Нью-Йоркское настроение

-… мы не знаем, кто он такой. Откуда он. Он вполне может оказаться сбежавшим заключённым или пушером, или… - Или коммивояжёром! Или продавцом подержанных автомобилей. Или свидетелем Иеговы! Господи, это самые ужасные люди на Земле, даже хуже гангстеров – у гангстеров, по крайней мере, есть стиль. Ты знаешь, каждый раз, когда я вспоминаю ту сцену, где дон Корлеоне… - Рэнди. Соберись. Это касается твоего сына, в конце концов. И я знаю про дона Корлеоне, ты дал мне полный список того, что тебя заводит, если не помнишь, поэтому не надо мне постоянно напоминать… - А про секс в ювелирном магазине я там писал? Потому что мне недавно пришла в голову эта идея, и, знаешь, что? Это было бы просто волшебно. Золото вокруг, и… - Рэнди! Во-первых, это невыполнимо, там камеры. А во-вторых, я не понимаю, как ты умудряешься каждый разговор свести к себе самому, когда… - Доброе утро, - не выдержал Бродяжник. Он давно уже стоял, прислонившись к дверному косяку, и пытался понять, что ему напоминает семейный завтрак в доме Мирквудов. Больше всего, похоже было на безумное чаепитие, потому что нормальные люди не завтракают на полу в гостиной вокруг кофейного столика. И не намазывают на тосты всё, что стоит на столе, включая арахисовое масло, кетчуп и горчицу. Впрочем оно стоило того - смотреть, как Ласси медленно облизывает испачканные в майонезе пальцы было так приятно, что, когда он закончил, Бродяжнику автоматически захотелось закурить. К этому желанию располагал и Рэнди, царственно возвышающийся над остальными. Он единственный сидел не на полу, а на диване, поджав длинные, стройные ноги в нежно-перламутровых пижамных штанах, совершенно не сочетавшихся с большой ему на пару размеров чёрной футболкой (футболка, видно, принадлежала Торину, так как тот сидел в одних джинсах, и единственный из всей компании мог бы носить что-либо с надписью «Manowar»). Он курил дамскую сигарету в длинном мундштуке, держа её изящно, - так изящно, что рука у него, наверное, давно затекла. И если мундштук можно было принять за скипетр, то роль державы играл бокал с яблочным мартини, а короны – небрежно торчащий за ухом карандаш. Коричневый диван вокруг Рэнди теперь был бел от исчерканных салфеток. Ласси и Торин сидели у ног своего «короля», и следили за тем, чтобы стоявший на полу (иначе шнур не дотягивался до розетки) тостер выкидывал хлеб не слишком далеко. Про появлении Бродяжника воцарилось неловкое молчание, только Ласси радостно помахал ему рукой. Его «семейный совет», казалось, вообще не трогал. - Мы как раз о тебе говорили, - улыбаясь, сказал он. – Торин думает, что ты наркоман, а папа специально не надел свой любимый халат, потому что он в нём слишком красивый и не хочет быть «мамой Стейси». Ну, это, в общем-то, всё, что ты пропустил. Бродяжник даже удивился, как «родители» не испепелили Ласси взглядами. Поразмыслив, он решил, что между всеми тремя идёт какая-то непонятная ему игра, в которой главное – подловить другого, и что Ласси неплохо в неё играет, раз без проблем удерживает невинное лицо. - Садись, - Торин веско похлопал по полу рядом с собой. – Будем знакомиться. Бродяжник, без возражений, подчинился. - У нас на завтрак тосты со… всем. - Рэнди снисходительно-царственным жестом протянул ему тарелочку с тостами, будто герцогиня, жертвующая малоимущему хлеб из своей прелестной корзиночки. - И на обед тоже, а ещё, кстати, у нас есть салат и хлебцы – мы решили сегодня побыть вегетарианцами и, таким образом, спасать животных. Пассивное спасение – тоже спасение. – У них нет денег на мясо? – тихо спросил Бродяжник у Торина. - В точку попал, - недовольно отозвался тот. - Ты мог бы нам одолжить, - недовольно встрял Рэнди, вынимая из-за уха ручку и расчерчивая новую салфетку. – Ты же не любишь зелень. Торин бросил на него тяжёлый взгляд из-под чёрных бровей. В сказках, насколько помнил Бродяжник, такие брови назывались «соболиными». - Я и дома могу пообедать. А ты вспомни, что кто не работает, тот не ест. К тому же, мне скоро платить ренту и гасить кредит на «Харлей». Кто на это будет тратиться? Фили и Кили? - Я, между прочим, работаю. Прямо сейчас, если ты не заметил. А ты так и не придумал мне ни одной сносной рифмы к слову «ужасный»! – Завтрак превращался в чемпионат по вольной борьбе колкостями и уничтожающими взглядами, так что Бродяжник счёл за лучшее помолчать. Ласси был, видимо, такого же мнения, разве что происходящее явно доставляло ему удовольствие. Он выглядел даже… счастливым? Бродяжник ещё не научился, как следует, читать странные выражения его лица, будто эмоции Ласси были слишком чистыми, рафинированными, чтобы мозг нормально их воспринимал. Всё равно, что долго дышать чистым кислородом. Кажется, больше никто таких проблем не испытывал. И Торин и Рэнди находили Ласси просто нормальным, и, кажется, совершенно не ценили ни его живую, неидеальную красоту, ни ум, ни доброту, ни храбрость, наконец… Бродяжник сам не заметил, что давно уже держит в руке недоеденный тост, и смотрит на Ласси с дурацкой улыбкой. - Так как ты говоришь, тебя зовут? – перевёл разговор Торин, подозрительно разглядывая срок годности на банке с горчицей. - Аарон Горн, - Бродяжник протянул ему руку. Внимательный взгляд байкера тут же переключился на его персону, словно на Аароне тоже где-то был выбит срок годности, причём, уже истекший. Протянутую руку он, впрочем, пожал. - Я знал одного Аарона Горна. Не лично, конечно, но мне хватило. – Торин взял нож, и с силой окунул его в подмёрзшую горчицу. - Да неужели? – вежливо сказал Бродяжник, внутренне подобравшись. - Да. Наш завод поназаключал контрактов с «Гондор Энтерпрайзес». Потому что солидная компания. Отказали всем другим партнёрам, польстились на большие деньги. И что в результате? «Гондор Энтерпрайзес» объявил себя банкротом, Аарон Горн, тамошний хозяин, вышел в окно, сынок его, на которого была переписана половина активов, исчез, акции повалились, а мы остались лапу сосать без зарплаты, потому что начальство просрало все деньги, думая, что «Гондор» им дадут. – Он тщательно обчистил нож о край тоста, глядя Бродяжника прямо в глаза. – Работа встала, профсоюз, естественно, на дыбы поднялся. Пришлось бастовать. Как только показали, что хер будем работать бесплатно, так сразу и деньги нашлись, так что из ямы кое-как выкарабкались. А там внезапно появился тамошний вице-президент, Бормер, и спас «Гондор» кое-как. - Дамы и господа, это был Торин Океншильд и его душераздирающие заводские истории, - скучным голосом объявил Рэнди. – Если бы ты только знал, Аарон, сколько я их наслушался. Знаешь, о чём этот романтик рассказывал мне на первом свидании? - Не было у нас никакого первого свидания, - негромко вставил набычившийся Торин, но его никто не послушал. - Он гладил меня по голове и говорил, что я очень беспечный, и окажись я на его любимом заводе, мои красивые волосы тут же намотает на любой вращательный инструмент, или как это называется… очень романтично, а главное, интересно всем. - А ты у нас, значит, такой утончённый, но разговариваешь только про то, что интересно тебе? - Да, я утончённый! – Рэнди залпом осушил бокал. – И у меня идеальный слух, но разве кому-то в этом доме это волнует? Всё равно я каждое утро просыпаюсь в шесть под «King of Kings»! В шесть! Кто вообще ставить на будильник хэви-метал?! Кто вообще встаёт в шесть?! Не жалуйся потом, что у меня плохое настроение. - Если не любишь «Manowar», отдавай мою футболку сейчас же. - Никогда. Она слишком мягкая и уютная! - Какого ты вообще носишь мои вещи? У тебя полные шкафы своих. Когда-нибудь я сдам их все на благотворительность, будет хоть какая-то польза. - Ты не посмеешь! - Не посмею, значит? Выбирай: либо мы садимся и перебираем твои тряпки, когда у меня будет выходной, либо я перестаю подсказывать тебе, что с чем нельзя стирать. - Ты тиран. – Голос Рэнди дрожал от едва сдерживаемой ярости. – Распоряжаешься здесь, как у себя дома, а сам не можешь придумать ни одной рифмы к слову «ужасный»! Песня Графа Шокулы, между прочим, сама собой не напишется – мне нужен либо покой, либо ваши объединённые силы. Торин неспеша поднялся, хрустнул костяшками пальцев, словно готовясь к драке. - У меня есть одна идея, - небрежно бросил он через плечо, выходя из комнаты. – Расскажу наверху. На лицо Рэнди выползла самая самодовольная улыбка, какую Бродяжник только видел в своей жизни. Мгновение – и его след простыл, остались только исписанные нотными знаками салфетки и дотлевающая сигарета в пепельнице. Бродяжнику, вдруг, стало тоскливо. Эта странная парочка получала такое незамутнённое удовольствие, доводя друг друга до белого каления, что он от души им позавидовал. «Почему?» - спросил он себя. – «Что мне ещё-то надо?» И не сразу понял, что. Наедине с Ласси он чувствовал себя теперь странно. Он как-то не планировал соблазнять девственника, и вообще свято был убеждён, что в современных старших школах таких кадров и не осталось уже, но Ласси был ходячим опровержением, настойчивым, деятельным неумехой. И отличным наездником. В отличие от Арви, секс с которой всегда выходил у Аарона каким-то слишком сладким и воздушным, как безе. Казалось бы, эта нежность должна была символизировать слияние душ, чистую любовь, но ночью, глядя, как Ласси снова и снова подбрасывает свои худые, узкие бёдра, каждый раз запрокидывая голову и выдыхая в потолок полубесшумное «ах», Бродяжник чувствовал и нежность, и любовь, и слияние. И страсть, конечно. Не такую, как с Арви, более дикую, делавшую его совсем безмозглым и счастливым от этого. Арви… Конечно, она не стала дожидаться. Никто не верил в то, что Аарон Горн вернётся, пусть некоторые и надеялись. Но она заслуживала того, чтобы знать правду. Что он вернётся не таким, каким ушёл. - Чем займёмся? – спросил Ласси, подливая себе ещё кофе. – Рифму к слову «ужасный» я всё равно придумать не могу. - Не знаю, как ты, - вдруг сказал Бродяжник, - А я закажу билет до Нью-Йорка. На ближайший рейс. Ласси зачем-то взял солонку, отложил её, и принялся с удвоенной энергией размешивать кофе, глядя, как закручивается в кружке чёрный водоворот. - Ага. Бродяжник почувствовал себя откровенным мудаком. - Если