***
Наконец, через два дня чёрно-красная грязь кончилась: он стал подниматься в гору. Иногда он хватался обожжённой рукой за игольчатые ветви — нет, больнее не становилось: уже не могло. Он заметил знакомую огромную, тысячелетнюю сосну: почему-то ему приятно было знать, что она была тут, в Средиземье, до него. На ветке появилось большое птичье гнездо, в корнях мелькнул кролик. Ему стало страшно: увидит ли он дальше то, к чему привык? Он повернул, поднялся ещё, прикрыл глаза. На поляне стоял знакомый ему двухэтажный серый деревянный дом с выцветшими занавесками; бурые зимние ставни были сняты. На крыльце стоял эльф — белокурый мужчина из синдар, который смотрел на него устало и выжидающе. Лет пятнадцать назад Маэдрос освободил его из рабства у орков и поселил здесь. — Не ждал тебя уже, — сказал он, не здороваясь. — Думал, останусь здесь навеки. — Я не мог не прийти, — сказал Маэдрос. — Ты же знаешь. — Я не ушёл бы. Обещал же. — Теперь можешь, — кивнул Маэдрос. — Завтра. Дай мне тут со всем разобраться. Эльф помолчал и ответил: — Хорошо. Ждал, подожду до завтра. Маэдрос сбросил плащ в прихожей и поднялся наверх — тихо и бесшумно. Наверху пахло так, как он хотел: сосновой смолой, мёдом и немного уксусом или спиртом. Он тенью шагнул по деревянному полу. Из окна можно было видеть скалы, сосны, пушистый можжевельник и маленькое чистое озеро. На подоконник на мгновение опустилась синичка и полетела дальше. Маэдрос сел рядом с кроватью. Он ждал молча. За окном плыли тяжёлые, рваные клочья тумана: это был пасмурный, серый день в горах. Отражения в слегка дрожащей воде, мелькающий полусвет облаков, стелющийся по воде дым — всё было удивительнее самого неба. Он слышал дыхание — сонное, но тяжёлое, прерывистое. Маэдросу не хотелось его будить: пусть он увидит его, проснувшись. Он мечтал об этом многие месяцы, тайно, молча — ради этого он имел право жить. Наконец, спящий вздохнул — глубоко, судорожно; он простонал что-то во сне и открыл глаза. Бросился ему на шею. — Папа! Папочка! Это ты! Я не сплю! Я не сплю! Это ты! Ты… Я сон видел, месяц назад ещё, — выговорил он, задыхаясь, — просыпался несколько раз, мне казалось, что ты тут, а это за окном осина, и листья тогда ещё не осыпались — рыжие: я не мог понять, сплю, или нет. — Это я, — сказал Маэдрос. — Здравствуй. Я к тебе. — Ты надолго? — обеспокоенно спросил сын. — Или только на сегодня? — Сын чуть отстранился, посмотрел на него. — Ты… ты ведь не насовсем уйдёшь на этот раз, ты же не… — Нет, — ответил Маэдрос, — я останусь. Я совсем останусь. Уже всё. Я никуда не уйду. Сын тяжело задышал, побледнел; он не мог ничего выговорить, только дёргал длинными ногтями его рукав, потом сказал: — С рукой у тебя что?.. Больно? — Не волнуйся. Ничего. По крайней мере, смогу тебя перевернуть или вынести из дома. Сын опустил глаза. Маэдрос погладил его по волосам: они были тоже рыжие, но тусклые, совсем не такие густые, как у него самого, и не очень длинные — чуть ниже лопаток. Мальчик опёрся на руки, придвигаясь к нему поближе; Маэдрос осторожно поправил одеяло, и коснулся его ног — палочки без мышц, обтянутые кожей. Ноги, которыми он не ходил почти никогда — только первые пять или шесть лет своей жизни. Он, отец, тогда и не знал его, никогда в жизни не видел, как сын ходит или бегает. И сейчас не знал, что случилось. Вроде бы мальчик упал с дерева. Или с качелей. Вроде бы. Хотя один раз ему сказали, что дети — чужие, человеческие, уже большие дети — избили до полусмерти одинокого маленького эльфа, мать которого ушла из посёлка на несколько дней, чтобы добыть еды. Сам Маэдрос не расспрашивал — предпочитал не думать о таком. И так о нём тяжело было думать, раз из-за него, отца, сын совсем юным лишился матери.***
