Пока не станет нечего резать

      В эту ночь офис в распоряжении Олив. Эмерсон в городе, на ярмарке искусств, торгуется за вязальные принадлежности со старушками габаритами вдвое меньше него. Олив читает журнал, пока сохнут ее покрашенные в персиковый цвет ногти. Когда она слышит звук колокольчика, то приглашает клиента войти взмахом руки, не глядя (Олив все еще тренирует вселенскую усталость и безразличие настоящего частного детектива):       — «Код и Снук». Я Снук, Код на рыбалке. Присаживайтесь и расскажите мне о вашей проблеме, — она слышит, как незнакомец смиренно садится, и мысленно хвалит себя за то, насколько серьезно она сейчас, должно быть, выглядит.       — Отличная речь, Олив, — произносит знакомый голос.       Олив вздрагивает, быстро поднимает взгляд и тут же открывает рот в немом шоке.       — Ты всегда хорошо говорила.       — Нед? — выдыхает она, не веря своим глазам.       Оранжевый уличный фонарь светит сквозь жалюзи, стирая все прочие цвета и оставляя на лице Неда устрашающие полосы. Прошло чуть меньше года с тех пор, как она видела его в последний раз, и теперь Нед почти неузнаваем. Перемены настолько чудовищны, что только спустя несколько секунд чистого шока Олив оказывается в состоянии вспомнить свои тренировки частного детектива и начинает классифицировать изменения, разгадывая, что их могло вызвать.       Это не так уж сложно — его тело просто кричит о перенесенной жестокости. Из-за долгого голодания восковая кожа плотно обтягивает кости, она болезненно-белая от явного недостатка солнца. Его волосы — волосы, которые она когда-то так любила, — сбриты до едва заметного темного пуха. Брови в полном беспорядке, ресниц нет вообще, а ногти обкусаны. На левой руке не хватает мизинца. Она видит вытатуированные на тыльной стороне его ладони цифры, странные раны на обеих руках. Вот что-то похожее на ожог, идеальный квадрат с маленькими цифрами — как ярлычок. И рядом еще один, коричневый квадрат, который выглядит как приживленная кожа, со своим ярлыком. Есть и еще, но Олив не может себя заставить сфокусироваться на них. Сгибы его локтей в рубцах как будто от неудачных инъекций.       Она заставляет себя рассмотреть шрам на его шее. Он прямо под кадыком, неровный и слегка с наклоном — кривая розовая линия. «От ножа такой не получишь», — думает Олив.       — Зеркало, — говорит он.       Олив виновато смотрит ему в глаза — на его лице холодная улыбка понимания. Нед наклоняется вперед, так что теперь она может разглядеть его в свете лампы.       — Я разбил зеркало и воспользовался осколком, — он показывает, как стекло перечеркнуло его шею, все еще улыбаясь. — Недостаточно глубоко.       Он смотрит на нее, уверенный и нечитаемый. Ничего похожего на Неда, которого она помнит, взгляд прежнего Неда был коротким, застенчивым и теплым. Язык его тела тоже изменился радикально. Это было первым, что она заметила в Неде, когда пришла устраиваться в Пирожковую: как он сутулился и пригибался, стараясь сделать себя как можно меньше и безобиднее. Она влюбилась в то, как он прятал руки в карманах, наклонял голову и садился в кресло так, будто боялся его потревожить. Теперь все это напряжение ушло. Сегодня Нед небрежно разваливается в клиентском кресле, и его ноги крепко стоят на земле.       — Ты не собираешься спросить меня, что случилось? — говорит он.       — Мы думали, что ты умер.       — Боюсь, что нет.       — Я должна позвонить Эмерсону и сказать ему… — рука едва касается телефона, когда он накрывает ее ладонь своей, жестко прижимая, удерживая трубку на месте.       — Я бы предпочел, чтобы ты этого не делала.       Если бы это был кто-то другой, Олив бы подумала, что в этой фразе ей послышалась скрытая угроза.       — Сначала нам нужно поговорить. Только нам вдвоем.       Она кивает, и Нед отпускает ее, садясь обратно в кресло.       — Где ты был? — спрашивает Олив.       — В лаборатории, в основном. В одном из тех секретных подземных сооружений, в которые верят только одержимые теорией заговора, да? — его улыбка остра как нож и так же холодна. — Но это уже не так забавляет, когда ты сидишь в одном из них.       — И к-к-как ты ушел?..       — Мы немного забежали вперед. Почему бы мне не начать с самого начала, рассказать все по порядку? Мне кажется, это лучший способ показать историю. Я много думал об этом по дороге сюда, как я собираюсь тебе все рассказать. Прогонял это в своей голове снова и снова, понимаешь? — он крутит пальцем возле виска (этим жестом обычно показывают безумие). — Прошло много времени с тех пор, как я последний раз нормально разговаривал, и мне есть что сказать. Кажется, я знаю, как начать.       У меня в голове возникла фраза, когда я пытался осознать все это. И это глупо, настолько глупо, что ты даже не поверишь. Это из «Звездных войн». Ну, знаешь, «Страх ведет к гневу, гнев ведет к ненависти, ненависть ведет к страданиям»? Я очень любил эту фразу, когда был маленьким, думал, что это крутейшая вещь, которую я когда-либо слышал. Но тогда я не понимал, что нужно развиваться, боялся понять. До недавнего времени я вообще боялся всего вокруг. Боялся, что был монстром, ошибкой природы. Боялся, что отправлюсь в ад. Боялся, что люди узнают обо мне. Боялся, что люди отвернутся от меня. Боялся, что люди коснутся меня… Ну, ты поняла идею. Некоторые из этих страхов были оправданы, а некоторые — нет. Я не понимал, что, когда проживаешь всю свою жизнь, задыхаясь от страха, научиться злиться так же важно, как научиться дышать.       Но теперь это я забегаю вперед. История начинается со страха. Я едва успел испугаться, когда они схватили нас. Это была чертовски умная ловушка. «Скорая помощь» перегородила дорогу в пустынном районе, так что я остановил машину, и мы с Чак вышли посмотреть, все ли в порядке. Только с другой стороны «Скорой» не было никаких разбитых автомобилей, а затем один из фельдшеров подкрался ко мне с тряпкой и хлороформом. Я был в сознании еще достаточно долго, чтобы увидеть, как один из них застрелил Дигби, когда тот его укусил.       Олив прикрывает рот от ужаса, но Нед не обращает на нее внимания. Он продолжает свою историю, не выказывая никаких признаков сострадания.       — Когда они привели нас в эту лабораторию… надо было меня видеть. Я был парализован страхом. Им пришлось втащить меня туда, потому что я даже не мог двигаться. Я был слишком напуган, чтобы кричать, плакать или вообще издать хоть какой-то звук. Они подключили меня к кислороду, так что я не отключился. Такой жалкий, да?       Но, наверное, я не должен быть к себе так строг. В конце концов, сбылись мои худшие кошмары. Я всегда боялся, что люди узнают, не такие, как ты или Эмерсон, конечно, а по-настоящему важные, страшные люди. Люди, которые могут заставить меня исчезнуть. Мне с детства снились плохие сны. Всю свою жизнь я принимал кучу мер — больших и малых — чтобы избежать внимания. Мои маленькие причудливые привычки вроде «никогда не ходить к врачу» — почти все они были из-за этого страха. На самом деле, я уверен, что избегание внимания было основным принципом, по которому я принял большинство решений в моей жизни.       Ты и понятия не имеешь, как это утомительно — жить с такой паранойей. Часть меня всегда была убеждена, что, независимо от того, что я делаю, этого окажется мало. Ожившего кота в мешке не утаишь, как-то так… И я был прав. Поэтому, когда они усадили меня за стол и показали свидетельство о моей смерти, сказав, что я никогда не покину этот объект, я уже не удивился.       Но, похоже, что это все эти годы паранойи только навредили, когда все, наконец, случилось. Оглядываясь назад сейчас, уже без страха, эти первые несколько недель в лаборатории я вижу иначе, чем тогда. Они всего лишь хотели каких-то мелочей. Образец волос, образец кожи, маленькие контейнеры для каждой физической жидкости, которую ты только можешь представить. Они взвешивали, измеряли, снимали отпечатки пальцев и фотографировали меня со всех сторон. МРТ, рентгеновские снимки, беговые дорожки, тесты IQ, тесты на зрение, стоматологические тесты. Вопросы о моей семейной истории, о том, когда и как я узнал о своей способности. Ничего особенно ужасного, но из-за дикого страха для меня это было адом. Я не жду, что ты поймешь.       