Во рву на ветру

1. На Дону жарко, так жарко, что дышать нечем и грудь горит огнем, а Наталья босыми ногами идет по речному песку и плачет почти от того, как горячо стопам, но все ж вперед упрямо ступает; вода, она видит, ушла сильно, иссохла река, и трупы ничего не омывает и не купает больше. Они лежат то тут, то там, кровь на них запеклась уже и чернеет, а еще мясо гниет, но Наталья не смотрит, молча через тела переступает, дыхание задерживает. У нее коса русая жаром пуще солнца самого исходит и кожа чешется, руки дрожат сильно и плечи передергивает от выстрелов; она долго уже идет, потому что ничего другого ей не осталось, кроме берега этого и раскаленной земли. Наталья вся грязная, в копоти, золе и пыли, но еще живая; кругом война, а у Натальи сердце бьется быстрее, чем винтовки пулями рассекают воздух, и она не смеет остановиться, пока это так. Платье у нее разорвано и гарью пахнет, она полы подбирает руками, на колени падает и встает снова, чтобы дальше брести по берегу. Ветер сухой ей в лицо дышит теплом, в горле солоно и зубы скрипят, об песок точатся, в ухе одном сильно гудит, а другое ничего не слышит; в глаза пот льется – верить хочется, что пот, а не жижа красная, но видит Наталья плохо, цвета только различает быстро. К зеленому тянет ее, к деревьям и кустам, к тени, и она спешит, спотыкается и бежать начинает. Там прохладнее уже, но колет что-то со всех сторон щиколотки, муравьи ползут по голени и кусают больно, жалят кожу, и она зудит и жжется. Наталья стоять не может – опускается на четвереньки и ползет, пальцами траву вырывает и ракушками острыми режет ладони; чувствует, как от топота лошадиного камни мелкие подпрыгивают и мечутся. Кони близко уже, всадники на них, а у тех шашки наголо; Наталья знает точно, а откуда – не понимает. Замирает на месте, на живот ложится, крест хочет на шее нащупать, но его нет, вместе с веревкой толстой пропал. Думает, что не за ней пришли, зачем за ней скакать? Она баба всего лишь, сколько таких баб в станице родной сгорело, толку от еще одной не будет; соседняя станица вот целая стоит, пусть туда едут и там костры жгут, пущай, она мешать не станет, ей до того делов нету, ей бы только не перерезали чего здесь и отпустили с богом, вот и все. Но кони копытами перебирают и ржут, а ее кто-то из кустов за ногу тащит на солнце. Ее слепит, она рассмотреть не может, жмется вся и себя руками обхватывает. — Ты, Наталья? Голову к голосу поворачивает, потому что узнает сразу, и кивает, губы пересохшие и треснувшие разлепляет, чтобы сказать: — Я, атаман. 2. Наталья поет атаману, когда темнеет, слова тянет и по груди широкой гладит. Он весь израненный, исполосованный, шрамами затянутый и дырами от пуль пронзенный, плетью битый и походами измученный; он весь – война и смерть, а дышит мирно так и глубоко, что она петь начинает тише, шепотом почти, чтобы не потревожить, не разбудить. Песни у нее всегда грустные, и всегда, когда она заводит их, луна из-за туч выбирается и светит в атаманово смуглое лицо. Волос у него черный, вьющийся, лоб высокий и глаза большие. Вороньем называют его, с головы до ног он воронье, и конь у атамана такой же темный и дикий. Наталья только одна не такая, а лежит возле него, греет собой и сабли бережет, в сарае прячет ружья и вот поет все, воет для него. — Гриша, — говорит, прерываясь. — Гриша, а ведь убьют. Он знает, что убьют, головой кивает. — Тебя сначала, — продолжает гулко. — А потом меня. Атаман руку тянет, сжимает пальцы на боку ее, но ей не больно, она не хочет, чтобы больно было. У него ладони мозолистые, большие, к сабле привыкшее больше, чем к ней, а говорит он хрипло, через силу. — Так война, Наташа. Глупо будет, если не убьют. — Кто отпевать будет? — она в шею ему дышит. — Ветры степные. А гробом что будет? Ров засыпанный. А поминать кто будет? Птичий хор. И Дон будет о нас журчать. Наталья плакать не хочет, виском о щетину Григория трется, на плече устраивается его удобнее, а, видно, дрогнул голос все же, атаман ее брови на переносице сводит. Она пальцем складку меж ними разглаживает и выдыхает обреченно. С юности Наталья понимает, как тут люди умирают, с юности видит, что долго не живут; в боях шашками крестят и подковами вместо крестов изголовье могил красят. Все она знает уж давно. Под тяжелыми костями атамана скрипит постель. Он ей повторяет: — Так война, — и на бок переворачивается. — Ты пой дальше. И она сызнова поет про убитых казачек, а в окно, как прежде, на атамана падает лунный свет. 3. Лошадей выгоняют на поле целым табуном, а они несутся без седел, резвятся на просторе, молодые все и голодные, боя давно не видевшие, счастливые; Наталья сына на руках держит и смотрит с холма, щурится, раскачивается, чтобы Пантелей ее засыпал быстрее, чтобы спокойнее был, потому что скоро ему самому на конях этих скакать на тот свет с плетью да пустыми ножнами; самому кровь проливать на землю желтую свою и чужую. Пока пущай спит на руках ее белых и пахнет, как сейчас, молоком и ковылем, а не смертью. А атаман ходит внизу, сапоги у него блестят и рубаха белая пот впитывает на спине. Кричит что-то – Наталья слышит и не понимает, глядит лишь на то, как рукой взмахивает и затылок трет, а ему отвечают казаки, табун спешат отогнать в сторону; а табун этот от первого выстрела бежит сам, топчет кого-то, на дыбы встает. Наталья видит на горизонте всадников чужих, с ружьями, а еще видит, что атаман на лошадь взбирается первую, которая подвернулась, и вперед несется, а за ним еще люди, еще кони. Стреляют – громко так, Пантелей просыпается и плачет, извивается, а Наталья все стоит и смотрит, и слушает, как пули свистят в воздухе. Наталья не живых людей уже видит – мертвых, и ей жаль каждого, потому что они волю любили, землю эту и атамана, не тужили с ним, а эскадроном шли воевать, топтать поля. Им любо было жить, но казачья доля одна, ведет она единственною дорогою без начала и конца. Атаман ей рукой махнул, приказал уходить, а потом конь его на ногу припал. Наталья запах крови лошадиной хорошо знала, а еще лучше – запах крови атамановой, а потому сердце у нее сжалось и быстрее зашлось, сына она к груди прижала и, суховеем подгоняемая в спину, побежала прочь от поля с людьми порубленными и конями пострелянными. Она горевала уже, но слез не лила. И казачью долю несчастную чтила.