я решил вернуться в большой мир, нечего откладывать. – Он решил не говорить Ласси про Арви. Не потому что боялся скандала – такое дивное существо вряд ли способно было на скандал, - просто жестоко было бы ранить Ласси, заставлять его зря волноваться. Так он думал. - Ага, - сказал Ласси. – Окей. Он выглядел так, будто всё действительно было окей. *** Обычно, Ласси выглядел так, будто у него всё окей. Если же случалось нечто из ряда вон выходящее, на его лице отражалась вся бездна чувств, которую, обычно, принято скрывать. Это отпугивало людей. Правда всегда отпугивает людей, папа давно его этому научил, ещё когда они жили в Вест-Виллидж, в той квартире на четвёртом этаже, где звонок заедал, а соседи сверху, почему-то, постоянно двигали мебель и ругались на странном, булькающем языке. - С сегодняшнего дня, - сказал папа однажды, завязывая маленькому Ласси шнурки (он не любил возиться с бантиками и завязывал их сразу на узел, а если они потом не хотели развязываться, просто разрезал маникюрными ножницами. Поэтому, пока Ласси не научился вязать бантики, в доме всегда было полно шнурков), - я объявляю наш дом суверенным королевством. Поздравляю, теперь я – король, а ты – принц. - А что значит «суверенный»? – спросил Ласси, которому хотелось быть принцем. - Это значит «независимый». Считай, что эта квартира теперь независима от США. Но никто не должен об этом знать, понял? Всё, что здесь случается – государственная тайна. Ты должен вести себя как обычный мальчик, знаешь, каких показывают в ситкомах, и говорить, что у нас всё как у обычных людей, если тебя спросят. Ты понял? - А… а если я не смогу? - Тогда, - папа поднялся и грозно посмотрел на него снизу вверх. – Я изгоню тебя из королевства, отправлю к маме, и там тебе действительно придётся жить как обычному мальчику. Ты не сможешь есть шоколадное мороженое на завтрак. Тебе придётся ложиться спать не позже девяти. Никто больше не будет водить тебя на Бродвей и учить пользоваться косметикой. Ты не сможешь больше рисовать на стенах, и уж точно мама не будет забирать тебя с уроков, чтобы свозить в зоопарк. Твоя жизнь станет серой, скучной, и унылой, а я не люблю скучных и унылых людей. Тебя это устраивает? Ласси это не устраивало. Жизнь, которую описал папа, была просто кошмарной, поэтому, он торжественно поставил закорючку под договором, написанным красивым папиным почерком на искусственно состаренной чаем и зажигалкой бумаге. Уже много позже он начал догадываться, что в скучной нормальной жизни было что-то такое, что прошло мимо него, но сказать или намекнуть папе об этом значило показать, что он папу не любит, а такого нельзя было допустить. В конце концов, папа старался ради него. Он был невнимательный, рассеянный, обидчивый и капризный, он многого не знал, но это никогда не мешало ему отвечать на все вопросы, которые появлялись у маленького Ласси, потому что фантазия папу не подводила никогда. У него был свой взгляд на всё, включая религию, о которой он имел довольно смутное представление. - Папа, а зачем Бог создал ангелов? – спросил, однажды, Ласси, рассматривая рождественские открытки с пухлыми ангелочками в золотых блёстках. - Чтобы они… мм… чтобы они ему пели, конечно, что за странный вопрос! Не исключено, что вообще весь мир был создан из песен, ради песен, и исключительно для того, чтобы о нём пели песни, – тут же отозвался папа, докрасив левый глаз, и яростно пытаясь добыть из полувысохшего флакончика ещё немного туши для правого. Не было, наверное, ничего, что он уважал бы больше музыки и пения, поэтому, мысль о поющих ангелах и мире ради музыки так ему понравилась, что он и сам тут же в неё поверил. - А почему мы не празднуем Рождество и Санта ко мне не приходит? Это потому что я был плохим? - Вовсе нет! Просто, видишь ли, я праздную Рождество со своими друзьями, а у тебя нет друзей, с которыми можно засиживаться допоздна. И Санта к тебе не приходит, потому что я перехватываю у него подарки по дороге, чтобы ему не нужно было гонять оленей по всему городу ради одного лишнего мальчика. Видишь, как я о тебе забочусь? – Папа поправил белый парик, делавший его немного похожим на Шер, и довольно улыбнулся своему отражению. Ласси его настоящие волосы нравились куда больше – они были мягкие, очень светлые, но не как холодный белый снег, а чуть золотистые. Ласси был твёрдо уверен, что у Рапунцель из сказки они были такие же, только куда длиннее, и, втайне, мечтал, чтобы папа тоже отрастил их до такой длины, чтоб не нужно было даже пользоваться лифтом. В сказке про Рапунцель, которую он рассказывал Ласси, кстати, тоже присутствовал сломанный лифт. Сказки он знал так же плохо, и они все смешивались у него в голове, рождая причудливые истории, в которых Гензель и Гретель встречались со смурфами, а Красная Шапочка так никогда и не добиралась до домика бабушки. Ласси не мог его не любить. Правда, ему не очень нравились некоторые папины друзья. Когда такой особенный друг приходил, папа выдавал Ласси игрушечный лук и отправлял охранять границы королевства, проходившие по всему этажу и лестничной площадке. Охранять королевство было скучно и холодно: оставалось только кататься с лестницы на доске, воображая, что это настоящий скейт-борд, и стрелять из лука в огромных невидимых пауков. Папа очень боялся пауков, поэтому, от них его надо было защищать в первую очередь. Шли годы, Ласси стал гордым двенадцатилетним бойскаутом в шортах, но никогда не переставал быть принцем. Маленькое суверенное королевство Мирквуд едва не исчезло, но, затем, переехало в Лос-Анджелес и расширило территорию с квартиры до отдельного дома, принадлежавшего когда-то дедушке, которого Ласси никогда не знал. Дом был старый и мрачный, но августейшие особы заново покрасили стены во всех комнатах, отдали все деньги за белый рояль, выстирали все шторы, покатались на газонокосилке по всем лужайкам, чуть не залили из шланга весь двор, а также соседа – мистера Бэггинса (он, впрочем, сам был виноват, что заглянул через забор – огнедышащие драконы не щадят никого, а шланг, в данном случае, как раз исполнял роль огнедышащего дракона), - основательно попрыгали по всем матрасам, чтобы вытрясти пыль, забили весь подвал бутылками с яблочным вином (папа всерьёз боялся конца света и понемногу начал обустраивать бункер, начав с самого главного)… вот только вытравить всех пауков они так и не смогли, - пришлось кое-как находить с ними общий язык, и даже отдать им в безраздельное пользование чулан (когда, много позже, Торин попытался всё-таки закончить этот крестовый поход, Рэнди устроил скандал, главным аргументом в котором было: «ты разозлишь их, и они нам отомстят»). Прошлый папин друг по дешёвке отдал им по-дешёвке старую деревянную мебель, а действующий на тот момент папин друг разрисовал потолок в комнате Ласси созвездиями, которые светились в темноте. И всё было окей. Всё всегда было окей в королевстве Мирквуд. О плохом никто не вспоминал. Только когда появился Торин – деятельный, ворчливый и по-своему заботливый, Ласси начал чувствовать, что королевство трещит по швам. Принц стал не очень-то нужен, потому что у короля всё было в полном порядке. Как-то незаметно он привык быть «не очень-то нужным». Папа всегда мало о нём думал, но теперь, постепенно, перестал и полагаться на него. Он привык, и даже начал подумывать, что после школы можно было бы пойти в армию и защищать демократию недоразвитых стран. Или стать волонтёром и уехать в жаркие края, спасать грустных птиц, попавших в нефть, или кормить голодных африканских детишек. Он привык к мысли о том, что, со своим аттестатом, вряд ли поступит в престижное место. Ласси легко привыкал ко всему. Он только не мог привыкнуть к тому, что Бродяжник, которого он знал всего несколько дней, уехал в Нью-Йорк. Любой нормальный человек сказал бы, что большой и чистой любви не получилось, но Ласси слишком настроился на неё, чтобы сдаваться. Побродив с неделю по дому, как неприкаянный призрак, он, наконец, принял решение. И решение это стоило ему недёшево. *** Арви не изменилась. Она была точно такой, какой Бродяжник запомнил её в ночь перед своим исчезновением. Только теперь, вместо лёгкого летнего платья с короткими рукавами, которое падало на пол, стоило потянуть змейку, на ней был стильный голубой костюм из какой-то жёсткой, неласковой ткани, и эти её туфли, которые она так часто искала по всей его спальне, а он специально прятал одну… - Ты понятия не имеешь, как я скучала, - сказала Арви. Их разделял всего-то стол – белая равнина ресторанной скатерти. Кто-то первым должен был протянуть через неё руку, переплести пальцы, сжать и никогда не отпускать… - Я тоже. Тоже скучал. – Это была чистая правда. Арви светло и ясно улыбнулась – такая улыбка всегда бывает у людей, которые только что плакали от радости. Бродяжник любовался ею; это было то самое ощущение, которое называют: «глаз отдыхает». Его глаза действительно отдыхали на естественно, даже неприлично румяных щеках Арви, её пухлых губах… в ней было слишком много здоровья и силы для городской девушки, у которой с малых лет есть доступ ко всем удовольствиям. Может, потому что она слишком любила жизнь, и эта любовь наложила отпечаток, а может, потому что бабка, у которой Арви жила до восемнадцати, не позволяла ей лишнего. - Ну вот, я даже не знаю, о чём с тобой разговаривать. – Она снова улыбнулась, теперь - смущённо. Только сейчас Бродяжник решился посмотреть ей в глаза. «Я снова влюбился, и не в тебя», - хотел сказать он. – «Вот об этом я пришёл поговорить. Но ты всегда останешься самой прекрасной женщиной в моей жизни. У меня просто не будет больше такой, как ты. Никогда. Потому что я полюбил не женщину, а смешного волшебного парня, которого нельзя не любить. Он играет на арфе и печёт блинчики под звёздами. А ещё, он спас мне жизнь, убив человека. Мы постарались об этом забыть, но я-то никогда не забуду». Он хотел сказать всё это, но не смог. Неужели для того, чтобы полюбить человека достаточно блинчиков, арфы и выстрела из дробовика? Неужели ради этого можно всё бросить? Бродяжник вспомнил, как впервые встретил Арви. Ему было девятнадцать, он сидел на подоконнике в гостевой комнате, которая