Думаю, что люди, работавшие на объекте — я не назову тебе их имен, — поначалу старались быть как можно терпеливее. Они не понимали, почему я так расстроен. Сначала они пытались завоевать мою благосклонность: заранее объясняли каждую процедуру, пытались разговорить меня, уверяли, что не собираются причинять боль или убивать. Ведь я был для них важен, не так ли? Мое участие — как будто я был добровольцем — помогло бы продвинуть медицину на целую эпоху. Если бы я вел себя сдержанно, то мог бы совершенно нормально жить на том объекте. Мое счастье в моих руках, говорили они.       Конечно, все их доводы не были услышаны. В те первые несколько недель я так сильно трясся, что их опытные столы громыхали. Я вздрагивал каждый раз, когда кто-то из них оказывался в нескольких футах от меня, всхлипывал, когда они касались меня. У страха действительно небывалая сила, он овладевает телом без твоего разрешения. Через некоторое время они плюнули на аргументы и начали обращаться со мной как с каким-то испуганным животным. Полагаю, я таким и был. Они успокаивали, гладили и хвалили меня, если я был спокоен, пока они втыкали в меня свои иглы.       Тогда я понял, что должен быть храбрым. Стать героем этой истории. Понимаешь, я ведь не видел Чак после «Скорой». Так что однажды я сказал одному из них: если они просто отпустят ее — я буду с ними сотрудничать. Расскажу все, что знаю о своей способности, пройду все тесты, какие они захотят. Даже буду помогать с любыми делами в лаборатории, печь им всем пироги, можешь поверить? Я обещал быть лучшим пленником, какого они только могли себе представить.       Но у меня не было шанса. Они сказали, что не могут этого сделать. Не могут. Как будто отпустить ее было совершенно невозможно.       Тогда я придумал другое решение. На следующий день я спросил, можно ли хотя бы увидеть ее. Они были счастливы, что я наконец-то много говорю, так что я наболтал им всякого. Стал рассказывать, как мы были влюблены друг в друга в детстве и насколько я скучаю по ней здесь. Что мне было бы лучше, если бы я мог просто узнать, как у нее дела. У меня сложилось четкое впечатление, что они очень не хотели упускать шанс моего сотрудничества. На следующий день, когда они привели меня в свою основную лабораторию для опытов, Чак уже была там. Она выглядела…       Впервые с начала рассказа Нед колеблется. Улыбка пропадает с его лица, и он становится похож на потерянного ребенка. Олив ничего не говорит, только смотрит, как бегает его взгляд, будто ищет правильные слова. Как ладони начинают сжиматься и разжиматься на подлокотниках в замешательстве. Как поднимается и быстро опадает с неглубокими вдохами его впалая грудь.       — Она выглядела… — голос ломается, и он снова замолкает.       Нед облизывает губы, закрывает глаза и на несколько секунд перестает дышать. Он выдыхает, долго и медленно, прежде чем открыть глаза. Когда он снова смотрит на Олив, печаль и смятение исчезают. Легкая улыбка вновь появляется на его губах, он сгибает и разгибает запястья, щелкает костяшками каждого пальца, а затем продолжает рассказ, будто и не было никакой паузы:       — Когда они собрались увести ее, я спросил, не хочет ли она поцелуй на прощание, и она сказала «Да». И я дал ей его.       Нед делает паузу, позволяя тишине донести смысл его слов.       В темноте голос Олив очень слаб:       — Она…       — Умерла, да. На моих руках. Я и не представлял, что ее тело сразу разложится. Как будто все это украденное у смерти время настигло Чак ускоренной перемоткой. Ее убили несколько лет назад, так что это было… довольно грязно. Им пришлось усыпить меня, чтобы оттащить от того, что от нее осталось. Знаешь, я ведь даже не плакал до этого момента. Но как только начал, уже не мог остановиться. Несколько дней не мог.       Сейчас слезы текут по щекам Олив, но Нед, похоже, не замечает этого или ему плевать.       — После этого я больше не боялся. Я просто позволял им делать с собой все, что они хотели. Мне было все равно. Им приходилось поднимать меня с постели и возить в лабораторию, потому что я не вставал. Не вставал, чтобы сходить в туалет, так что они подкладывали мне «утку». Я совсем перестал разговаривать и не слышал ничего, что говорили мне. Словно говорили они на другом языке.       