съебывай

      Тэхен делает очередную затяжку, выпуская серый дым и стоя босиком на холодной плитке балкона. Этот дым похож на их с Чонгуком отношения, думает он, такие же нечеткие, горькие и убивающие, давно отравленные взаимной ненавистью.       Единственное, что их связывает — секс. Так, по-дружбе, уверяет Чон, нежно сжимая в объятиях хрупкое тело старшего, ведя носом от ключиц к плечу и нежно целуя. Нихера не понятно, но приятно. А потом он шепчет о том, какая же Тэхен блядь; и Тэхен бесится, шипит и вырывается. Ненавидит его за это, блять, до усрачки, так, что хочется нагнуть и разорвать чонгуковский зад, желательно без подготовки — обидно и больно.       Чонгук не любит, когда курят на его балконе, особенно, когда курит Тэхен. И хер пойми, о здоровье Кима беспокоится он или это все принципы. — Съебывай, — говорит младший, обнимая со спины Тэхена и туша сигарету в пепельнице. — От тебя противоречивостью за километр несет, — усмехается он, наблюдая за действиями младшего, — Намджун предложил себя, — глубоко втягивая воздух и откидывая голову на чонгуковское плечо, Тэхен продолжает — Я думаю согласиться. Чонгук на мгновение замирает и, кажется, даже не дышит, и Тэхен думает, что было бы здорово, превратись они сейчас в кусок мрамора, не как достопримечательность, а как на могиле, в честь его, Тэхена, мертвых чувств. А потом его резко разворачивают, Тэхен задевает локтем пепельницу и не надеется на то, что она не разобьется. Тэхен слышит, как хрусталь разлетается на тысячу мелких осколков; жалко, хорошая пепельница. Пшеничные волосы стаей испуганных чаек взлетают вверх, оставляя после себя приятный шлейф спелой вишни. Чонгук вдыхает. Так глубоко, насколько хватает его легких и смотрит, падает, кричит загнанной в угол жертвой, надеясь, что его похуизма хватит на глубину голубого моря в глазах напротив и проигрывает, потому что в этом море слишком много скрытой любви, нежности, надежды и сейчас немного страха, так, что завораживает, и ты тонешь в этом болоте, хватаясь за соломинку, утягивая ее за собой на дно. Чонгуковский взгляд скользит ниже, к губам самой настоящей бляди, по которым скользит алый огонек желания, увлажняя, делая более, чем желанными. И Чонгук обязательно бы поцеловал, обвел языком контур губ, покусывая нежную кожу и делясь воздухом, совсем непригодным для жизни, но Тэхен бы попробовал, он бы жил этим воздухом столько, сколько позволят губы напротив. Чон бы попробовал, если бы не брезговал этими самыми губами, на которых наверняка остался вкус табака. Обязательно попробовал. Сто процентов. Поддается вперед и быстро тычется губами в чужие, мгновенья хватило, чтобы понять, что именно эти губы хотелось бы целовать вечность, слизывая неисчезающий, горький вкус сигарет, смакуя каждую секунду, ловя судорожные выдохи, исследовать языком чужой рот, и так же быстро отстраняется; тэхеновские глаза распахиваются в неверии, а потом он смеется, так нежно-нежно и в глазах его одна нежность и, Чонгук уверен: искренняя невзаимная любовь, Тэхен поворачивается к Чону спиной, запрокидывает голову и так ярко-ярко, а Чонгук надеется, что ярко — это Тэхен, по-другому он не умеет, даже когда больно; улыбается, вдыхает полной грудью морозный воздух и позволяет сильным чонгуковым руками обнять себя. Чонгук заставляет откинуться спиной ему на грудь, дышит редко-редко: Тэхен слышит, а еще чувствует, как быстро-быстро бьется чужое сердце, совсем как крылья бабочки.       Чонгук не знает, что может дать Тэхену, но единственное, что понимает — уйти сегодняшним утром не позволит.