всегда была готова для него в доме Эла Ривендейла. Он хорошо запомнил этот летний вечер – как раз опускались сумерки, и воздух становился всё синее и синее. Запомнил, что был одет в бежевую рубашку и джинсы. И что стрижка у него тогда была дурацкая – слишком короткая, уши так и торчали. Запомнил, что как раз читал «Гамлета», и читать становилось всё тяжелее – строчки утонули в сумерках, но он просто не мог выбраться из книги. Теплый летний вечер дышал на него холодом неуютного датского замка, сырым ветром кладбища, запахом речной тины и слабым ароматом цветов. Наконец, усилием воли закрыв «Трагедии», он глянул вниз, в сад, и увидел Офелию. Она шла по траве, босая, постоянно наклоняясь, будто срывая цветы. В своём синем платье с серебристой каймой она почти сливалась с сумерками, а её непослушные тёмные волосы казались просто игрой теней. Она была не тонкая и не бледная – у неё была крепкая фигура спортсменки и большая, тяжеловатая даже грудь. И всё равно, это была Офелия. Может и не та, которую описывал Шекспир, но та, которая нужна была Гамлету. Такая, какую Аарон представлял себе, чувствуя, как тяжело было в одиночку бедняге принцу. Он позвал её прежде, чем успел подумать. - Эй, Офелия! - крикнул он этой странной, непонятно откуда взявшейся в саду девушке, и она вздрогнула, вскинула голову. - Кто там? – спросила она немного напряжённо, пытаясь высмотреть его из-за деревьев. Он чувствовал, что краснеет, нещадно, от ушей и до самой шеи. И она, будто увидев это, пришла ему на помощь. - А, ты, наверное, Аарон! Я Харриэт, но ты можешь звать меня Арви. - Харви? – переспросил он, удивлённо. - Арви! Подожди, сейчас я поднимусь, у меня бусы порвались… Аарон не дослушал. Он уже бежал вниз, искать вместе с ней белые бусины в тёмной траве. Не нужно было ни выстрела, ни блинчиков. Они с Арви были как те злосчастные бусины – на одной нитке, крепко прижатые друг к другу. Пока нитка не оборвалась, и они не разлетелась во все стороны. Может, пора было пошарить, как следует, вокруг, и собрать всё обратно? - Чем занималась, пока меня не было? – спросил он так, будто уходил не навсегда, а на пару часов. - Как всегда. – Арви рассеянно пропустила между пальцев цепочку кулона. – Вела новости, ссорилась с папой. Хотела сбежать к тебе. - Тебе бы не понравилось бродяжничать. – Аарон не мог представить её такой. Опустившейся так же, как он. - Папа говорил то же самое. Что это неразумно, что я веду себя, как маленькая девочка, но… - Арви вскинула на него глаза. – Я просто подумала, что это не честно. Я твоя будущая жена, а не принцесса из сказки, которая должна в высокой башне ждать своего принца. Нам надо было сразу пожениться и уйти вместе, - вот так было бы правильно. - Нет, - сказал он прежде, чем смог всё взвесить и обдумать. – Теперь я не уверен. Я изменился за это время, и не факт, что мы до сих пор друг другу подходим. Официант, как раз шедший к их столику, круто свернул, как испуганная чёрно-белая чайка. Даже воздух, казалось, потяжелел. - Мне нужно время, чтобы понять, кто я теперь такой, Арви, - сказал Бродяжник. Он не врал и не юлил, хоть и понимал, как выглядит сейчас в её глазах. Вся его личность давно будто разделилась: Бродяжник был одной стороной, а Аарон Горн – другой, и непонятно, какая из сторон была тёмной. - Я знаю, кто ты такой. – Арви встала, одёрнула и разгладила привычным жестом узкую юбку. – Но не буду сейчас говорить это вслух, тут приличное место, в конце концов. - Ты меня ненавидишь? – Он был готов к этому и стойко выдержал боль от осознания, что Арви разочаровалась в нём. - Ненавижу? – Она на мгновение задумалась, опустив пушистые, густо накрашенные ресницы. – Сейчас – да. Но знал бы ты, как тяжело пытаться тебя не любить. А я знаю, Аарон, потому что я пыталась. «А мне даже пытаться не нужно было», - горько отозвался Бродяжник в голове Аарона Горна. – «Это пришло само. Как тогда, в саду». - Ты самая лучшая женщина, которая… - Я дам тебе время, чтобы ты меня вспомнил. – Арви обошла стол, и Аарон почувствовал, как превращается в камень от ласкового поцелуя в щёку. – Потому что ты забыл, что я не идеальная. Может, я звезда вечерних новостей, лучшая ведущая года, но на самом деле, во мне нет ничего «лучшего». Я простая женщина, злобная от одиночества и, прости за прямоту, недотраха. Я не могу даже удержать мужчину, которого люблю. Всё, что я могу, когда мне тоскливо – сидеть в пижаме перед телевизором, рыдая над слезливыми мелодрамами, и запихивать в себя шоколадный пудинг. Непохоже на принцессу из башни, которую ты воображаешь. Папа всё-таки прав - я не могу разделить твою бродячую жизнь. Я не могу выйти за тебя замуж сию минуту, и я не удивлюсь, если поэтому ты меня разлюбил. Я сама разлюбила бы такую красивую, бесполезную куклу, которую хватает только на то, чтобы романтично любить на расстоянии, и… Она странно плакала. Слёзы катились и катились по её щекам, как дождь, но дыхание не прерывалось, только слова всё больше комкались, наезжали друг на друга, и всё, что Аарон Горн и Бродяжник могли сделать – обнять её. Но она не далась. *** Ласси всегда думал, что забыл Нью-Йорк. Большое Яблоко постепенно стало для него тем же, чем было для всех не-нью-йоркцев: городом стеклянных башен, Бродвея, Уолл-Стрит и Статуи Свободы. Он думал, что забыл особый шаг, походку, которая позволяла хитрым, чуть ли не змеиным образом лавировать в толпе по узким тротуарам; что забыл особое «старбаксовое» ощущение от латте, который пьёшь промозглым утром из бумажного стаканчика, на котором написано твоё имя, пытаясь по почерку угадать характер того, кто готовил тебе кофе. Забыл вездесущий сквозняк, который свободно носится по идеально, под линеечку вычерченным улицам и авеню. Забыл пробежку до последнего вагона метро под неодобрительными взглядами чернокожих парней в приспущенных штанах, которые обязательно попытаются сделать подножку; забыл прилив адреналина, когда успеваешь удержать и, в последний момент открыть вагонные двери; как они лязгают за спиной и поезд трогается, унося спящего бездомного, усталого менеджера в съехавшем набок галстуке, густо накрашенную, шоколадную молодую мамашу с туго спелёнутым и таким же шоколадным «батончиком» на руках, мальчика с бейсбольной перчаткой, благообразного старичка в плаще на голое тело, кассиршу-китаянку из «МакДональдс», забывшую снять форменный козырёк после смены… Нью-Йорк невозможно было забыть. Память жила в сердце Ласси, но откликалась, разве что, на песни о городе. Воспоминания были смутными, связанными, в основном, с отцом, и, - совсем немного, - с мамой. С мамой было связано всё тяжёлое, страшное и грустное, потому что она появлялась в жизни Ласси, только когда с папой случалось что-то. Что-то, о чём он предпочитал не думать и не помнить. Теперь она снова оказалась ему нужна, и, сидя в своей комнате под чёрным, звёздно-расписным потолком, который поблёк и посерел за долгие годы, Ласси долго гипнотизировал взглядом телефонную трубку, не решаясь ей позвонить. - Папа, а почему мама не живёт с нами? – спросил он однажды, когда ему было лет пять. Он только что нарисовал красками на обоях целый лес, и задумался, стоит ли рисовать в нём маму, а папа сидел за синтезатором и задумчиво жевал кончики волос (у него не получалась мелодия). Услышав вопрос, он выплюнул волосы, развернулся на стуле и вздохнул, озабоченно глядя на Ласси. - Видишь ли, бельчонок, мы с мамой никогда тебя особенно не ждали и не планировали… только не обижайся, ради Бога! Я тебя всё равно люблю, и мама, наверное, тоже, но понимаешь, нам нужно было становиться взрослыми и делать карьеру, поэтому, пока я учился, она тебя растила, а теперь я настоящий композитор, а она – никто, так что пришла моя очередь. Ласси задумчиво почесал кисточкой в затылке, отчего его волосы пошли зелёными пятнами. - А когда она станет кем-то, она меня снова заберёт? И тут папа рассердился. Ласси ни до ни после не видел, чтобы кто-то сердился так красиво: благородно бледнея, сверкая глазами и поджимая бескровные губы. - Конечно нет! Ты – самый лучший мальчик на свете, я это понял, как только увидел тебя в той смешной заячьей шапке, в которой тебя привели! Пусть только кто-то попробует тебя забрать! А теперь принеси халапеньо. И найди ту шапку, она на тебя ещё налезет, было бы обидно её потерять. - А… зачем халапеньо? – спросил Ласси, восторженно глядя на него снизу вверх. Папа снова тяжело вздохнул. - Натрёшь мне волосы. Пора избавляться от этой ужасной привычки! Мама так и не поселилась в выросшем на обоях лесу. У неё была отдельная квартира и какая-то совсем отдельная жизнь. Ласси знал, что выпал из этой её жизни давно и прочно, но живущий где-то внутри него маленький мальчик в шапке с заячьими ушами не хотел с этим мириться, и отговаривал его звонить, потому что боялся. Вдруг мама за эти годы успела стать ещё чьей-то мамой, полюбить ещё кого-то, совсем раствориться в толпе чужих людей? Но она не растворилась – сразу взяла трубку после первого же гудка, так что он не успел малодушно отступить. - Ласси? – от её голоса ему, вдруг, захотелось плакать. Он давным-давно не плакал, и вот… - Почему ты звонишь? Что это ты вдруг? Что случилось? Что с папой? Он же не умер? О, Господи, сегодня день его рождения, да? Нет, стой, он уже прошёл. Значит, он попал в больницу? Страховка это всё не покроет? Я же ему говорила не ездить с его байкером без шлема… - С папой всё в порядке! Я… - Ему почему-то тяжело было произнести вслух мысль, которая угнетала его, катаясь по душе как увесистый булыжник. – Я собираюсь в Нью-Йорк, можно пожить у тебя пару дней? Ему немного хотелось, чтобы мама отказала. Чтобы она стала вдруг жадной и склочной, чтобы не захотела пускать его в свою стильную, выполненную по всем канонам эко-дизайна квартиру-студию, но, вместо этого, она сказала: - Замечательно! Я как раз улетаю в Токио, поэтому кто-то должен поливать цветы. Билеты я тебе забронирую сама, у Рэнди наверняка ни гроша за душой, как всегда. Жди дальнейших указаний, я тебе сама позвоню. Так он попал в Нью-Йорк. В серо-бело-зелёную студию с японскими ширмами и каллиграфическими свитками, которая была такой модной, чистой и хайтековой, что