Не знаю, как долго я был таким. Там сложно было отслеживать время даже в самые ясные минуты. В какой-то момент они сделали это… — Нед проводит ладонью по бритой голове, — но я не заметил. Весь этот период для меня как туман. Но я помню тот день, когда он закончился. Тебе понравится эта часть.       Им вдруг пришло в голову, что моя способность может быть генетической. Мои братья не получили ее, но если бы у меня был ребенок, он мог бы ее унаследовать. Так что они решили размножить меня.       Я не знаю, почему они не взяли образец спермы и не использовали искусственное оплодотворение. Может, так просто дешевле, или это было наказание… Чтобы ты понимала, им очень не понравилось то, что я сделал с Чак. Она была им необходима для опытов почти так же, как я. Они потеряли возможность провести часть тестов, которые хотели, и после ее смерти стали… мстительными.       Поэтому они вымыли меня, связали и дали маленькую голубую таблетку. Я не осознавал, что происходит, когда они привели девушку, это не имело никакого смысла, но когда она начала прикасаться ко мне, я захотел, чтобы она прекратила. Это был первый раз, когда я хотел чего-то, после смерти Чак. Неудачное время, тебе не кажется? Выйти из полного оцепенения как раз в такой момент. Опять же, может быть, это было уже не в первый раз. Я думаю, что первый, но не могу быть уверен.       Но где мои манеры? Я тут рисую такие яркие картинки, раз уж ты не против, что я об этом говорю, но ты же не хочешь слушать об «утках» и образцах крови? Справедливо сейчас будет добавить деталей. Выдать тебе полный набор непристойностей в качестве утешительного приза. Ты ведь так и не дошла до конца в свое время.       Олив хранила молчание до этого момента, но больше она не может:       — Нед, о чем ты?       — Об изнасиловании, Олив. Конечно, ты этого не сделала в полном смысле, хотя мне кажется, вполне заслужила награду за усердие. Что? Не смотри так. Мы оба помним, как это было. Или, может, ты — нет. У тебя всегда был избирательный слух, возможно, твои воспоминания тоже отрывочны.       Нед больше не улыбается. Он наклоняется вперед, смотрит Олив прямо в лицо, пока она не отводит взгляд. В его голосе проявляется жесткая горечь, когда он начинает говорить быстрее. Это, как она видит, уже не часть заготовленной истории. Это импровизация, поспешная и сырая.       — Я сказал тебе, сразу после того, как мы познакомились, что мне не нравится, когда меня трогают. Я не брал тебя на «слабо», но, видимо, ты решила иначе. Раз за разом, ты все время это делала. Следила за мной, постоянно, каждый день. Обнимала меня. Целовала. Всегда находила повод, чтобы дотронуться. Наталкивалась на меня, будто невзначай. Массировала плечи, хотя я много раз просил тебя остановиться. Предлагала подстричь мне волосы или сделать маникюр, научить йоге. Давала мне книги об открытии внутреннего сексуального бога. Пыталась заставить пойти плавать, чтобы увидеть меня без одежды. Хотела напоить меня каждые выходные. Заставляла чувствовать себя виноватым за то, что отказываю тебе. Думаешь, мне уже не было плохо?       Презрение в голосе Неда постепенно возрастает, пока он не начинает почти что выплевывать слова:       — Ты была моим другом — моим первым настоящим другом за долгие годы. Не думаю, что ты можешь себе представить, как сильно я хотел понравиться тебе. Ты никогда не была одинока, Олив. Действительно ведь не была. Вокруг всегда были любящие тебя люди: родители, друзья, мужчины. Когда мы встретились, я был одинок, уязвим и несчастен. Я был один много лет. Конечно, вокруг меня тоже были люди, но это не одно и то же. Каждый кусочек тепла, который ты давала мне, был чудесным даром. В то время я был не высокого о себе мнения, так что пришлось постараться, чтобы доказать, что я того стою, но этого не было достаточно. Ты хотела мое тело, и как бы я ни старался, я не мог заставить себя дать тебе это.       Я слышал тебя, понимаешь? Однажды я вернулся с приемки товара, и ты говорила по телефону, жалуясь кому-то на то, какой я стеснительный. И что единственное, что ты бы хотела сделать, так это прыгнуть ко мне в постель, но я все никак не решался. И что это несправедливо, ведь какой тебе смысл работать в кондитерской, если нельзя время от времени подворовывать немного сахара? Я пытался не слушать, но потом ты сказала, как начинаешь думать, что пора… как это прозвучало? — просто привязать меня к кровати и показать, что я потерял, так?       