Иосиф

Когда кто-то приходит в гости к Гассману — Тонио старается не появляться на глаза: ему все еще неловко ходить по этому дому, даже когда никого нет, и что уж тут говорить о посторонних. Он сидит в своей комнате, перебирает струны гитары, напевает что-то тихое, чтобы не было слышно в других комнатах. Хочется то ли кофе, то ли чаю, то ли отыскать на кухне что-то сладкое, то ли просто даже — воды, но тогда нужно проходить мимо людей, показываться на глаза Флориану, здороваться — с тем, кто к нему пришел. Тонио не готов, поэтому Тонио перебирает струны, мурчит на итальянском, которого стало в последние месяцы ужасно мало в его жизни. Когда он в последний раз слышал итальянскую речь не из уст Флориана или в церкви? В этом городе вообще кто-то разговаривает на итальянском? Даже учителя, которых нанял Флориан — говорят с ним на немецком, с редкими вкраплениями итальянского, если он кажется им совсем тупым. В общем-то, правильно кажется: он едва понимает немецкий, у них в школе были уроки немецкого — официальный язык, как никак, но — кто обращал на это внимание? Кто в Леньяго собирался, планировал, просто фантазировал потом перебраться в немецкоговорящий город? У Франческо было хорошо с немецким, это Тонио знал. Но у Франческо со всем было хорошо, Франческо не он и не все остальные. Сейчас бы пригодилось — знать немецкий лучше. Можно было бы — хотя бы не чувствовать себя таким тупым все время. Он все-таки откладывает гитару, стоит мучительно перед дверью, прежде чем выйти. Воды. Он возьмет себе воды и быстро вернется в комнату. Отличный план, правда? За чем-то другим можно будет сделать вылазку потом, когда гость уйдет. Тонио даже не уверен, кто сейчас пришел к Флориану. На кухне — именно там! ведь нельзя было быть где-то еще, верно? — они были на кухне. Тонио притормаживает в гостиной, топчется мучительно, пытаясь понять, так ли ему куда-то надо, будет ли нелепо — вернуться сейчас просто обратно в комнату, возможно, никто просто не заметит... — О, кого я вижу! Антонио, проходи! — доносится веселый голос Гассмана с кухни, отрезая пути отступления, и Тонио мучительно вздохает, задыхается на мгновение, в этот раз задумываясь, прилично ли он выглядит, не стыдно ли показаться перед незнакомым человеком, возможно стоило... — Проходи-проходи, — переходит на немецкий Флориан, и Тонио на негнущихся ногах идет на свою смерть. По крайней мере, теперь это "проходи" на немецком звучит для него как настоящие слова, а не мешанина из звуков, и он их различает. — Его Величество Иосиф, — представляет Флориан, улыбаясь, и Тонио почти уверен, что это улыбка должна была его подбодрить, а не сделать хуже. За столом за маленькой кружечкой чернильного кофе сидит император. Император. Сам император. В василькового цвета пиджаке, в светлых джинсах, без парика, в каком его привык видеть Тонио по телевизору, — у императора были светлые волосы, это кажется на какой-то момент очень странным — и он замирает, не зная, что делать. Из головы вылетает совершенно все: он не уверен, что смог бы сказать "здравствуйте" даже на итальянском. Флориан начинает что-то быстро говорить Иосифу — на немецком — и Тонио слышит шум с самого начала, пусть обращались и к нему. Кажется. Он понял "Это Антонио Сальери", видимо — ученик, видимо — приемный, видимо — там была немецкая версия слова "Венеция" и, кажется, "Мочениго". Тонио кивает, замерев на месте, потом все-таки кланяется порывисто, вспомнив, что так нужно приветствовать императора. Иосиф на это начинает смеяться, ему вторит Гассман эхом, и Тонио мучительно краснеет против своей воли. Иосиф тоже начинает что-то говорить, встает, потом — протягивает ему руку. Фразы были короткими. Приятно познакомиться? Он зачем-то повторяет слово — "Иосиф", это Тонио понимает, и Тонио несмело протягивает руку в ответ, пожимая мягкую ладонь императора. Она почему-то правда — мягкая и немного прохладная, как будто не мужская совершенно, ни ладонь, ни хватка, и Тонио от этого немного неловко, потому что ему, стоит отпустить руку, кажется, что он сжал ладонь императора слишком сильно, что ему было больно, что... Господи, у людей должны быть такие тонкие запястья? Тонио быстро отходит, насколько позволяет небольшая кухня, прислоняется к столешнице, надеясь, что ноги перестанут быть ватными, он сможет дышать в ближайшее время, а руки — перестанут дрожать. Он не уверен сейчас, что сможет унести стакан, как планировал изначально. Просто налить себе воды и уйти, да? Господи, как он жалок. Сердце колотится как сумасшедшее, на коже, на ладони все еще ощущение от рукопожатия, и хочется