казалось, будто там никто никогда не жил, а мама давно превратилась в электронный импульс, голос в телефоне. Против этого факта говорила только испачканная помадой кружка кофе на столе, и две фотографии людей, которых Ласси никогда не знал. Правда, присмотревшись, как следует, он узнал в маленьком мальчике, мнущем шапочку с заячьими ушами, себя, но долго не мог понять, кто такой этот коротко стриженый паренёк с беззащитным, доверчивым лицом и смешными пушистыми бровями. В нём было что-то неуловимо знакомое. Ласси знал только одного человека, который умел так жалобно, трогательно улыбаться, и до сих пор любил футболки на пару размеров больше, потому что они эротично открывали его выступающие ключицы. Это была квартира, в которой помнили только худшие, неудобные моменты, и тех, кого в королевстве Мирквуд хотели бы забыть. Она была как бамбуковый лес, светлый, приветливый, но равнодушный к заблудившемуся путнику. Скаут-следопыт знал, как выбраться из такого леса. Он взял телефон, и начал искать. И даже нашёл – через маминых знакомых – настоящую карту сокровищ: жёлтый листок для заметок, на котором было небрежно написано несколько строк. Адрес большого, старого дома в пригороде. Бело-розового, обсаженного многолетними кряжистыми дубами и каштанами, которые виднелись из-за внушительной стены и кованых ворот. Для Ласси, нетерпеливо и нервно гарцевавшего перед этими воротами, дом казался настоящим поместьем. Он выглядел старинным и уютным, обещающим каждому приют, свободную комнату, тихий уголок и ужин за длинным общим столом. Это был идеальный дом для Аарона Горна. Только в таком или в очень похожем мог вырасти такой добрый, такой смелый, такой умный и ласковый… - Вы что-то хотели? Ласси вздрогнул, и устремил взволнованный взгляд через решётку. По другую её сторону на усыпанной гравием дорожке стоял молодой человек с несколько нервным лицом и большими, голодными карими глазами. Его каштановые волосы, аккуратно зачёсанные назад, и тщательно отглаженный костюм смотрелись почему-то так же инородно, как светлая шевелюра Ласси, его узкие брюки и льняная зелёная куртка. Они оба это почувствовали, поэтому, Ласси не смутился. - Мне нужен Аарон Горн… - он нахмурился, чувствуя, что начал неправильно. – То есть, мне нужно поговорить с мистером Ривендейлом об Аароне Горне. Я специально приехал из Лос Анджелеса и не смогу просто так уехать. Я буду даже ночевать тут, если придётся, потому что… - Вы – мистер Мирквуд. – Большие глаза молодого человека стали, казалось, ещё больше от тщательно скрываемого волнения. Это было даже жутковато. Он нажал на какую-то кнопку и калитка открылась, неприветливо лязгнув. - Откуда вы знаете? – спросил Ласси, с некоторой опаской ступая на чужую территорию, и жадно разглядывая ветвистые дубы. - Я секретарь мистера Ривендейла, и знаю всё, включая некоторые события, произошедшие недавно в одном штате. - А, вы про то, как мы разделались с теми подонками? Они пытались убить Бродяжника! Я никогда не думал, что мне пригодится разряд по стрельбе, если я не пойду в армию, но… это оказалось так просто – убить человека! Даже слишком просто. Неправильно просто. Вам так не кажется? Хотя, вас же там не было, вы не можете знать. Секретарь едва заметно поморщился, как от зубной боли. - Я не уверен, что хочу знать подробности, пока нет такой необходимости, - кашлянув, заметил он, и Ласси смущённо замолчал. Ему давно хотелось поговорить о той ночи, но Бродяжник и Гимли не хотели об этом вспоминать, а папе и Торину такое рассказывать нельзя было. Секретарь, которому неинтересна была эта история, сразу обесценился для него, как собеседник, поэтому, он предпочёл глазеть по сторонам. Дом изнутри был такой же, как он представлял. В нём много было тёплого и уютного коричневого, золотистого и вишнёвого, много меди и дерева, вышивки и бархата, фарфора и картин, - не было, зато, ощущения музея. Всё хотелось, и можно было потрогать, но Ласси боялся. Ему казалось, что сделай он хоть одно неверное движение, как его вышвырнут из рая, не сказав ничего о Бродяжнике, и тот исчезнет навсегда. Так же, как могла исчезнуть мама. Как однажды чуть не исчез папа. Как исчезает всё в мире. - Подождите в приёмной, - бросил ему секретарь, указывая на диван, и Ласси, с удовольствием и волнением устроившись на диване обитом гобеленом, по которому скакали весёлые пастушки, добросовестно принялся ждать. *** За эту неделю Аарон многое успел сделать, но знал, что предстояло ещё больше. Ему начинало казаться, что вся его жизнь теперь состоит из рукопожатий, кофе-брейков и попыток оттянуть слишком тесный галстук так, чтобы этого никто не заметил. Встречи были разные: в формальной обстановке, на поле для гольфа, в загородном клубе – всё зависело от причуд и привычек очередного нужного человека. Самый нужный человек отказался встречаться вовсе. И всё-таки, каким-то немыслимым образом Эл Ривендейл его убедил. Они встретились в каминной, хотя встречей это сложно было назвать. Бродяжник сидел в тёмном углу, и с интересом наблюдал поверх газеты, как высокий, русоволосый мужчина с неприятными рысьими глазами ходит по комнате, не замечая его. Аарон знал его, но даже если б не знал, всё равно не смог бы перепутать: Шон Бормер был очень похож на отца и старших братьев. То же красивое, хищное, но несколько одутловатое от неправильного образа жизни лицо, та же плотная фигура, та же уверенность, с которой он снял с подставки сломанный старинный меч – всё, что осталось от коллекции, которую Горны собирали десятилетиями. Бродяжник не выдавал своего присутствия. Ему было интересно наблюдать за настоящим врагом и потенциальным союзником. Бормер сейчас был похож на ребёнка, украдкой доставшего банку с печеньем, к которой ему запретили приближаться. Не самый достойный вид для начальника безопасности «Гондор Энтерпрайзес». - Тупой и ржавый, - пробормотал Шон, проводя лезвием по широкому пальцу, и тут же зашипел, выронив клинок. В доме Эла Ривендейла не было бесполезных вещей. Всё могло использоваться по назначению здесь и сейчас. Хозяин дома пришёл как раз вовремя, чтобы предложить Бормеру йод, пластырь и уничтожающий взгляд. У Эла Ривендейла было своеобразное лицо человека, который не стареет, потому что уже рождается старым. Седина в его волосах не проявлялась, спина не ссутуливалась, морщины не становились глубже, но каждый, кто его видел, давал ему лет на десять больше, особенно если он появлялся на людях с дочерью или кем-то из сыновей. Разозлившись, он становился похож на мопса, несмотря на высокий рост, и теперь Аарон с удовольствием смотрел, как этот мопс готовится разорвать привыкшего к безнаказанности Бормера. Этого нельзя было допустить, и Эл это знал, поэтому, вместо нотации сказал лишь: - Побеседуем в моём кабинете, джентльмены? Джентльмены не возражали, хотя Бормер явно был испуган и недоволен, когда обнаружил, что был в комнате не один. Бродяжника это не удивляло – ведя кочевую жизнь, он научился становиться незаметным, кучей тряпья, мимо которой полицейские проходят не задерживаясь. Таким образом, он вывел Бормера из строя ещё до начала битвы, но иллюзий насчёт своих шансов не питал. Он собирался купить этого человека, - фактически, предложить ему предательство. Для этого нужно было собраться, отбросить всё лишнее… И тут, жизнь сравняла их с Бормером счёт. Бродяжник увидел того, кого увидеть совсем не ожидал. До этого Лос Анджелес и Нью-Йорк, Ласси и Арви, старая и новая жизнь были как вода и масло – плавали бок о бок, не смешиваясь. Теперь же всё изменилось. Ласси Гринлиф собственной персоной сидел на гобеленовом диване, застыв под тяжёлым гипнотическим взглядом Линда – нового секретаря Эла. Сделать вид, что они друг друга не знают, не удалось – Ласси, верный Ласси вскочил навстречу своему королю, явно восхищённый костюмом и галстуком. - Подожди, - на ходу бросил ему Аарон, стараясь не смотреть в эти сияющие глаза, однако, Ласси не стал ждать – он просочился в дверь кабинета последним, и присел на викторианский стул в углу, стараясь как можно полнее слиться с интерьером. Кабинет был отделан в зелёных тонах, так что ему это отчасти даже удалось. Эл и Бормер сделали вид, что не замечают его - видимо, они сочли это частью плана Горна. Если бы они знали, что у Аарона нет другого плана, кроме как говорить правду! - Что вы хотите мне предложить? – неприязненно спросил Бормер, высокомерно позволяя Линду обработать кровоточащий палец. - Сотрудничество, - ответил Аарон, пытаясь разглядеть, что прячется за этим прищуром. – Большие деньги в будущем, возможно. Но главное – свободу. - Свободу? На что это ты намекаешь? Я вполне свободен. - Ненадолго. – Эл как ни в чём ни бывало налил себе вина из графина. Аарон знал, что на самом деле там виноградный сок – Ривендейл просто любил казаться расслабленным. – Ты знаешь, Шон, что я легко могу это исправить. Участие в финансовых махинациях твоего отца, уклонение от налогов… неоднократное покушение на убийство. У нас предостаточно улик и есть свидетели. Я хоть сейчас готов возбудить против тебя дело, однако, мой друг проявил неожиданное великодушие. Он кивнул Аарону, передавая ему слово, как пас в пляжном волейболе. - Это не великодушие. В бизнесе великодушию места нет. – Аарон неприятно хрустнул пальцами и холодно взглянул на Бормера. Потом - на нарочито медленно делающего перевязку Линда. Линд и ухом не повёл. – Твои люди меня два раза чуть не пришили, это о многом говорит. Мне в «Гондор Энтерпрайзес» пригодился бы человек, который может сколотить такую команду. - Тебе? – Бормер обнажил ровные, крепкие зубы, без труда способные разгрызать кости. – «Гондор Энтерпрайзес» управляет мой отец, а не ты. Хочешь, чтобы я перешёл на твою сторону? Да кто вообще поверит, что ты чистенький? Кто тебя допустит к власти? Отец тебя сотрёт в порошок. Аарон не дрогнул. - Если бы ты действительно был в этом уверен, - спокойно сказал он. – Ты бы не пришёл. Тебя не устраивают гарантии, но не предложение. Я прав? Бормер резковато отвернулся к окну, делая вид, что рассматривает портьеры. - Старик впадает в маразм, это факт. – Прозвучало это уже не так громко и задиристо, но со скрытой угрозой. – Мне не нравится бегать