Олив сразу вспоминает тот звонок. Ее щеки горят от стыда и гнева.       — Это был личный разговор, — возражает она, пытаясь вернуть себе моральное превосходство, но Нед прерывает ее посреди фразы.       — … о том, как славно было бы изнасиловать меня.       Тишина гнетет. Нед закрывает глаза:       — Ну, кое-кто опередил тебя.       Он пробегает своей четырехпалой рукой взад и вперед по бритой макушке. «Самоуспокаивающий жест» — отмечает детектив в голове Олив. В этот раз она уже узнает картину: Нед сначала задерживает дыхание, затем выдыхает, открывает глаза, щелкает костяшками пальцев — и холодная, улыбающаяся маска возвращается.       — Ты помнишь эту прогрессию? От страха к гневу, от гнева к ненависти, от ненависти к страданию. Я не испугался, когда она забралась на меня, — я рассердился. Я не просил — я выкрикивал ругательства. Ругался и брыкался, укусил ее за руку, когда она наклонилась слишком близко, достаточно сильно, чтобы пошла кровь. И вырвал бы кусок мяса зубами, если бы она не оказалась проворнее. Я совершенно озверел.       Конечно, я не мог сделать больше, пока был связан. Я был недостаточно силен, чтобы вырваться на свободу, но пытался. Странно, я помню, как горячи были слезы, скользящие по лицу. Конечно, слезы всегда примерно одной температуры, но я тогда чувствовал, что они жгут меня. Я рыдал. Поклялся, что убью ее, что выпотрошу ее и всех остальных. Я уверен, что они наблюдали за нами. Наверное, писали свои заметки, стоя по ту сторону зеркала. Кто знает, возможно, некоторые из них даже ушли тогда.       Знаешь, в зависимости от того, как считать, пожалуй, это был мой первый раз. И я даже не узнал ее имя. Но могу поклясться, что она не была там пленницей.       После того, как все было сделано и она ушла, гнев не исчез. Ничуть. Раньше я никогда не понимал, почему люди говорят, что они теряют контроль, когда злятся. В тот день я впервые вышел из себя. Я был настолько наполнен яростью, что во мне не осталось места ни для чего другого. Я не боялся того, что они могут сделать со мной. Мне не было грустно от того, что пришлось сделать с Чак. Все, чего я хотел, это причинить им боль. Ты когда-нибудь чувствовала такое, Олив? Я не о твоих маленьких фантазиях, как бы поджечь Чак — да, Эмерсон рассказал мне об этом, — я имею в виду, чувствовала ли ты, что хочешь слышать, как кто-то кричит от боли и знает, что это ты ее причинила? Ощущала ли ты, как жестокость свернулась клубком внутри тебя, и единственный способ перестать чувствовать себя плохо — это выпустить ее?       Понимаешь, страх — он как туман, который заставляет тебя сжиматься в комок и представлять, что может оказаться там, в этой дымке. Но гнев, который я тогда испытывал, был четким. Острым, прекрасным, чистым и совершенным. Ослепляющим, как солнце. Он выжег все лишнее. Я мог целыми днями ни о чем другом не думать. Я объявил войну своим тюремщикам, но у меня не было стратегии. Моя тактика была грубой, я импровизировал от минуты к минуте. Я переломал всю мебель, разорвал в клочья одежду, кидался в них собственным дерьмом. Я выл, пока не разорвал горло, а потом плевал кровью в их лица.       Порой я не ел то, что они приносили, а когда меня кормили насильно, кусался. А в другие дни ел, потому что хотел быть достаточно сильным, чтобы выцарапать их глаза собственными ногтями, если бы у меня появился такой шанс. Когда я был особенно готов к мести, но не мог добраться до них, то терзал сам себя. Выдирал брови, ресницы, даже волосы на лобке, грыз ногти, кусал руки, кидался на стены, пока не становился черно-синим от гематом. Однажды вывихнул плечо. Представляешь, меня перевели в палату для буйных, потому что я пытался вышибить себе мозги о бетонную стену. Настоящая мягкая комната, прямо как в фильмах. Они догадались добавить смирительную рубашку уже после того, как я сделал это, — Нед трогает шрам на шее, поднимая подбородок, и это несомненно самодовольство. — Новый парень должен был подумать, прежде чем оставлять меня наедине с зеркалом.       