Система

Во-первых, необходимо отметить, что Артур терпеть не может эмоции во всех проявлениях. Их ненужность он понял давно, еще когда был совсем наивен и юн. В своем коварстве они опутывают черствое сердце ненужными воспоминаниями о прошлом, мешая практично мыслить о настоящем. Возводя рациональность в абсолют, он нарочно обходится со всеми максимально сдержанно. Во-вторых, Керкленд ни секунды не может прожить без своей гордости. Гордость (а скорее гордыня) для полноценного образа важна ничуть не меньше, чем холодность. Он скорее умрет от удушающего стыда, чем обратится к кому-то за помощью — Артур слишком сильно себя ценит. В-третьих, Керкленд давно уже понял, что доверие ему чужеродно. Отношения с другими не нужны, да и не важны вовсе. В серой массе людей Артур каждый раз задыхается. И наконец, его система из трех пунктов рушится и летит к чертям. Во-первых, в какой-то момент времени Артур осознает, насколько далек от своих выдуманных идеалов, и надолго уходит в себя. Запираясь в тесной комнате, расположенной на уголке Лондона, он предается мучительной рефлексии. Совсем рядом, над кроватью, висит прибитая полка с деревянными моделями военных кораблей, начиная с британских корветов и до парусных фрегатов. В наши дни Керкленд больше не может бороздить океаны (кроме моря своего одиночества — там он полноценный хозяин), поэтому он и завел себе подобное хобби. О его страсти к коллекционированию знают многие страны, и на каждое без исключения Рождество довольный Артур получает по нескольку моделей, совсем разных: готовых и тех, которые нужно было собирать самому. И он собирает, раздраженно бурча, когда крошечные детали ускользают из рук, а пальцы остаются перемазанными в клее. Керкленд помнит, как был особенно доволен после того, как Антонио подарил ему копию галеона «Сан-Мартин», правда тот так и не дожил до полки — Артур разбил его с удовольствием, раз уж однажды он сумел от него ускользнуть. Керкленд тихо шепчет, уверяя себя, а заодно и беспрерывную пустоту в комнате, что пусть он и немного отступил от намеченного курса, но это маленькое, досадное поражение поможет ему идти вперед. Прячась от всего мира под пледом в шотландскую клетку, Артур хочет, чтобы с ним считались, как в былые времена. Керкленд желает лишь величия с большой буквы, ему больше не нужны приветствия, полные фальши, и вежливые ухмылки, полные лжи. Ими он сыт по горло. Он всем сыт по горло. Артур устал, как никогда раньше за всю свою долгую жизнь в десять сотен лет не уставал. Он похоронил себя в душной комнатке на окраине Лондона вместе с чужими (но дорогими для него) подарками, так и не желая признать, что душевная боль незаметно превращает его в мечтателя. Во-вторых, Артур срывается. Он выходит из дома и надирается прямо в ближайшем пабе. Внутри душно и воняет дешевым табаком, а, оглянувшись по сторонам, можно было увидеть с десяток таких же, как Керкленд: с пустыми глазами (и сердцем), запивающих горе жгучим виски. Он пьянеет практически мгновенно и вынужденно покидает заведение: Керкленду любезно помогает охранник, выдворяя его на улицу без лишней деликатности. Он чудом не путает похожие серые кварталы и, не помня себя, доходит до дома. Артур вставляет ключ с энного раза, расцарапывая всю замочною скважину, и проходит внутрь. Там ничего не изменилось: корабли все так же стояли на полке — на них ни пылинки, ведь каждый день Керкленд заботливо протирает древесину сухой тряпкой. Отчаянно цепляясь за стены, он доходит до кровати с хорошо знакомым ему клетчатым пледом и падает. Пружины матраса обиженно скрипят под чужим весом. Керкленд не двигается, все, что возле него, перестает кружиться старой ржавой каруселью где-то через полминуты, правда Артуру тяжело сейчас определить правильность своего восприятия времени. Да и не нужно вовсе. Как не нужна ни любовь, ни товарищи — со всеми проблемами он справится сам, правда не без помощи алкоголя или чего посерьезней. Зато Керкленд — самодостаточная личность. Главное, что он так считает. Краем глаза Артур замечает футляр со своей акустической гитарой, привалившийся к кровати. Его воспаленному сознанию почему-то требуется сыграть хоть что-нибудь и прямо сейчас, и Керкленд тянется к ней, чудом не падая и не расшибаясь об пол. Он пытается взять несколько аккордов, но непослушные от шотландского виски пальцы еле гнутся, и у него выходит из рук вон плохо. Артура это ни капли не расстраивает, он хрипло по памяти затягивает песню о девушке и о небесах в алмазах. Все-таки эта тема для него совсем не нова. В-третьих, Артур не робот (к сожалению), и в особенно грустные вечера его начинает душить одиночество. Стараясь запрятать свои потребности в общении куда-то глубоко, Керкленд находит в себе только боль и неудовлетворение. Сейчас он находится буквально в сердце Франции, в Париже. Недавно ответив на приглашение Бонфуа