Прощение

Это был день, когда мы виделись в последний раз. Точнее, тогда еще никто не знал, что этот день будет днем нашего расставания. Когда-то я и подумать не мог об этом. А сейчас бреду по мрачным дождливым улицам родного города и мечтаю вернуться назад. Моя маленькая хрупкая девочка, моя вечная мечтательница, мое вдохновение, моя жизнь, моя любовь… Трудно было представить, что сначала она раздражала меня, даже если просто стояла где-то в сторонке. Может быть, потому, что ее взгляд проникал мне в самую душу и видел насквозь все ее темные уголки? Да, только она умела так смотреть. Она вообще умела кучу всего, что не умели другие девушки. Например, улыбаться одними глазами, быть желанной даже в мешковатом свитере и простецких джинсах, прятать чувства в картинах. И вот вроде бы что такого: обычная девчонка, кто-то бы даже сказал «серая мышка», веснушки, растрепанные косички, постоянно наушники в ушах – но это и цепляло. Она не стеснялась быть не похожей на других, не делала селфи, не красила губы бордовым карандашом, не подводила брови, не фотографировалась в зеркалах туалетов. Я даже не верил, что такие существуют. И еще больше не верил, что их так легко потерять. В сотый или тысячный уже раз набираю выученный на память номер. И прекрасно знаю, что услышу набившее оскомину «абонент временно недоступен». Искать Киру бесполезно – уж если захочет, то спрячется так, что бессильна будет даже американская разведка. Дурак, какой же я дурак! Чем только думал, когда решился помочь этой Регине? Знал же ведь, чем может закончиться моя «помощь». Мне и самому изменяли, и не раз, а я, оказывается, такой же, как все те, кто был у меня до Киры. А кто там был? Я уже и не помню – она стерла из моей памяти прошлое. Уже несколько суток не сплю – как только закрываю глаза, тут же вижу заплаканное лицо своей любимой, дрожащие губы и потухший взгляд. Разочарование, печаль, бессильная злость, слезы – все смешалось в ее серо-голубых глазах, выгнав оттуда огоньки вдохновения и радости. Просто как удар ножом в самое сердце – впрочем, Кире наверняка еще больнее. Я даже не знаю, где она и что с ней. Мобильный она выключила в тот же день, ее адреса в Питере не знал никто, на месте работы она не появилась, даже родители были в неведении. Сутки, трое, пять – ничего не менялось. Билет в Питер у меня был на завтра. Но как отыскать в этом огромном городе одного-единственного крошечного, но такого нужного мне человека, я не представлял. Просто знал, что мне нужно быть там. Стук колес больно отдавался в висках. Внутри бушевала злость на себя и на тот день, когда я решился лечь с Региной в постель. Думал, что Кира ничего не узнает, – дурак. Как будто «Денискины рассказы» в детстве не читал! Все тайное рано или поздно становится явным. Только это пятно, в отличие от манной каши, уже не смыть, да и печет оно гораздо больнее. До сих пор помню, как зашел в знакомую мастерскую и сразу понял, что что-то не так. За время, которое мы с Кирой провели вместе, я научился распознавать ее настроение издалека. Если стоит и мурлычет какую-то песенку, водя кистью по бумаге, – значит, пишет что-то легкое и веселое. Если сидит и разглядывает картину – значит, задумалась, какой цвет положить, чтобы лучше выразить эмоции. Тогда же еще на входе меня обдало запахом слез. Я не знал, как пахнут слезы, но почему-то сразу понял, что это они. А затем зашел и увидел, как она хаотично разбрасывает по листу мазки черной краски. Ее плечи мелко тряслись от едва слышных всхлипов, а когда она повернулась, я понял ее без слов. Но она все же произнесла их: – Я все знаю, Саш… Уходи. Это прозвучало как истерика. Нет, даже хуже. Лучше бы она просто накричала на меня, вытолкнула за двери, влепила пощечину. Я знал, что она будет страдать именно вот так: мрачные картины, скомканные листы, разбросанные краски. Кажется, Бакин когда-то говорил, что так же она страдала, узнав, что Царев любит другую. И сейчас я точно так же, как он, ее предаю. Черт, ненавижу себя! Я так и не узнал, как она поняла, что я спал с Региной. Да и какое это имеет значение? Регина уж точно не виновата, это я, я, дурак, должен был упираться до последнего. А еще лучше свалить из этого города хотя бы в Питер вместе с Кирой. Или в Тольятти, куда меня так настойчиво звали. А хоть бы и в Хабаровск. Лишь бы вместе с ней. Северная столица встретила меня дождем и пронизывающим