Последний из них потерял симпатию ко мне после этого. Не могу их винить — наверное, я превратил их работу в ад. И я, безусловно, стремился к этому. Процедуры, которые они проводили, становились все болезненнее. Часть меня гордилась, потому что я знал, что задел их. Было много операций, но я их не помню. Знаю, что они пересадили одну из моих почек другому человеку, чтобы проверить, даст ли это ему мои способности. Они брали мой костный мозг и накачивали меня чужой кровью. Приживляли чужую кожу, вырезали мою и смотрели, будет ли то, что под ней, делать то, что я мог. Они отрезали мне палец, чтобы увидеть, сработает ли он сам по себе. Порой было сложно сказать, что было настоящим опытом, а что — наказанием. Границы размылись.       Отвращение Олив, должно быть, проявляется на ее лице, потому что Нед делает паузу, и между его бровей образуется морщинка.       — У тебя нет права делать такое лицо, Олив. Тебе не пришлось это переживать. К тому же, я описываю только некоторые отредактированные моменты, но есть вещи, которые я не трогаю. Мерзкие вещи. Они заставляли меня бодрствовать по несколько дней подряд. Жгли меня кислотой. Накачивали наркотой, дававшей такие галлюцинации, которые я даже не возьмусь описать. Насильно кормили меня сырой человечиной. О, да. И не один раз. Они сказали, что будут делать это до тех пор, пока меня не перестанет тошнить от мяса. Ты можешь представить, что оно ожило внутри, как только коснулось меня? Да, со временем они начали проявлять недюжинную фантазию.       Но, наверное, ты права, пора вернуться к истории. Мы не можем сидеть так всю ночь. Опыт за опытом — и они, наконец, сломали меня. Мой гнев иссяк, я стал слишком слаб, чтобы поддерживать его. Смотри, мы почти закончили. Страх — к гневу, гнев — к ненависти и страданиям. Эти двое идут рука об руку.       Нед соединяет пальцы, показывая. Успокаивающие нотки в его голосе — это что-то новое. Олив замечает, что шум с улицы внизу затих. Должно быть, уже совсем поздно.       — Ты знаешь, что такое вивисекция? Это как операция, только они ничего не пытаются исправить. Они просто раскрывают тебя, чтобы посмотреть, что внутри, — он сдергивает с плеч рубашку, показывая созвездия хирургических шрамов, охватывающих его исхудавшее тело. Прямо по центру, как меридиан, проходит один очень длинный рубец. Нед проводит по нему пальцем, прежде чем рубашка снова все закрывает. — Они держали меня открытым часами. Они дали мне обезболивающее, но я был в сознании. То, что я чувствовал… Я не просто оцепенел. Боль все еще была там, но она не трогала меня. Было похоже, будто я стою в центре замерзшего океана, глядя сквозь лед. И боль была там, внизу, шевелилась, как гигантское морское чудище, чешущее свою отвратительную спину этой коркой льда.       Не знаю, зачем они заставляли меня бодрствовать. Может, хотели, чтобы я смотрел. Там было зеркало. Наверное, они использовали его, чтобы смотреть под другим углом, но и я тоже мог через него видеть. Видеть, как они погружают в меня руки, чувствовать, как они перебирают мои внутренности. Знаешь, Олив, есть… части тела, которые никогда нельзя трогать. Это ощущалось очень неправильно, хуже всего, что они делали со мной раньше. Но я не злюсь на них за это. Это было совсем по-другому.       Когда люди говорят о ненависти, чаще всего они имеют в виду обиду или зависть, или даже наших двух старых друзей — страх и гнев. Настоящая ненависть не такая. Я прозрел, лежа на том столе. Понял, что до этого момента никогда не ненавидел этих людей по-настоящему, — я лишь думал, что ощущаю ненависть. Я смотрел, как они ковыряют и тыкают мои внутренности, и понял, кем они были. Каждый из них. И тогда я осознал, что они не должны существовать.       Они были источником всех страданий. Все, через что они заставили меня пройти, было лишь песчинкой в бесконечной пустыне боли, унижений и пыток. Я не собираюсь врать тебе — это было почти мистическое чувство. Как будто раздвинулась невидимая завеса, и я смог видеть всех людей, за все годы, страдающих и заставляющих страдать друг друга. И это не их вина. Люди, которые управляли этим объектом, не были злыми, отделенными от неких добрых людей, живущих в каком-то другом месте. Это всеобщее. Врожденное. Жизнь — это страдания. Люди, которых мы называем хорошими, страдают сами по себе, а люди, которых мы зовем плохими, заставляют страдать других. Но в итоге это одно и то же. И я понял, что все люди — не больше чем просто злое мясо, ожидающее, когда придет его очередь сгнить.       