сжимать уже свои запястья, трогать кожу, занять себя хоть чем-то, то ли для того, чтобы перестать волноваться, то ли — чтобы проверить, как сжимаются вокруг своего запястья пальцы, представить — насколько свободнее они бы сомкнулись вокруг тонкого запястья императора, но он усилием воли заставляет себя не делать ничего из этого. Он и так выбивается из этого уютного круга всем собой: своей нервозностью, своим видом, своей неуместностью. Он даже не может пояснить, чем именно неуместен — всем. Своим непониманием, что происходит и как реагировать. Своим принюхиванием к цветочному запаху. Своим незнанием языка. Флориан и император возвращаются к обсуждению, которое вели, словн его здесь и нет, и, если вначале Тонио разбирает отдельные фразы или слова, то через какое-то время перестает понимать даже отдельные звуки. В голове больше стучит собственное сердце, чем что-либо еще. Воды. Ему нужно налить себе воды. Он все равно часть проливает. Разговор начинает переходить на повышенные тона, и Тонио хочется уйти, но он все равно остается, собираясь с силами сделать хоть что-то. То ли вытереть лужу, то ли подождать, когда руки перестанут дрожать. Что-то из этого. Да. По крайней мере, на него не обращали внимание. Иосиф стучит в какой-то момент ладонью по столу, потом глотает кофе из чашечки, возвращая себе на лицо улыбку, дань вежливости и выдержки императора. Почему-то в жизни он выглядит куда более круглолицым, чем на экране. А еще от него приятно пахнет чем-то цветочным. Отдельные слова начинают повторяться особенно часто, почти четко: он разбирает "немецкий", "язык", "итальянский". Слово "музыка", на его счастье, не различается на разных языках совершенно, чтобы это он понимал его с самого начала. А уж слово "музыка" проскакивает в этом диалоге достаточно, особенно чем выше становятся голоса собеседников. Тонио не так часто видел Гассмана, повышающего голос, пусть он и не был с ним знаком долго: он производит впечатление человека спокойного, почти монументального. Тонио хотелось бы таким быть, в этом было... Была стать, которую в него просто не положили еще при самом рождении. Много: "музыка", "итальянский", "немецкий", "немецкая"?.. О чем они? Тонио чуть хмурится, прислушивается внимательнее. О чем они могут говорить? Разбирать отдельные слова все еще сложно, про структуру предложений он старается не думать вообще — ему отдельные детали бы разобрать... Немецкий режет слух, раздражает, но все равно получается что-то в духе, складывается, как мозаика: итальянская музыка, да сколько можно, бесит, немецкий язык — официальный?? государственный? нужно больше?? что-то такое?? Тонио поджимает губы, отпивает из стакана, даже не расплескав ничего, и мрачно смотрит в стакан, взяв его в руки. Как бы... Он мучительно составляет в голове фразу, хоть что-то связное на немецком, не в силах уговорить себя, что не стоит этого делать. В голове стучит глухое раздражение. — Если мне будет, — медленно и почти что отдельными словами произносит он, и Гассман с Иосифом правда замолкают, смотрят на него, как на диковинное существо — которое внезапно оказалось говорящим; это бесит Тонио еще сильнее и он продолжает, давит каждым словом, выдавливает их из себя: — позволено высказаться... — Да-да? — немедленно откликается Флориан с живым интересом, и Иосиф тоже смотрит на него в ожидании, вспомнив о его существовании. Тонио понимает, что краснеет ушами, а немецкий — снова вылетает из его головы, целиком, полностью, он не уверен ни в одном слове в своей голове. Император вообще знает итальянский? А если нет? Не то чтобы он знал что-то еще достаточно сносно, чтобы разговаривать... — Италия и так достаточно бедна, чтобы вы забирали у нее еще и музыку, — проговаривает он зло, переходя на хуевый, совершенно хуевый английский, и чувствуя, как сжимаются челюсти — и от обиды за родину, и от волнения, и от страха, безумного страха, что он посмел сказать что-то такое императору. Он ставит стакан — тот грохает по столешнице, он не смог рассчитать силы — и выходит с кухни на ватных ногах, мучительно стараясь чеканить шаг, чтобы не упасть. Сердце колотится как безумное. За собой он оставляет тишину кухни, и он не уверен — хорошо это или плохо. * * * Он снова перебирает струны гитары, напевает — пытаясь успокоиться, — когда в комнату заглядывает император. Стучится, слышит бурчание Тонио — и только тогда Тонио понимает, что это был не Флориан. Немедленно становится неловко за бардак в комнате, немедленно мучительно стыдно — за пару плакатов на стенах, которые и так смотрелись на этих стенах в этой комнате