по всем штатам, чтобы убить какого-то бомжа. Мне вообще не нравится убивать, если уж на то пошло, я не тем шёл заниматься. Но предавать своего старика… - Спасать, а не предавать, - вставил Эл. – Ты можешь спасти его, пока он не наломал дров, которые станут видны всем. Ему удалось провернуть аферу с разорением и внезапным чудодейственным спасением корпорации, но это выжало из него все соки. Ему пора на покой, Шон, и ты это знаешь. - Такому специалисту как ты всегда найдётся место в моей команде, - веско обронил Аарон, и, по полыхнувшим ненавистью глазам Бормера понял, что совершил ошибку. - Вот за это я и ненавижу вас, хозяев жизни! Вы всегда говорите «я», «мой», а пашут за вас другие люди! Мой отец пахал ради блага корпорации, как проклятый, а Горн только кидал ему объедки со стола, недооценивал его! Хочешь, чтобы я так же пахал для тебя, ублюдок?! - Шон! – рявкнул Эл. – Как ты себя ведёшь?! Поздно. Бормера уже понесло. - А как я должен себя вести? Приходит какой-то хрен с горы, заявляет, что всем тут владеет… Никем до этого не замечаемый Ласси вскочил со своего места так, будто его подбросило. - Хрен с горы?! – его синие глаза, казалось, сейчас прожгут в Бормере дыру. – Извинись. Извинись перед ним. Это – Аарон Ратерфорд Горн, сын и наследник Аарона Тейлора Горна, основателя «Гондор Энтерпрайзес», законный держатель контрольного пакета акций, выпускник Гарварда, запатентовавший технологию улучшения температурного режима и надёжности работы материнских плат «Мифрил», разработавший… Бродяжник протестующее поднял руку, чувствуя, что атмосфера накаляется. - Ласси, сядь. Ласси не сел, только сжал худые пальцы в кулаки. Повисло молчание. - Сын Горна, значит, - медленно повторил Бормер, исподлобья глядя на них обоих. - Да! – в голосе Ласси звучала запальчивость, которой Бродяжник раньше никогда у него не слышал. – И ни он, ни его отец ничего не растрачивали, это клевета! - Господа, - вмешался, наконец, Эл. – Спокойно. Поговорим как серьёзные, взрослые люди. И да, всех… не относящихся к делу лиц я попрошу подождать снаружи. Он бросил выразительный взгляд на Ласси, и тот, поджав тонкие губы так, что они почти исчезли, медленно покинул кабинет под конвоем Линда. Бродяжник нашёл его потом, в саду, на видавших виды, погнувшихся качелях. Теперь, среди старых каштанов Ласси в своей зелёной льняной куртке выглядел удивительно на своём месте. - Подтолкнуть? – в шутку спросил Бродяжник, стараясь разбить лёд. Ласси бросил на него горячий, но совсем не грустный взгляд, и вытянул длинные ноги, чтобы не мешали раскачиваться. - Я никогда не видел такого красивого дома, - искренне сказал он. – Здесь всё просто волшебное! И дубы – дубам, наверное, лет сто. Бродяжник подтолкнул слегка скрипнувшие качели. - Откуда ты столько обо мне знаешь? - Я же умею пользоваться Википедией. – Ласси запрокинул голову, глядя на него снизу вверх. – Твоё второе имя что, правда «Ратерфорд»? - Да. – Бродяжник знал, что они совсем не об этом сейчас должны были говорить, и чувствовал, что увязает в никому не нужном разговоре, а Ласси то ли не умеет, то ли не хочет протянуть ему руку помощи. – В честь одного из президентов. Он был пробившийся, никому не известный северянин, поэтому всегда нравился отцу. - Северянин? - Прошёл Гражданскую Войну. Повисло молчание. - Я стану юристом, - вдруг, сказал Ласси. – Я поступлю в университет, выучусь на юриста и буду тебе помогать. Смогу защищать тебя официально. Правда… я не уверен, что мой аттестат подойдёт. Но я хорошо играл в лакросс в школе, поэтому есть смысл попытаться поступить куда-нибудь, где есть команда по лакроссу… - Ты не нужен мне как юрист. Качели остановились. - А как кто я тебе нужен? - Я не уверен, что мне вообще хоть кто-то нужен, - сказал Аарон, и, вдруг, почувствовал облегчение. Даже дышать стало легче. Вот что мучало его всё это время: внезапно накатившая необходимость определённости, рамок, отношений. Влюблённость, такая текучая, неуловимая и эфемерная, начинала застывать, обретать форму, складываться в прочную кристаллическую решётку. Он метался между Ласси и Арви, но только сейчас до него дошло, что был ещё третий путь. - Ну и ладно, - просто ответил вдруг Ласси, не отворачиваясь. Бродяжник опешил. - Что? – глупо переспросил он. - Я говорю: ну ладно, - охотно повторил Ласси. – Это нормально. Знаешь, у меня был в жизни один случай… Он поднял глаза к небу, вспоминая. - Я не помню, сколько мне было, может десять, может, одиннадцать, мы ещё жили в Нью-Йорке. Это был какой-то странный год, всё, что я помню – мы с папой часто ходили на похороны и на поминки, потому что много людей почему-то умирало. Не простых людей, - папиных друзей, они часто у нас бывали, а потом, вдруг… - Ласси пожал плечами. – У папы было такое элегантное чёрное платье, и шляпка с вуалью и перчатки. Он был очень красивый, как настоящая леди. И на всех поминках играл «Люди, готовьтесь, поезд идёт». Только вместо «поезд» он всегда пел «корабль», потому что ему так больше нравилось… Качели снова заскрипели, медленно покачиваясь. - Это был очень странный год. Или, может, это был не один год - у меня всё смешалось, извини. Столько наших друзей просто… просто ушли. Друзья и некоторые люди, которые жили у нас иногда. Папины знакомые вроде Торина. И однажды, я вернулся из школы… Бродяжник поднял руку, будто защищаясь от того, что сейчас услышит. - Не продолжай. Ты не обязан, я всё понял. Ласси его не слышал. - Я очень радовался, потому что меня обещали принять в скауты. Дома было темно, только в ванной горел свет, и вода лилась. Лилась и лилась. Журчала, как ручеёк. Я подумал, что папа, наверное, лёг спать и забыл её закрыть. Ласси поднял на Бродяжника пронзительные, голубые глаза. - Только он не забыл. На полу было много воды, и она вся была розовая. Такой красивый розовый цвет, как облака на закате. Я смотрел на эту воду и… и боялся смотреть выше. Так и не посмотрел. Я побежал к телефону, вызвал девять-один-один, и просто сидел в гостиной, слушал, как вода течёт. Как она журчит. Сидел там, как трус. Как предатель. Бродяжник молчал. - В больнице они отдали мне платье. Оно было такое белое, красивое, как у невесты, и я весь вечер его стирал. Сидел перед машинкой и смотрел, как оно там крутится, но оно так и не отстиралось – всё было в пятнах. Я каждый вечер приходил из школы и ходил по квартире. Дома было совсем темно и холодно, будто в лесу. Темно, холодно, и никого не было, будто все уехали куда-то и забыли меня. Только белое платье осталось, и я каждый вечер совал его в машинку, пытался отстирать. а потом оно просто порвалось. И я заплакал тогда, впервые с того момента, как… мне показалось, что это знак, понимаешь?. Что я навсегда тут останусь один. Но… - Он улыбнулся. – Всё было в порядке. Меня пустили к папе. Он был такой бледный и такой грустный, у него даже щетина немного появилась, я никогда раньше не видел у него щетины. Он молчал и просто смотрел на меня, а я взял его за руку и начал петь «Эй, Джуд», как он мне всегда пел, когда я грустил. У меня так голос дрожал… совсем некрасиво вышло. Тогда он улыбнулся, и всё стало хорошо. А про платье он так и не спросил. Повисло молчание. Бродяжник не знал, что сказать, и спросил только: - Ты что, так и жил один, пока он был в больнице? Ласси покачал головой. - Мистер Олорин заходил узнать, всё ли у меня в порядке. Ну, я и ужинал у него иногда. Потом мама меня забирала, были всякие суды, больницы… но, в общем, я всё равно остался с папой, потому что мы сбежали от социальных служб сюда. Он, однажды, просто встретил меня после школы - приехал на кадиллаке и в больших чёрных очках. Он сказал: «собирайся, бельчонок, королевство Мирквуд переезжает в Город Ангелов!» И всё снова стало хорошо. - Ты думаешь, что я тебя не брошу, если ты расскажешь мне такую вот историю? – негромко спросил Аарон. – Не правда. Я знал, что у тебя парочка таких есть. Или ещё каких-нибудь, например, как ты однажды увидел, как твоего папеньку дерёт какой-нибудь мерзкий, жирный богатый мужик. Или несколько мужиков. А потом у вас вдруг появляются деньги, чтобы купить тебе, скажем, ролики, о которых ты мечтал. Вы – такая семейка. Я знал, на что шёл, когда в тебя влюблялся. - Я не пытался тебя разжалобить! – поспешно сказал Ласси. – И роликов у меня никогда не было. У меня вообще мало что было, потому что папе не много платят, а украшения ему нужны. Я просто хотел сказать, что привык… привык, что человек может просто уйти однажды, и всё. Я много раз такое видел, и… если ты уйдёшь, я просто вернусь домой и попрошу папу сыграть «Эй, Джуд». Я буду в порядке. Это было хорошее приключение, а теперь оно, наверное, закончилось. Зато теперь я смогу выбрать, идти в армию или ехать волонтёром в Африку. Голодные дети и попавшие в нефть птицы сами о себе не позаботятся, знаешь. И иракская демократия тоже. - Неплохой план, - согласился Аарон. – Удачи. Они больше не смотрели друг на друга. Ласси ушёл, не оглядываясь. *** - Я рад, что ты расстаёшься с моей дочерью, - сказал Эл, наливая себе настоящего вина. – Это твоё право, вы взрослые люди, к тому же я всегда знал, что у двух эгоистов не может выйти настоящей любви, вам нужны удобные страдания на расстоянии. Не любовь, а разношенные тапочки с романтическими рюшами, уж прости за резкость. Аарон кивком дал понять, что прощает. - Но ты всегда был мне как сын. И твоё дело мне не безразлично, иначе я не нянчился бы с Бормером. А ты что делаешь? Втягиваешь во всё это мальчика-хиппи, а теперь мне рассказываешь, что ты с ним, оказывается, переспал, что запутался в чувствах и тебе нужен мой совет. Зачем он тебе? Ты и так прекрасно знаешь, что выберешь. Давай будем честны: активиста гей-движения из тебя не выйдет, да тебе это и не нужно, пусть радужными флагами машут те, у кого больше свободного времени. Сейчас время для войны, а не для любви, и твоя задача – собрать армию. Пролезть в любую дырку, дать понять, что ты - надёжный человек, пробудить во всех этих древних мощах, которые ворочают деньгами на Уолл-стрит, жизнь, интерес к тебе и желание встать под твои знамёна. - Я знаю.