Мальчик, наконец, пришёл в себя: стал дышать ровнее, прильнул к Маэдросу, обнял; ногти больно впились ему в спину. Хотя какой он мальчик: ему же восемьдесят семь… или восемьдесят пять лет? — Маэдрос не мог вспомнить. В любом случае уже совершеннолетний. Но если он встанет, то будет на голову — да нет, больше чем на голову, наверное, на локоть, — ниже отца. Лет с двадцати он почти не рос. Маэдрос часто думал о своём самом младшем брате — о двоих братьях, о рыжих близнецах Амроде и Амрасе. Когда они росли, он был уверен, что они будут такими же, как он, высокими, а то и выше него — как кузен Аргон. Но когда один из братьев погиб (им оставалось, наверное, ещё лет пять до совершеннолетия) — второй, кажется, перестал расти. И сын казался ему ребёнком. Нежеланный ребёнок — нежеланный, насколько это только возможно для эльфа. Младший брат говорил Маэдросу, чтобы они вернулись в светлый Аман, чтобы повинились, чтобы предстали перед судом Валар… Но как Маэдрос мог оставить здесь сына? В его сердце была уверенность — тяжёлая, отчаянная — что исцелять его сына никто не будет, что помогать ему никто не станет. Они, думал Маэдрос, сочтут, что так и должно быть. Что он заслужил это. Что его сын и должен быть таким. Убогим, слабым калекой. Никому не нужным, кроме своего отца. А тот был слишком горд, чтобы показывать другим своё дитя, чтобы сын чувствовал брезгливость, насмешки со стороны оставшихся в Амане праведных родичей. Он не обязан оправдываться перед ними, выворачивать перед ними свою жизнь. — Ну, ну, — сказал сыну Маэдрос, — отцепись, ладно. Я же никуда не денусь. Только, может, кормить тебя буду хуже, чем он. Он тебя не обижал? — спросил Маэдрос, имея в виду его воспитателя, и пристально посмотрел на сына. Сын сложил худые руки на простыне, осторожно посмотрел на Маэдроса, заморгал; потом, показав отцу, что понимает, о чём тот спрашивает и чего боится, ответил: — Нет. Но я ему совсем не нравлюсь. Он никогда не осуждал родителей за своё безысходное одиночество, никогда не бунтовал; он принял ту судьбу, которую дал ему отец. Сейчас Маэдрос впервые почувствовал, как мальчик хочет хоть немного, хоть когда-нибудь быть любимым кем-то ещё. — Ладно, — сказал Маэдрос сыну, — теперь я буду с тобой. Ты мне нужен. Буду гулять с тобой, сходим с тобой в горы. Будешь дышать свежим воздухом, поправляться. — Хорошо, отец, — послушно ответил он. Он знал, что не сможет поправиться, что не сможет ничем порадовать отца. Маэдрос коснулся его щеки рукой, чуть приподнял к себе его лицо, поцеловал в лоб. Это было почти счастье. — Я так устал, — сказал он сыну. — Очень. Можно я лягу? Сын ответил: «да». Он знал, что может лечь: кровать была большой. Маэдрос знал, что это неразумно, нелогично, но он страшно боялся за юношу — причём страх этот становился почему-то сильнее, когда они были в одном доме. Он не мог спать внизу, в своей спальне: ему всё время казалось, что там, наверху, в окно заберётся или зверь, или злой человек. Закрывать окно было нельзя: мальчик начинал задыхаться. Маэдрос не мог умереть, думая о том, как сын, одинокий, абсолютно беззащитный, спит у открытого окна. Несмотря на боль, его тело и сознание отключились. Сын привалился к нему. Впервые за много месяцев слабое тело юноши смогло ощутить тепло. Он изогнулся, рукой подтянул к отцу бесчувственные ноги. Он погладил густые, тяжёлые рыжие волосы отца: за окном показалось жёлтое закатное солнце, но оно не разбудило Маэдроса — он спал, беспокойно дыша. — Я буду о тебе заботиться, — сказал тихо юноша. — Обязательно. И ещё тише, одними губами, прошептал, стесняясь, зная, что отец сейчас не услышит его: — Потом… когда будет время… пожалуйста… назови меня как-нибудь.