до костей ветром. Как раз под мое настроение. Запахиваю куртку и бегу на автобусную остановку, откуда идет транспорт в сторону Кириного места работы. Шанс найти ее там ничтожно мал, но а вдруг? Чем ближе к нему, тем сильнее стучит сердце. Пятьдесят на пятьдесят. Или да, или нет. Что она мне скажет при встрече? А что скажу ей я? Глупо оправдываться этими традиционными «ты все не так поняла». Сам-то сколько раз это слышал? Господи, вот же идиот, а! От одной только мысли, что я сам все испортил, мне стало дурно. Перед глазами проносились моменты из счастливого прошлого: вот она подходит ко мне у автобуса и просит попозировать для картины, вот я иду мимо нее и назло прижимаю крепче к себе эту… как ее там… ее, короче – просто чтобы позлить. Вот мама настойчиво пытается намекнуть мне, что я и Кира неплохо бы смотрелись вместе. Мы встречаемся в Москве и вместо похода на матч идем гулять. А дальше разговоры о Мане и Моне, подвернутая нога, слезы, брызнувшие из чудесных глаз, такси, она на моих руках, такая хрупкая, что я даже не чувствую ее. И ее тихий полушепот «поцелуй меня». Господи, вернуть бы все назад! Вахтер в театре неодобрительно покосился, когда я вбежал в пустое помещение, но промолчал. В зрительном зале – пустота. На сцене суетятся какие-то люди: то ли осветители, то ли установщики декораций. – Ребят, вы художницу Киру Панову знаете? Видели ее сегодня? Те поднимают глаза и мотают головами. – Понятно. Где тут искать кого-то еще, я просто не знаю. Бегу по гримеркам, режиссерским, ассистентским, костюмерным… Везде один ответ: «Не знаем, не видели». Как будто растворилась! Да черт возьми, неужели ни одна живая душа не знает, где она? Хоть ты, как в песне, у ясеня спрашивай. А впрочем, и он вряд ли осведомлен. На улице погода испортилась еще больше. И как мое сокровище тут живет? Или Питер – самое то для вдохновения и творчества? Особенно когда на душе так же гадко и мерзко. И виноват в этом я, никто больше. Неужели я не мог очнуться раньше? Хотя бы на следующий день. А не в ступоре думать, что, может, что-нибудь да разрешится. Глупый, маленький мальчик. Ничего уже не разрешится. Измену нельзя простить. Даже если очень хочется. Такое не забывается. Как доверять человеку, который предал тебя? Где гарантия, что он не предаст еще раз? Где вообще хоть какие-то гарантии? Я знал, что Кира меня не простит, но очень хотелось увидеть ее, попытаться все объяснить, пусть и бессмысленно, но все же… Вдруг есть какой-то смысл? Вдруг в ее душе еще не все выжжено моим предательством? Вдруг она поверит, что я просто донор биоматериала для Регины, решившей не тратить время и деньги на ЭКО? Просто донор… Смешно. Будь я на месте Киры, я бы сам себе не поверил. В памяти всплыл предпоследний разговор по телефону перед роковым Кириным приездом. «Я нашла такой красивый парк, Екатерингоф называется. Там безумно здорово! – рассказывала она. – Я уже придумала работу, которую бы хотела написать. Там есть беседка на берегу водоема, а в ней на скамеечке часто сидят влюбленные пары. Я и название придумала уже, «Влюбленные в Екатерингофе». Скажи, здорово?» В голове словно щелкнул тумблер. Наверняка она и сейчас может быть там! Дождь стих, превратившись в неприятную морось. На метро я добрался до станции «Нарвская» и бегом помчался в Екатерингоф. Беседка надежно скрыта от посторонних глаз, и пришлось обойти добрую часть парка, чтобы найти ее. Сердце колотилось, как бешеное – я чувствовал, что моя Кира там. Еще издалека я увидел ее озябшую и поникшую фигурку. И чуть ли не впервые в жизни захотелось заплакать. Мужчины не плачут, говорите? Когда видишь вот такое зрелище, слезы сами копятся в глазах, и приходится сглатывать их, чтобы они не вылились наружу. Я подошел ближе, но она, кажется, не слышала моих шагов. Даже с моего расстояния несложно понять, что она плачет. Я подобрался еще ближе к ней. В ушах у нее, как обычно, наушники (вот почему она не слышала меня!), а в руках она держала планшетник, на котором был сделанный неровными карандашными линиями набросок: беседка, одиноко сидящая девушка, подогнувшая одно колено, и вдалеке фигура молодого человека. Вот и вся любовь… Кому-то эта сцена показалась бы жалкой, но только не мне. Жалким казался сам себе я. Хотелось припасть к любимой, обнять ее колени, прижаться лицом к ледяным ладоням и согреть их своим дыханием, хотя бы набросить куртку на дрожащие