И как только я это понял, боль ушла. Не боль в теле — боль в моем сознании. Это было так хорошо, словно я наконец-то сделал всю жизнь сдерживаемый вдох. Ты знала, что раньше я всегда чувствовал себя немного виноватым за то, что существую? В глубине души я считал себя опасным для других. Пожалуй, убийство собственной матери как раз и может сделать человека таким. И когда я был там, маленькая часть меня была уверена, что я заслужил все то, что они со мной делали. Ну то есть, так было до вивисекции.       Полагаю, ты решила, что я просто перестал ненавидеть себя и начал ненавидеть всех остальных? Все, что казалось мне важным раньше, стало незначительным. Мне стало плевать, что может не быть никакого Бога. Мне стало плевать, что я сам не был человеком. Я провел последние двадцать лет, пытаясь убедить себя в чем-то другом, в то время как истина была рядом.       Нед внезапно наклоняется вперед в своем кресле, и Олив едва не подскакивает. Он был неподвижен так долго, что эта внезапная перемена застает ее врасплох. Не отрывая от нее взгляда, Нед протягивает руку к маленькому хлорофитуму, стоящему в горшке на столе между ними. Мягко, неторопливо, он зажимает один из его бумажно-тонких листьев между пальцев. Прямо на глазах растение увядает, сморщиваясь с мягким шуршанием сухих листьев. Через несколько секунд оно мертво. Олив смотрит, окаменев от ужаса.       — Я — не человек, — повторяет Нед, делая на этом акцент и откидываясь обратно в кресло. Его улыбка становится чуть шире, и на запавших щеках появляется слабый румянец. — После того, как они зашили меня, и действие наркотика закончилось, это ощущение расстояния осталось. Как будто я был на дне колодца, настолько глубокого, что не мог видеть свет ни сверху, ни вокруг, и на сотни миль не было ничего, кроме холода, молчания и пустоты. Мне казалось, мое тело сделано изо льда. И страх, и гнев — такие горячие, такие животные чувства. Но они держали мои внутренности на холоде слишком долго, и когда зашивали обратно, внутрь попало немного льда.       Я был примерной морской свинкой, пока заживали раны, позволял ненависти распространяться во мне, покуда она не покрыла все своим инеем. Я не возражал против предоставленного времени. Они вернули мне некоторую свободу в награду за то, что я больше не пытался огрызаться. Перестали следить за мной столь пристально. Даже позволили гулять по объекту — под присмотром, конечно.       Но некоторые из людей, работающих там, не спешили мне доверять. Они считали, что я откушу руку, если дать мне палец. Разумеется, они были правы. Один из них решил преподать мне урок в подсобке во время одной из моих маленьких прогулок. Там нет камер, вот почему он выбрал это место. Раньше ему это удавалось, но он и не подумал, что я изменился. Да, я больше не царапался, но был далеко не безобиден.       Меня слегка расстраивает то, что я не видел его, когда все произошло, — все то время я мог глядеть лишь в бетонный пол. Одной рукой он держал мои запястья за спиной, а другой расстегивал ремень, и я, помню, подумал: «Лучше бы ему просто остановиться», — и сразу же почувствовал этот порыв. Это было похоже на то ощущение, когда падаешь на американских горках, и в животе образуется невесомость. Сначала было неприятно, но потом, после первого шока, каждая клеточка тела стала ощущаться такой жаркой и трепещущей, такой идеальной!       Почувствовав, что он больше не удерживает меня, я перевернулся и увидел, что он мертв. Я знал, что это сделал я. Тот порыв, что я почувствовал, — это была жизнь, вышедшая из него и перешедшая в меня. Когда я возвращал трупы к жизни, это никогда не действовало на меня — я был просто каналом, перенаправляющим энергию. Сейчас было иначе. Я наполнился этим. Я украл его жизнь и чувствовал, как она просачивается в клетки моего тела.       