странно, совершенно не так, как дома в Леньяго, пусть и не так хуево, как в комнате в доме Мочениго. Тонио смотрит на императора из-под челки, не в силах поднять на него лицо целиком, продолжает перебирать струны. — Я собираюсь уходить, — говорит Иосиф на английском и улыбается светло, почти смешливо, и Тонио нравится слышать этот английский, он приятен слуху, это нормальный английский, а не тот, на котором может изъясняться он сам. — Не проводишь, пока я жду машину? Флориан решил меня оставить. Тонио моргает, пытаясь понять, верно ли он услышал. Но потом кивает, кладет аккуратно гитару на кровать, прежде чем прихватить со стула свитер, а потом уже в прихожей — зачем-то куртку. На улице должно быть прохладно, в Вене холоднее, чем в Италии, и Тонио зябко было уже в августе, а сейчас — уже полноценная осень, да еще и ночь. Они молча выходят к подъезду, и Тонио смотрит на черное небо: звезд почти не видно. Иосиф дергает плечом в своем васильковом пиджаке — кажется, у него нет с собой верхней одежды. Тонио неловко, его позвали с собой — чтобы он развлекал? Но чем он может помочь в этом человеку, если тот, вероятно, не знает итальянского (или знает?), а он — не знает немецкого достаточно, чтобы поддерживать хоть какую-то беседу? Английский он знает хотя бы на том уровне, который доступен в песнях. Хочешь петь песни на английском языке — будь готов знать этот язык. Иосиф вытягивает пачку тонких сигарет — дамских — протягивает ее открытой, и Тонио неловко тянет одну, доставая зажигалку уже из своего кармана куртки, чувствует себя глупо, пока Иосиф закуривает, глядя вперед себя. — Значит, — говорит на итальянском Иосиф, и Тонио вздрагивает, пока подпаливает свою сигарету, — вы, Антонио, настаиваете, что музыку стоит оставить итальянцам? Тонио молчит, смотрит на небо. Значит, Иосиф знает итальянский, пусть и говорит с ужасным официальным акцентом даже не Венеции — а соседней провинции. Он делает затяжку, вздыхает, понимая, как неловко себя ощущает сейчас: стоять и курить с императором, обсуждая с ним музыку, кажется ему даже не неправильном — просто нереальным. — У каждого должны быть поводы для гордости, — произносит он медленно. Ему хочется перейти с итальянского — да хоть на тот же немецкий, на хуевый свой английский, чтобы не было так странно. Нет, странно было бы предполагать, что Иосиф не знает итальянский, но... Это было просто неправильно? И обидно. Они могли хотя бы при нем говорить на итальянском, раз уж и император, и Флориан знают язык. — Хотя бы один повод, — добавляет он грустно. — Чем еще может прославиться Италия в империи? Нищей Венецией? Городами попрошаек и воров? Безработицей? Смертностью? Тонио не то чтобы хорошо разбирается в этом всем, на самом деле. Может быть, есть и более нищие районы, города, провинции. Но в Леньяго не было работы даже для старшего поколения, не то что — его ровестников. Венеция — была переполнена, а семьи не становились меньше. Куда бы он пошел работать, если бы отец остался в живых? Побираться уличным музыкантом на улицы Венеции? И много бы смог заработать, когда ни у кого нет лишней монеты? Иосиф на это хмыкает, снова зябко ведет плечами и смотрит теперь — на небо, вместе с Тонио. Тонио пытается высмотреть, не едет ли машина. Он не готов продолжать беседу. Ему кажется, что он и так сказал слишком много. И потом — говорить императору про нищету его же провинции? Он посчитает это глупостью и все равно ничего не сделает. Потому что сколько лет это происходит с Италией, с Венецианской респуликой? Разве императоры не знают таких вещей? Тонио косится на Иосифа, и васильковый пиджак кажется, с одной стороны, слишком тонким, а с другой — как будто еще светлее на темной улице. — М, — говорит Тонио, и ему неловко, и снова хочется перейти на английский. — М, а вы... вам... Он двигает рукой, пытаясь объяснить, а потом сдается: снимает с себя молча куртку, накидывает на плечи Иосифа. Тот смотрит удивленно, но плечи разводит шире, и Тонио почти самодовольно улыбается, хотя и пытается это скрыть. Значит, было холодно. Иосиф молчит, не говорит больше о музыке, не отвечает — про Италию. Когда они докуривают по второй — подходит черная машина, и Иосиф ныряет в нее, отдавая Тонио куртку. — Если захочешь поговорить о музыке, приходи на музыкальный вечер в пятницу, — говорит Иосиф на прощание. — Флориан знает, о чем я. Тонио оторопело кивает, а Иосиф улыбается ему мягко, и от него все еще пахнет цветами, и в холодном воздухе пахнет цветами, и Тонио приходится скурить еще одну, уже когда машина выехала давно со двора — прежде чем он готов идти в квартиру.