плечи. Она для меня была святой, Марией Магдалиной, если хотите. Я боялся даже коснуться ее, я считал себя грязным, оскверненным, недостойным ее. Хотя по большей части так оно и было. Нездоровый хрип вырвался из горла Киры. Не нужно быть дураком, чтобы понять – она заболела. В такую погоду, да еще и без теплых вещей это неудивительно. А лечиться она явно не хочет. Господи, зачем же ты себя так мучаешь, малышка? Я не хочу больше быть причиной твоих страданий. Она закашлялась, но карандаш не бросила. Казалось, ее руки вот-вот ослабнут, и она потеряет сознание. Костров, ну что же ты стоишь, мать твою, ты что, не видишь, как ей плохо без тебя?! Вижу. Все прекрасно вижу. Борьба с самим собой прекращается, как только Кира заваливается набок и обессиленно прислоняется к колонне. Мозг выключается. Я подбегаю к ней, выхватываю планшетник, беру ее на руки и тепло укутываю в свою куртку. – Кир, милая моя, потерпи, слышишь, не теряй сознание только, – шепчу почти ей в губы. – Кира, я тебе помогу, я сейчас, ты только подожди чуть-чуть, я с тобой, ладно? Я тебя никому не отдам, я не отпущу тебя больше никуда вообще, хочешь ты этого или нет. Прости меня, прости, прости, прости, слышишь? Я безумно люблю тебя, маленькая, все будет хорошо, все будет просто замечательно, мы уедем с тобой из этой страны хоть на край света, слышишь, родная? Не закрывай глаза, подожди, сейчас «скорая» приедет. Она уже почти без сознания, но, мне кажется, слышит мой ласковый взволнованный бред, который сам срывается с моих губ. «Скорую» ждать долго, и я с ней на руках бегу к выходу из парка, а она не сопротивляется – видимо, слишком слаба – и лишь пытается что-то сказать одними губами. Все происходит слишком быстро: первая же попутка доставляет нас до больницы, и Киру сразу куда-то увозят, оставляя меня в неведении. Потом окажется, что у нее тяжелейшее двустороннее воспаление легких, и еще чуть-чуть – и было бы поздно. Потом я забегу в ее палату и просто упаду на колени рядом с ее кроватью, не зная, как вымолить у нее прощение, буду шептать всякую ерунду – лишь бы простила. Потом я буду ночью сидеть у ее постели, смотреть на ее безмятежно прикрытые глаза и гладить ее по волосам, потому что знаю, как она это любит. Потом я буду писать стихи в заметки на телефоне, посвящая их ей, и бояться, что она проснется от света дисплея. Потом я буду ждать утра, когда она откроет глаза и увидит меня. И не буду знать, что ей сказать. То ли в тысячный раз просить прощения, то ли пытаться объяснить, как все было, то ли просто молча уйти, давая ей возможность побыть наедине с собой, взвесить все «за» и «против». Но я буду просто надеяться, что у меня есть шанс все изменить. Уже засыпая над Кириной кроватью, даю себе клятву: если она все-таки простит меня, я больше никогда не посмею причинить ей боль. И даже намек на боль. И даже намек на намек на боль. Хватит с нее уже, она заслуживает того, чтобы быть счастливой. И даже если вдруг она выберет не меня, я пойму и приму это – после того, что я сделал, трудно заслужить прощение. Достаю из кармана ножик и решительно провожу по своей ладони. Пусть так, но это пока самое надежное доказательство того, что я больше не посмею солгать, предать или обмануть. Никого и никогда. Даже если это будет во благо. От боли в ладони и потери крови я быстро уснул, а когда проснулся, то даже не понял, что происходит. Взволнованная Кира, прижавшая колени к груди, испуганная медсестра, которая перебинтовывала мою руку, еще какие-то люди. – Кир, я сейчас все объясню… – Не надо, Саш, – почему она улыбается? – Я уже все знаю. Регина мне все рассказала. Видимо, совесть замучила. – Когда? – вот теперь искренне недоумевал я. – Пока ты в отключке был. Позвонила, призналась во всем, сказала, что ты не виноват, и пообещала исчезнуть из нашей жизни. Ты зачем руку-то себе резал, дурак? – она ласково взъерошила мои волосы. – Кир, я это… Я на крови себе поклялся, что больше не причиню тебе боль. – Глупый ты все-таки. Теперь и тебе здесь лежать придется. Медсестра оставляет мою руку в покое, и я наконец могу пересесть к любимой на кровать. – Мне все равно, лишь бы ты была рядом. Наши губы соприкасаются. Кира перебирается на мои колени и поудобнее устраивается в моих руках. Больше нет холода, лжи, больше вообще ничего нет, только она и я. И робкое, неяркое, выглядывающее из-за серых питерских облаков солнце.