поужинать чем-то в духе: «Только в ресторане наверху твоей чертовой башни. Не хочу случайно увидеть эту рухлядь». Франциск тогда только тихо хмыкнул, задумчиво пробубнив что-то про дежавю. Артур горд, но не слишком. Его напускной важности хватает только на пару едких, как желчь, реплик. Жаль, что здесь нет его безвкусного клетчатого пледа, тогда Керкленд завернулся бы в него, как в кокон, и мастерски спрятался бы от воздействий внешнего мира. Он пытается задушить свои чувства на корню, но они выживают среди приливов и отливов. И Артур срывается уже в (тысячу) второй раз. Он звонит на номер, который сохранен в быстром наборе, и просит подъехать к его съемной квартире. Артур не машина без души и не человек, он страна с тысячелетним опытом. И это еще хуже, ведь боль и стыд возвращаются в стократ. Пока он рефлексирует, обняв колени и задумчиво покачиваясь из стороны в сторону, к нему приезжает Франциск, выглядящий, как всегда, безукоризненно. Тишина между ними противно осязаема. Первым ее нарушает Бонфуа, он, кажется, совсем не испытывает неловкость. — Ты ждал, Артур? Маленький мирок Керкленда трещит по швам и рушится, как карточный домик. Совсем скоро Артуру станет хорошо, и, когда Франциск устало прижмется к его спине, он впервые за последнее время почувствует умиротворение. Бонфуа слишком умен и осторожен: он знает, когда нужно помолчать или на что не нужно давить, чтобы Керкленд не послал его к черту и не выставил за дверь. Неуверенность Артура — это преграда, с которой он борется последние лет сто, не меньше. Но так интересней. Франциск нежно, практически невесомо поглаживает чужую спину, усыпанную родинками и веснушками. Бонфуа понимает, как Керкленду тяжело, беря в расчет его различные зависимости. Франциск хочет помочь ему хоть чем-нибудь, прекрасно зная, что Артур никогда по-настоящему не признается в том, насколько ему плохо. После почти целомудренного поцелуя в жилистую шею Бонфуа идет в ва-банк. — Артур, помнишь стихи, которые ты писал давным-давно? Керкленд еле заметно вздрагивает, стыдливо вжимая голову в плечи. — Конечно. Это было лет восемьсот назад, — он искусывает губы в смущении. — И я показывал их только тебе. Франциск прижимается к нему лбом в ласковом жесте. — Правда? Это так похоже на признание, mon petit coeur*, — Артур мгновенно вспыхивает, кончики ушей выдают его к чертям. — А если говорить честно, то я думаю, что ты очень талантлив. Жаль, что ты бросил писать. А Керкленду совсем на это наплевать. Он помнит, сколько времени прожег впустую на написание своих стихов, которые впоследствии показались ему романтической чушью. Но Бонфуа, кажется, ими все еще впечатлен. (Артур до сих пор хранит несколько вручную переписанных работ под замком в своей тумбочке. Просто на всякий случай.) — А еще я хочу услышать, как ты поешь. Ты же знаешь, что мне нравится твой голос. — Мне что, фестиваль талантов для тебя устроить? — Керкленд уже совсем не в духе. — Хватит меня расхваливать. — Перестань, Артур. Почему ты не можешь поверить в то, что я нахожу тебя прекрасным? От чужих слов в который раз внутри что-то надламывается. Артуру становится больно и страшно одновременно. Он боится чужих насмешек, боится того, что не смог уловить возможный сарказм в чужом голосе. Поэтому Керкленд недоверчиво скалится и поворачивает голову к собеседнику. — Просто не верю. Вот и все. — Ты потрясающий в своем упорстве, mon trésor**. Артур недовольно щурится. Его щеки и шея заходятся беспорядочными алыми пятнами. Он не дурак и прекрасно понимает, что нет смысла строить воздушные замки. Понимает головой, но… Как же ему хотелось хотя бы на секунду забыть о доводах разума и о логичности и представить маловероятные исходы этой ситуации. У него не хватает времени на анализ, его система приходит в негодность, когда он слышит то, что выбивает его из колеи. — Как же я люблю тебя, черт возьми. Франциск мягко улыбается. Он не ждет от Артура ответных признаний и клятв, ему достаточно того, чтобы Керкленд хотя бы поверил в его слова. И Артур верит. И наконец, Керкленд решает основательно пересмотреть систему своих жизненных ценностей. Артур постепенно начинает дорожить искренностью, а в этом ему насколько может помогает Франциск. Он его поддержка и опора. Керкленд старается выкинуть из головы ненужную важность. На собраниях он приветствует остальных, больше не хмурясь. Только теперь Артур замечает, что его, кажется, любят, а кораблей на полке становится в два раза больше. По-хорошему нужно бы для всего этого освободить маленький шкаф. Керкленд начинает верить в то, что все перемены к лучшему: он не пьет уже несколько лет, а все чаще берет гитару в руки и играет французские романсы для своего любовника. И тому по-настоящему нравится. Артур потихоньку раскрывается внешнему миру, он хочет принять себя таким, какой он есть. А так даже дышать становится легче.