- Аарон потёр переносицу и в который раз оттянул галстук. – И знаю, что сейчас «Гондор Энтерпрайзес» катится под гору. Но ты видел, как смотрит на меня совет директоров. Нам нужен залп, мощный выстрел, а обеспечить его нам может только младший Бормер. Где он, этот Бормер? Он ушёл, и я теперь сомневаюсь в победе. Эл невесело хмыкнул. - Он вернётся. Но мы не о нём сейчас говорим, а то тебе. Видишь? Стоило мне перевести тему с любви на нашу стратегию, как ты тут же обо всём забыл. Тебе не нужна ничья любовь. Ты любишь сражаться, тебя возбуждает этот процесс. Всё остальное – биология. Вот когда тебя «коронуют», женись на ком хочешь – хоть на Харриэт, хоть на этой Йо, её сумасшедшей подружке-феминистке. Но умоляю тебя, не связывайся с гомосексуализмом, если не хочешь, чтобы тебя полоскали во всех газетах. Аарон задумчиво закусил губу. Полное имя Арви прошлось по его сердцу, как тёрка. Хэрриэт, Харви, Арви… неужели за каждым из этих имён скрывались разные женщины? Толпа каких-то незнакомок. - То есть, ты думаешь, что если я женюсь на Йо, меня не будут полоскать? – слабо усмехнулся он. Ему нравилась Йо, но не как женщина. Скорее, ему импонировало её желание сражаться, гнев, которым она проникалась, слушая истории совершенно незнакомых ей людей. Она казалась маленьким, золотоволосым рыцарем, поднявшим меч-зубочистку на чёрное, человекоподобное чудовище в разы сильнее и древнее её – сексизм, шовинизм, культуру изнасилования. Но, что важнее всего: Йо не была фанатичной истеричкой, ненавидящей мужчин. Не все брали на себя труд это понимать. Йо нравилась Аарону, потому что была воином, как он сам. Вечным воином, которого волнует не исход битвы, а сама битва. Не корона, а её обретение. После «жили они долго и счастливо» все стоящие события в жизни заканчиваются, разве не так? - Будут, конечно. Но в этом есть и свои выгоды. Хотя, что я тебе говорю? Несмотря на деловую хватку, за которую тебя так хвалят, ты романтик и идеалист. В любви ты меньше всего думаешь о том, что будет дальше, а когда задумываешься, эта мысль начинает тебя пугать, и ты бежишь. Так беги. – Эл неопределённо взмахнул рукой. – Этот бег тоже приносит плоды. И Бродяжник бежал. Не буквально – на самом деле он завёл одолженную у Эла белую ауди, включил магнитолу и двинул вперёд. Просто вперёд, всё дальше и дальше за город, туда, где море сливается с небом. Ему вдруг вспомнился Торин, его тяжёлая, высокая, мускулистая широкоплечая фигура и густые чёрные волосы с едва заметной проседью, небрежно, по-домашнему собранные в хвост. Он выглядел человеком, который не сомневается. В нём было несгибаемое, гордое упрямство, которое, видимо, раздражало и заводило Рэнди. Как ни пытался Аарон понять, на чём строятся их отношения, он не мог найти ключ. Ему казалось, что если он разгадает тайну, то с Ласси всё станет, вдруг, кристально ясно. Проблема в том, что они с Ласси были не похожи на странную парочку, которую Бродяжник, не задумываясь, называл про себя его родителями. Ласси не был в душе капризным ребёнком, который хотел, чтобы его опекал строгий, но справедливый взрослый. А Бродяжник не был прирождённым главой клана, рвущимся направлять, управлять и воспитывать. В Ласси не было ничего от женщины, которая желает любви и поклонения сильного мужчины, что будет бросать под ноги ей, королеве, леопардовые шкуры и сокровища убитых врагов. У Аарона не было инстинкта бросателя сокровищ и шкур. Мысль о том чтобы ублажать чьё-то спесивое эго ему претила. Ласси не был надломлен бесплодной борьбой женского и мужского начала. Аарон не восхищался втайне его андрогинной внешностью. Ласси нравился ему как мужчина. Ласси не был совсем оторван от мира и не стремился сбежать неизвестно куда. Аарон не так твёрдо стоял на земле, как ему хотелось показать. Ласси рвался навстречу любви, не боясь, что его оттолкнут. Аарон боялся любить, потому что… Потому что..? Он нажал на тормоз, пытаясь вписаться в поворот на серпантине, и слишком поздно увидел в зеркале заднего вида чёрную машину с тонированными стёклами. Тормоза, естественно, не сработали. *** Ласси не мог понять, чего от него хотят. О чём говорит красивая женщина с большим, ярко накрашенным ртом. Он будто прилип к кожаному креслу в гостиной, сросся с ним и поглупел так же, как оно. - Уезжайте обратно в Лос-Анджелес, - снова сказала женщина. – Если понадобятся ваши показания, вас вызовут. - Зачем? Он же не умер. Зачем показания? Женщина опустила глаза. Ласси всегда немного восхищался ей – Хэрриэт Ривендейл была его любимым диктором. Она нравилась ему даже больше леди, ведущей прогноз погоды. И вот теперь, своим ровным, поставленным голосом, она требовала, чтобы он уехал и бросил Аарона. Бродяжника. - Мы не знаем, жив ли он. Тела не нашли. - Но что если он найдётся, а меня не будет рядом? – Ласси нахмурился, его лицо стало нервным и болезненным. – Он подумает, что я его больше не люблю. Леди-диктор вздрогнула, будто он залепил ей пощёчину. - Я думаю, в свете того, что происходит с корпорацией, - ровно произнесла она, - Аарону не до любви. Если он жив. - Ну и что? Я буду ему помогать! – Ласси покраснел и сам этому удивился. Раньше с ним такого не бывало, но раньше он и не чувствовал себя таким… злым? Злым и беспомощным? - Чем, интересно? Вы разбираетесь в бизнесе? Менеджменте? Корпоративном праве? С каждым малознакомым словом, падавшим тяжело, как камень, он приходил во всё большее отчаяние. Неужели не было ничего, в чём он мог быть полезен? Неужели люди любят друг друга за полезность? Неужели, чтобы быть рядом с кем-то, нужны огромные знания и высшее образование? - Нет. Я ни в чём не разбираюсь, - твёрдо сказал Ласси. – Я умею играть на арфе. Я умею стрелять, ориентироваться в лесу. И я работал в «Тако Белл». Этого разве мало, чтобы Аарон меня полюбил? Бродяжнику этого было достаточно. Но Аарон, кажется, больше не был Бродяжником. Если остался в живых. Да, об этом нельзя было забывать. - Чтобы Аарон полюбил вас, - леди-диктор странно смотрела на него, будто раздумывая, убить сейчас или подождать. – Нужно быть кем-то. А вы – никто. Вы не знаете даже, чего хотите от жизни. Сколько вам лет? Восемнадцать? Девятнадцать? Вы подросток, а он – взрослый мужчина, вы друг другу просто не подходите, не говоря уже о том, что гомосексуализм, это скользкая дорожка для бизнесмена, который у всех на виду. Советую вам уехать в Лос Анджелес, - в Нью-Йорке вас не ждёт ничего хорошего. Аарон… - тут она позволила себе лёгкую улыбку. – Он похож на свой родной город. Чтобы покорить его, надо что-то из себя представлять. - Откуда вы его так хорошо знаете? Её улыбка истончилась и исчезла совсем. - Я – его невеста. Вот так. У Аарона была невеста. Очень красивая и очень умная. Она была похожа на принцессу, но не на простую, сидящую в замке, а на «что-то из себя представляющую». - Неужели он обо мне не рассказывал? Это очень по-мужски. Ласси улыбнулся и кивнул. Он не хотел улыбаться, его губы сами растянулись, потому что слишком дрожали, и мышцы просто свело судорогой. Этот мир, Нью-Йорк, был слишком требовательным. Эта страна, США, не терпела неудачников. Только в суверенном королевстве Мирквуд всё было окей. «Я принц целого королевства», - хотел сказать Ласси. – «Вот кто я такой». Но промолчал. С болезненной ясностью он понял вдруг, что никогда не было никакого королевства. И королевской семьи тоже не было. Реальность, всегда угрожающе плескавшаяся где-то за бортом, вдруг надвинулась, нависла всей своей давящей громадой, стиснула горло… «Я не могу вернуться», - понял он, потому что возвращаться в разрушенную сказку было бы невыносимо, а папе он больше не был нужен. Всё, что он мог теперь – поливать цветы в маминой квартире, и ждать, что Аарон воскреснет, как по волшебству. Он не помнил, как попрощался и вышел из большого, уютного и гостеприимного дома, в котором все почему-то были так жестоки. Всё было как во сне – и автобус, и мелькающие за окном улицы, дома на которых всё росли и росли… Очнувшись, Ласси обнаружил себя за белым уличным столиком в незнакомом кафе. Вокруг жил своей жизнью Вест-Виллидж: ездил на велосипедах, ходил на пленеры, танцевал на улицах, ел пирожные и нагружался стильными бумажными пакетами из бутиков. Вест-Виллидж был первым воспоминанием Ласси – воспоминанием о том, как папа ведёт его по тротуару, крепко стиснув маленькую ручку своей красивой, неожиданно сильной рукой с серебристо-жемчужными длинными ногтями, а вокруг гудит, кричит и хохочет яркая, полуголая, скандальная и разнузданная Кристофер-стрит, машущая разноцветными флагами, как кусочками радуги. Это было здорово, весело и страшно одновременно, Ласси чуть не свернул себе шею, пытаясь разглядеть сразу всё, но быстро убедился, что красивее папы в его изящной, серебристой короне и длинном, переливающемся платье никого нет. Ему самому тоже досталась корона. И зелёный шёлковый плащ с пряжкой-листиком, который развевался при ходьбе, как у настоящего принца. Некоторые даже в шутку делали реверансы, увидев их, будто приветствуя настоящих августейших особ… - Кофе за мой счёт, маленький Мирквуд, - сказал кто-то, и к взрослому Ласси будто сама собой придвинулась большая зелёная чашка. В чашке покачивался на пенных волнах нарисованный букет звёздочек-фейерверков. - Мистер Олорин! Да, это был он – старый, добрый мистер Олорин, всё в том же сером костюме-тройке и потёртой шляпе. Годы, казалось, его не коснулись – он был всё тем же морщинистым, рассеянным английским джентльменом, который раздаривал всем на четвёртое июля коробочки бенгальских огней, и больше всего на свете любил запускать фейерверки с крыши. - Конечно, я, мистер Олорин, а мистер Олорин, это я, - важно проговорил он. Его серые, светлые глаза смеялись, и Ласси засмеялся тоже. - Вы всегда неожиданно появляетесь. Как волшебник. Мистер Олорин невозмутимо отпил эспрессо из своей чашки. - Я и есть волшебник, мой юный друг. Что это привело тебя сюда из Лос Анджелеса? Собираешься исполнять американскую мечту, а? - Нет. – Ласси опустил глаза, уставившись в стол. У него была только одна мечта – чтобы Аарон был жив. Чтобы он был жив… и они любили друг друга. Да. Значит – две мечты. - Значит, приехал набраться сил в родные места. Да… слышал, ваш сосед В Л.