забилось, хочет увидеть крышку гроба, но только не глаза Сану прямо напротив своих. Он никогда бы не подумал, что второсортная забава может повлечь за собой такой исход; но чего он ожидал, держа в одной руке нож, а в другой — руку противника? Вот и гадай после таких колдобин в разуме: плохо ли малодушие в своем бескорыстном ответвлении?       О Сану касается своими губами желтушных губ Яна Сонбе, ловя его последний выдох.       Взрыв.

— the end —