Двое и одна

Не сказать, что сложившаяся ситуация доставляла неудобство хоть кому-нибудь – в доме, который давно уже стал приютом для всех, кому его хозяин хоть сколько-нибудь симпатизировал, не происходило ничего удивительного, только обыденные эксперименты над трио модифицированных и усовершенствованием рецептуры блюд. Сейра с удовольствием помогала Франкенштейну в последнем, осуществляя задуманные хозяином дома кушанья, понимая того буквально с полуслова. Рею такое дело нравилось, да, впрочем, и не только ему одному – проголодавшиеся члены теперь уже большой и дружной семьи всегда ждали от главы клана Роярд новых кулинарных свершений. Сейра была хороша во всём. Помимо готовки, она была учтива и вежлива, не говорила лишнего и не отвлекала от серьёзных дел – Роярд будто знала, где, когда и что нужно сказать, чтобы умело поддержать беседу или разрулить какой-нибудь бытовой конфликт. Франкенштейн смотрел на неё и всё не мог нарадоваться – надо же, какая прекрасная студентка учится в его школе! Однако это была всего лишь часть мыслей учёного, та, которую он мог произнести вслух, слегка смутив при этом двухсотлетнюю главу благородного клана, как будто она и действительно была юной девушкой в возрасте Юны. Но Франкенштейн-то знал, что это было не так. Знал слишком хорошо и, к сожалению, прекрасно понимал, что ему желательно ограничиваться только этими дурацкими и вполне безобидными, ничего не значащими похвалами, ибо в противном случае неодобрение со стороны Мастера, Региса и даже самой Сейры не заставило бы себя ждать. Что и говорить – он был обычным, самым обычным человеком, да и хоть бы только им… Он, в общем-то, был кое-кем похуже. Таким аристократичным и правильным особам вроде мисс Сейры не следовало бы даже краснеть в присутствии учёного, прославившегося своими отнюдь не светлыми поступками. Мэри была ему как раз под стать, считал Франкенштейн. Вульгарная и дерзкая, она совсем не уступала ему по степени своего коварства, а, может даже, и превосходила своего создателя – всё же, в женщине эта черта была заложена самой природой, и экспериментатор с этим ничегошеньки поделать не мог. Она была гибкой и намного более разговорчивой, чем Роярд, умела быть приторно-сладкой, чтобы задобрить своего Франки, когда он был не в настроении, и прекрасно успокаивала того тёмными зловещими ночами. Он хотел её. Просто чисто по-мужски, как мужчина хочет женщину, так, как он же желал недоступную и холодную Сейру, которая весь день была слишком близко, а он, как обычно, не мог позволить себе ничего, кроме мимолётного псевдослучайного касания. Мэри была доступной. В этом не крылось никакого преимущества – оно всегда было и будет на стороне тех, кто чище и благороднее – но Франкенштейну нужна была женщина. Просто самая обыкновенная женщина, которая действительно успела полюбить его за то, что он был совершенством. Грязным и тёмным. Совершенством, достойным её самой. Ему было всё равно, что она подумает в момент, когда он усадит её прямо на один из рабочих столов в собственной же лаборатории. Всё равно, станет ли вырываться или отвечать ему тем же, – хотя Мэри, конечно, выберет второе – всё равно, разорвёт ли она его новую белоснежную рубашку или попытается быть аккуратной. Ему было решительно всё равно. Потому что, жадно впиваясь в губы Мэри, он хотел, чтобы это была Сейра, чтобы она сейчас так соблазнительно выгибалась под ним и чтобы всю красоту её безупречного тела видел только он один. О да, Франкенштейн был тем ещё собственником. Вот только недоступная Сейра Дж. Роярд всё ещё была слишком далеко и так непростительно близко, что всё своё желание он вымещал на другой. Мэри и впрямь ждала его. Будучи запертой в этой проклятой лаборатории целыми днями, она действительно думала, что он боготворит её, как лучший из собственных экспериментов, не зная, что там, за пределами её маленького мира, суженого до четырёх стен, существует ещё кто-то, кто может составить ей конкуренцию. Наивная в какой-то мере, она даже и не спрашивала, отчего учёный порой был так раздражён, а просто и безо всяких расспросов отдавалась во власть его сильных рук. Нужно было держать себя в руках, понял как-то Франкенштейн, но было уже слишком поздно. Сейра была отнюдь не глупой, и хоть следы от цепких коготков Мэри она видеть не могла, ибо такие пустяки заживают на раз, но интуиции ей было не занимать. И не то чтобы она могла хоть в чём-то обвинить хозяина дома – да и ей-то было его обвинять?.. – но какое-то странное чувство тревоги всё же не давало ей покоя. Он вёл себя как прежде – мило улыбался навещавшим его детям, учтиво обращался с Мастером и распределял домашнюю работу меж остальными, но что-то… что-то неуловимое, как искра, внезапное неясное раздражение сочилось сквозь стены, острое и колкое. Роярд не могла ничего поделать, как не мог и сам Франкенштейн. Так и сосуществовали – двое, потерявшие свою истинную волю где-то в бесконечной вечности, и одна, заточённая в стенах чьих-то тайных желаний.