А. – мистер Бэггинс? Передавай ему привет, скоро я загляну к нему, а то он что-то окопался, как крот в норе. Пора бы этому джентльмену растрясти жирок, а? Ласси утвердительно кивнул, хотя ни слова не понял. Почему-то его не удивило, что мистер Олорин знал мистера Бэггинса. Старый волшебник, кажется, знал вообще всех. - Как там твой отец? – старик снова отпил эспрессо. Он был разговорчив, как многие одинокие люди. - Счастлив, кажется. – Это прозвучало завистливо, хотя Ласси совсем этого не хотел и никогда не стал бы завидовать папе. Потому что папа заслужил, чтобы его любили. Его ведь нельзя было не любить. - А ты? – Иногда, слезящиеся глаза мистера Олорина смотрели уж очень зорко и пронзительно. В самую душу. - А я… - Ласси хотел ответить, что у него всё окей, но слова застряли в горле. – А я – нет. Это была та самая правда, которая давно жила в нём и не находила выхода. Он был несчастен уже очень, очень давно – дольше, чем сам это помнил, а история с Бродяжником была как ключ, отворивший дверь, за которой теснились все тёмные страхи. - Мистер Олорин, вы такой старый и умный. Я знаю, вы поймёте! Одна красивая леди мне сказала, что я никто. И она права. Я плохо учился, я умею делать только всякие бесполезные вещи, а человек, которого я люблю – настоящий король. Он поднимается мимо меня выше и выше, и я не знаю, как мне за ним угнаться. Меня никто не учил. Я всю жизнь только пел песни, учился стрелять, и старался не вертеться на уроках. Он знает в сотню раз больше меня, он настоящий взрослый. А мне, наверное, на роду написано кричать «свободная касса». Но я не хочу кричать «свободная касса». Я хочу стоять рядом с ним в белом пиджаке, чтобы все смотрели на нас и знали, что мы вместе. Я хочу, чтобы мы были счастливые. Счастливые и вместе. Ласси перевёл дух, и впился взглядом в лицо мистера Олорина, будто пытаясь прочитать на нём ответ до того, как старик его озвучит. - Кхм. Кхм-кхм. – мистер Олорин даже отставил чашку с кофе. – Ты меня огорошил, честно сказать. Я мастер решать другие дела, не сердечные, а такие, о которых тебе лучше не знать. Признаться, я тебя даже почти не слушал. Просто смотрел и думал, что в последний раз видел тебя маленьким мальчиком, а сейчас ты уже мужчина, красивый, добрый, кажется. И даже умный, что бы ты там о себе ни говорил. А значит, ты уже не «никто». Что это вообще за слово такое – «никто»? Так не бывает. Это такое же враньё, как «это не я, оно само»! Вечно вы, молодёжь, придумываете себе всякие проблемы! «Никто»! Вот в мои годы… Ласси стало смешно и приятно от того, что мистер Олорин принял его беду близко к сердцу, и даже сердится. Он почувствовал, что пустынный, холодный уголок души теплеет, и понял, что ему слишком давно никто не прописывал никакого лекарства от несчастья, кроме «Эй, Джуд». Только один раз, на холме под звёздами, Бродяжник сказал ему те единственные и нужные слова, после которых расхотелось исчезать и умирать от своей ненужности. А теперь такие же слова говорил мистер Олорин, любитель фейерверков. Если бы их не было рядом, если бы никого-никого не было рядом, Ласси обязательно умер бы. Нельзя, чтобы рядом никого не было. Но Аарон этого не знает. Он уже хотел искренне, от всей души обнять мистера Олорина, как вдруг, телефон в кармане ожил и зазвонил. *** Когда туповатый мальчишка из Лос Анджелеса ушёл, Арви Ривендейл прижалась щекой к прохладной деревянной столешнице, и подумала, что, надо заплакать. Не вышло. Слёз не было. Она и так уже позволила себе разрыдаться в ресторане – если бы не отец, в какой-нибудь жёлтой газете уже были бы фото зарёванной «ведущей года». На этом слёзы кончились. В этот ужасный момент ей захотелось, чтобы Аарон правда умер. Тогда всё было бы иначе – перевернулась бы какая-то страница в её жизни. Ей казалось, что она ждала его десятки или даже сотни лет – так долго, что перестала понимать, зачем это всё. И он, кажется, тоже. Но даже так – ей было слишком обидно. Все жестокие слова, которые она говорила странному мальчику-хиппи, она говорила себе. Своему наивному, ещё любящему «я», которое отчаянно не могло понять, почему Аарон разлюбил её. Она придумала не самую плохую отговорку. Он действительно был человеком, который умел внушать другим ощущение бесполезности. Каким бы добрым и великодушным он ни был, в его холодных, серых глазах всегда читалось: «мне никто не нужен». Арви всегда думала, что она – единственная, к кому это не относится. Они должны были пожениться, нарожать кучу детишек: пусть не здесь, пусть даже в каком-нибудь Богом забытом трейлерном парке. Она разругалась бы с отцом, влезла в старые дырявые джинсы и устроилась работать официанткой, только бы быть с Аароном… Но Аарона больше не было. Его место занял странный новый человек, который называл себя Бродяжник, и выглядел неизлечимо больным какой-то непонятной, странной тоской, и одиночеством. Он мучал её, мучал странного мальчика, мучался сам, и вот, в итоге, снова исчез. Сбежал? Погиб? Лучше бы погиб. Тогда Арви надела бы чёрное платье и раз в неделю прогуливалась по самым пустынным зимним аллеям Центрального парка, которые они так любили. Никто не смог бы отнять у неё его память. Может быть, она даже подружилась бы с Ласси. Что вообще за дурацкое имя – «Ласси»? Что за сокращение? Откуда он взялся, этот непонятного возраста и рода занятий паренёк с горящими глазами и полным отсутствием такта? За что его было любить? Арви закрыла глаза и представила Аарона, лежащего на морском побережье. Он не разбился на смерть и даже не захлебнулся – волны вынесли его на берег, уложили на песок и откатились, а он лежал спокойно, будто спал. Когда он последний раз высыпался, интересно? Она представила, что целует его – даже не представила, а увидела с острой ясностью, и это был прощальный поцелуй. Нужно было двигаться дальше. Куда? Она не знала. Например, можно было бы взять отпуск и поехать к морю. Куда-нибудь подальше на запад, где теплее солнце и чище пляжи… Да, на Запад было бы неплохо… Она почти заснула, когда телефон, лежащий рядом на столе завибрировал и резко пополз к краю. *** Это было опасно, но он успел выпрыгнуть. Он не разбился на смерть и даже не захлебнулся – волны вынесли его на берег, уложили на песок и откатились, а он лежал спокойно, будто спал. Он и в самом деле спал – тяжёлым, глубоким сном Ему снилась Арви в том самом платье, в котором он увидел её первый раз. Она была молоденькой, совсем девочкой, и лицо у неё было по-детски обиженное и опухшее от слёз. «Это я её обидел», - понял Аарон, и ему стало больно. Но не так больно, как могло бы быть. Ему было больнее от того, что Ласси не пришёл вот так, во сне. Где-то он теперь? Кто поёт ему «Эй, Джуд»? Отец? Или он сам тихонько напевает её, пытаясь заснуть? Неужели эта старая песня правда ему помогает? Он вспомнил Ласси, удивлённо и радостно смотрящего на дробовик, только что убивший человека. В этом детском удивлении скрывался, как металлический стержень, сильный, твёрдый характер человека, воспитанного на мысли о том, что все рано или поздно исчезают или умирают. Он сбросил Аарона со счетов так же легко, как выстрелил тогда. Возможно, это было правильно, но сам Бродяжник так не мог. Не теперь, когда он снова едва не погиб, но почему-то выжил, будто получил ещё один шанс. Ему хотелось обнять Арви и сказать ей, что всё будет хорошо, но не с ним. Ему хотелось обнять Ласси. Просто. Молча. И, может быть, послушать, как он поёт «Эй, Джуд». Наверняка у него получается лучше, чем он сам думает. Арви из сна наклонилась к нему и поцеловала, но поцелуй вышел странным, будто она щекотала его или пыталась обнюхать… Аарон открыл глаза и, вместо её милого лица увидел над собой дружелюбную собачью морду. - Надеюсь, ты не хочешь съесть моё лицо, - сказал он морде, и, сделав над собой усилие, встал. Собака удовлетворённо гавкнула, и понеслась во весь опор по побережью. Нужно было идти. Нужно было возвращаться в строй. Теперь, когда Бормер отказался так недвусмысленно, Аарон мог рассчитывать только на себя и пару верных людей, согласившихся дать показания в суде. Предстояло многое сделать: собрать кипы документов, выслушать множество чистосердечных признаний, и обязательно – обязательно – выкупить ту фотографию Белого Дерева, чтобы оно снова ожило на земле «Гондор Энтепрайзес». Но сперва… Был уже вечер, когда он кое-как добрался до заправки и протиснулся в туго открывающуюся дверь магазинчика – страшный, грязный и мокрый. Молоденький продавец-азиат тут же сунул руку под прилавок: то ли к кнопке, то ли к пистолету, но Бродяжник, не делая резких движений, просто попросил позвонить. Номер он знал наизусть. Затвердил его, как стихотворение в школе. Простой номер мобильного телефона, в котором каждая набранная цифра делала его чуть ближе к единственному правильному решению. *** Номер был Арви не знаком, и она чуть помешкала, прежде, чем нажать на зелёную кнопку. - Да? – сказала она, чувствуя, как внутри всё холодеет. - Мисс Ривендейл? – у говорившего был низкий, глубокий голос. Немного неуверенный, правда. – Это Шон Бормер. Начальник… - Да, я знаю, кто вы такой. – Ногти Арви до боли впились в ладонь. – Что вам нужно? - Я хотел бы сделать заявление в СМИ. – Неуверенность исчезла из голоса человека, который, возможно, убил Аарона. Осталась только усталость. – Вы организуете мне интервью? - Конечно, - сказала Харриэт Ривендейл, ведущая года. – Эксклюзивное интервью. На нашем канале. *** - Музей естественной истории. Вот всё, что сказал Бродяжник прежде, чем в телефонной трубке что-то щёлкнуло. Кто-нибудь другой засомневался бы, не понял, кто вообще звонил. Но только не Ласси. В мгновение ока вся его жизнь, всё, к чему он стремился, сосредоточилось на музее естественной истории, где он был лишь один раз со школьной экскурсией. Он не допил кофе, не попрощался с мистером Олорином. Он просто побежал, легко лавируя в толпе, и его замшевые мокасины, казалось, почти не соприкасались с асфальтом и тротуарной плиткой. Музей естественной истории. Скелеты, динозавры, мамонты, чучела, восковые фигуры – в этот момент Ласси любил их, как родных и давно знакомых, потому что они каким-то непонятным образом собирались вернуть ему Аарона. Первая авеню. Полупустой вагон метро, можно было бы сесть, но это всё равно, что лечь и умереть, поэтому, Ласси стоял у дверей, и едва заметно, совсем чуть-чуть подпрыгивал, раскачивался, переступал нетерпеливо… Пробежка до четырнадцатой улицы, снова метро. Маленькие бронзовые подземные жители с интересом наблюдают из всех углов, как он меряет шагами перрон, постоянно заходя за жёлтую линию и заглядывая в гулкий тоннель, ожидая поезда. Он никогда раньше не замечал, какие долгие в Нью-Йоркском метро остановки. Пенсильванский вокзал – люди заходят и заходят, а двери всё не закрываются. Автовокзал портового управления – зачем вообще нужна эта станция? Пятидесятая улица – поезд идёт с трудом, того и гляди остановится… бывают ведь случаи, когда он правда останавливается и долго-долго стоит во тьме… Коламбус-серкл – длинный, томительно длинный переезд до Семьдесят второй… Темнота за окном становится гуще, глубже, кажется, что за Семьдесят Второй нет жизни вообще – только глубинный, людоедский ужас. Что если Аарон, Бродяжник, не дождётся? Подумает, что его бросили, что Ласси уехал в Лос Анджелес, что ему всё равно. - Мне не всё равно, - тихо сказал Ласси своему отражению в стекле вагонной двери. Тёмному, полупрозрачному, мрачному отражению, которое смотрело на него из первозданного хаоса, грозящего поглотить одинокий поезд. – Может, все правы, и ничего хорошего не получится, но мне не всё равно. Это же Аарон. Я не могу его бросить. Какой-то толстяк, сидящий рядом, шумно закашлялся, отражение повернулось к нему и исчезло, растаяв в свете ламп – поезд затормозил, размытая мозаика на стенах сложилась в заветные слова: «81-я улица». Сложилась, и тут же пронеслась мимо, потому что Ласси побежал так, как не бегал ещё никогда. «Он придёт, и я скажу ему… что я ему скажу?» - думал он, скомкав футболку на груди слева, где билось, как безумное, сердце. – «Что-нибудь крутое. По-настоящему крутое. И тогда… и тогда…» Взвизгнули тормоза машины, Ласси чудом вывернулся из-под колёс, взбежал по ступеням к гладким, желтоватым от времени колоннам музея, едва не упал, огляделся… Никого не было. Ни единой живой души. *** Когда Бродяжник, не имея ни гроша в кармане, добрался-таки до музея, вертолётные площадки небоскрёбов уже перемигивались огнями под тёмным августовским небом. Он заметил Ласси сразу же – одинокая тёмная фигура на ступенях. Издалека видно было, что он то нетерпеливо подпрыгивает, то бегает вверх и вниз по лестнице, то ли от нервов, то ли пытаясь согреться. Они встретились на середине. Ласси как раз спускался, и едва не налетел на него. Несколько секунд они просто смотрели друг на друга, будто не узнавая. Единственный раз в жизни Бродяжнику показалось, что дивное, по-своему прекрасное лицо Ласси не выражает ничего – слишком много эмоций боролось на нём одновременно, но радость победила. - Ты опоздал, - сказал Ласси, изо всех сил стараясь сдерживать улыбку и выглядеть круто. У него не получалось – счастье так и рвалось наружу. И счастье и тревога, потому что сообразив, наконец, что перед ним не призрак, он увидел, как ужасно Бродяжник устал, как слиплись от соли его волосы, как измялся, изорвался и вымок его дорогой костюм, за который теперь никто не дал бы и цента. - И выглядишь… - И выгляжу ужасно, - сказал Аарон. - Я знаю. - Нет, - Ласси помотал головой. – Здорово. И… я тебя люблю. Он сделал неловкое движение навстречу Бродяжнику, не решаясь обнять, но тот крепко, изо всех схватил его, прижав к груди так, будто это был последний раз. Не последний, конечно. Эпилог Рэнди лежал на полу, подложив под голову пачку свежих бесплатных газет, и лениво поворачивал голову, смотря по сторонам, насколько позволяла его расслабленная поза. Стоило ему чуть прищуриться, как без того блестящий мир вокруг начинал переливаться, играть золотым светом. Рэнди было тепло и лениво, как всегда после секса. Торин рядом, чертыхаясь, возился с заевшей ширинкой, и его привычное ворчание убаюкивало. Как всегда. Но сейчас было ещё лучше, чем всегда – воздух вокруг искрился от подсвеченных бриллиантов, сапфиров и кристаллов Сваровски. А может ещё от того, что Рэнди перед не удержался и дунул в подворотне самокрутку. Тайком от Торина, разумеется. - Поверить не могу, что ты всё-таки это устроил, - сказал он, доставая из сумочки леденец и с некоторым сожалением косясь на пачку «Вог». Детектор дыма предупреждающе мигал свысока красной лампочкой. - Ты хотел ювелирный магазин – ты его получил. – Торин, наконец, справился со змейкой. – И мечтай, чтобы моя сестра не узнала, что ты вообще тут был. Я не люблю обманывать. - Ты и не обманул. Ты обещал прийти подменить охранника, и ты пришёл. Я думаю, что всё замечательно. Мы, конечно, немного отвлеклись,… но ведь нас за это время не обокрали, так? - Если только ты ничего не припрятал. Это была шутка, конечно. Грубоватая, вполне в ториновском стиле, так что Рэнди не обиделся – только нарочито внимательно оглядел свою просторную китайскую рубашку с подвёрнутыми рукавами, которая сиротливо лежала рядом кучкой зелёного шёлка. Оглядел так, будто к ней могло прилипнуть какое-нибудь колье или цепочка. Конечно, ничего подобного никогда бы не случилось. Рэнди до сих пор с содроганием вспоминал тот день, когда ему в голову пришла дурацкая идея о том чтобы взять карточку Торина. Снова остаться одному, среди сухих листьев, пауков и высокой травы… каждый раз, думая об этом, он подавлял острое желание вцепиться в Торина наманикюренными когтями и не отпускать. Но чувство собственного достоинства – странное, извращённое, но сильное, - побеждало. Все в конце концов уходят, никого нельзя удержать – он понял это когда-то давно, ковыряя ложкой невкусную овсянку, которую давали в реабилитационной клинике. Понял и принял, наконец. Проще всего было считать тех, кто ушёл, мёртвыми. Это рождало странную иллюзию того, что он, Рэнди, пережил их всех, что они засыхали, старели, умирали, а он оставался прекрасным, вечно молодым и бессмертным. Мысленно, он уже отвёл для Торина самый красивый и пышный угол на своём личном кладбище. А для себя – золотую членскую карточку Клуба Одиноких Сердец Сержанта Пеппера. - Ты обиделся? - Торин натягивал рубашку, стараясь не смотреть на него. По его голосу слышно было, что он напряжён, и ему действительно не безразличны чувства Рэнди. Это немного даже льстило. - Нет конечно, - Рэнди сел рядом, прижавшись щекой к его плечу. Лежать на полу становилось холодно и неприятно. – Что с тебя взять? - Нечего. – Торин хмыкнул. – Но я тебе всё-таки кое-что дам. Он бережно взял руку Рэнди. Он всегда прикасался к его рукам особенно осторожно, будто боясь повредить. Что-то холодное обхватило безымянный палец. Кольцо. Оно было туговато для мужской руки, но бриллиант в нём был слишком велик для женского украшения. По правде говоря, Рэнди вообще никогда не видел такого огромного бриллианта. Ни в одном кольце. Он медленно поднёс руку поближе к глазам, и блеск, затаившийся на гранях, заиграл в его глазах. - Господи… - даже дыхание куда-то пропало. – Это ещё что за мутант? Он же не настоящий… скажи мне, что он не настоящий. Скажи мне правду. Это просто китайская пластмасска из набора для маленькой принцессы. Это просто абсурд какой-то. Торин усмехнулся, довольно наблюдая за тем, как он медленно поворачивает руку красивым жестом испанской танцовщицы. - Ты же разбираешься в камнях. Сам должен знать. - И… - Рэнди облизнул губы, подавляя желание лизнуть искрящийся камень. – И что я теперь должен сделать? Убить кого-нибудь? Согласиться на БДСМ? Ты же не мог просто так его отдать. Это глупо. Откуда у тебя вообще такая… - Ничего ты мне не должен. – Торин, кажется, рассердился. – Это всё, что у нас осталось от тех времён, когда мы половину этого города могли с потрохами купить. Моё самое ценное имущество. Не только моё – всей семьи. И я его даю тебе, потому что украшения должны носиться. Но. - Я так и знал, что будет «но»! - Подожди ты. Но у меня есть условие. Чтобы ты никуда не задевал и не пропил это кольцо, я перееду к тебе, и буду охранять его. И это не предложение, это ультиматум. Не нравится – отдавай назад. Пока будешь носить его, я… буду рядом. - Будешь рядом… - повторил Рэнди, склоняя голову к плечу и пристально глядя на него лучистыми глазами. - Буду. Куда я денусь от самого дорогого, что у меня есть? Рэнди молча потянулся за рубашкой. Он понимал, что кому-то только что признались в любви, но не был уверен, кому именно, и потому промолчал. Нужно было как-то проскочить этот неприятный, скользкий момент, и бесплатная газета спасла положение. - «Отцы и дети: Шон Бормер раскрывает скандальные махинации своего отца», - громко прочитал он заголовок. – Бормер… кажется, я о нём уже слышал. Торин взял газету, развернул так, чтоб не видно было его лица. Рэнди сидел как на иголках. Ему казалось, что он читает слишком медленно. Или притворяется, что читает, а сам только и ждёт, чтобы начать говорить двусмысленные вещи, которые только обнадёживают, и больше ничего не дают. Но Торин только удивлённо хмыкнул и усмехнулся. - Хахаль твоего сына пленных не берёт. С таким свидетелем он в два счёта вернёт себе корпорацию. У этих Бормеров куда ни плюнь уголовщина. - «Хахаль»? Ты хотел сказать, мой зять? Торин опустил газету. - На что ты намекаешь? – спросил он, чуть улыбаясь. Он любил читать про деньги, это поднимало ему настроение. - На то, что ему придётся с нами поделиться. – Рэнди взял его руки в свои, подаваясь ближе. Несметные сокровища на витринах перестали казаться такими недоступными. Это возбуждало. – Всё-таки, мы ему доверили сына. - Мы…? То есть, что ты будешь делать, если он не захочет платить? - Намекну, что Ласси нет восемнадцати. - Но ему есть восемнадцать. - Но Аарон же этого не знает! Я надеюсь. Честно говоря, я не уверен, что Ласси и сам знает. Я вот постоянно забываю, сколько ему лет. Торин вздохнул. - Ты всё-таки дьявол. Долбанутый на голову, коварный дьявол, - заключил он, пока Рэнди устраивался верхом у него на коленях. - Я просто хочу, чтобы мы все были богатыми и счастливыми. – Рубашка Торина снова полетела на пол. – А ты не хочешь? - Ты не представляешь, как. – Он помедлил, и негромко добавил. – И самое главное: «мы».