Я попробовал прикоснуться к нему, чтобы посмотреть, не оживет ли он снова, но этого не случилось. Возможно, та способность была для прежнего Неда — Неда, которого я уже давно не видел. А эта сила подходит мне новому намного больше, не находишь? Возможно, я больше не могу возвращать к жизни. Но знаешь, что я думаю? Что все еще могу. Я думаю, что теперь контролирую это. В конце концов, я же не убиваю все, к чему прикасаюсь. Например, я дотронулся до тебя — и ты не умерла. Я должен захотеть этого. Думаю, если захочу, я могу и давать, и забирать жизнь прикосновением, без ограничений или последствий. Интересно, кем это делает меня?..       Но вернемся к истории. Это был потрясающий опыт для первого раза. Я понял, что могу победить. Даже не задумываясь, я вырвал свободу прямо из его рук. Я четко увидел, как использую свою способность, чтобы сбежать, как я останавливаю их всех так же, как остановил его. И я почувствовал себя таким живым, счастливым и полным ненависти. Но я не знал, что делать дальше, и, должен признать, что немного… увлекся его телом. Это был единственный раз, когда я так поступил, но я не жалею. Насколько мне известно, он заслужил это. Око за око.       После того, как закончил, я надел его вещи и взял ключ-карту. Было так странно — носить настоящую одежду впервые за несколько месяцев. Я чувствовал себя зверем в костюме. Можешь себе представить, каково оказаться одному после нескольких месяцев круглосуточного надзора? Был момент, когда коридор разветвлялся в две стороны, и я стоял там как идиот не меньше минуты, потому что давно уже не решал сам, куда идти. Я передвигался по объекту практически бесцельно, а когда встречал кого-то, то касался его раньше, чем он поднимал шум. К тому времени, когда я убил уже около дюжины, я чувствовал себя таким легким, что удивлялся, почему мои ноги все еще касаются земли.       Это был не киношный побег, мне не пришлось бегать, уворачиваясь от пуль. Это место не предназначалось для содержания того, кем я стал. У них не было никакой защиты: ни оружия, ни кодов, ни системы блокировки. Все, что им раньше требовалось, чтобы подчинить меня, — это их тела. У них не было шанса.       После того как я всех их остановил, я вернулся и прибрал за собой. Сжег их бумажные записи, разбил все компьютеры. Забрал все сколько-нибудь полезное и портативное, что смог найти. Выпустил всех животных, которых они там держали. Я вытащил их из этих грязных боксов одного за другим и вывел на улицу. Они кусались, царапались, рычали и злились на меня, но в итоге мы все оказались снаружи. Конечно, большинство из них погибло в ближайшие несколько дней, но этого нельзя знать наверняка.       Я сделал это. Вернулся к цивилизации.       Да, как видишь, история вот-вот закончится. Почему бы нам не перейти к сегодняшнему вечеру? Ты была прекрасным слушателем, Олив. Удивительно, что ты не остановила меня вопросом, зачем я рассказываю тебе все это. Я лгал, извини. Сказал, что начну с самого начала, но не сделал этого. Ты должна понять, это очень сложно — соединить все части вместе. Но это стоит сделать. Чтобы начать с самого начала, я должен начать с того, как эти люди вообще узнали, что я существую.       У меня было много времени, чтобы подумать, пока я смотрел в потолок мягкой комнаты, лежа совершенно неподвижно и пытаясь забыть, как они разрезали меня пополам и скрепляли обратно. Я спрашивал себя, как они все-таки вышли на меня? Какая соломинка в итоге сломала спину верблюда? Такое жестокое клише, не так ли? И как оно подходит…       Я перебрал все варианты и возможности и понял, что это была ты. Ты кому-то сказала, да? Дай угадаю: Альфредо? Да, я думаю, это был он. Твое лицо говорит мне, что я прав. А ведь ты поклялась мне, что никогда никому не расскажешь, ни при каких обстоятельствах. Я должен был догадаться — ты никогда не умела хранить секреты. Может быть, поэтому я так долго откладывал это признание — я всегда знал, что есть вероятность, что ты предашь меня. Но Чак говорила, что я просто недостаточно верю в тебя.       Знала ли ты, что была первым человеком, которому я признался добровольно? Когда узнал Эмерсон, я решил, что это действительно конец. Думал, он сдаст меня за вознаграждение, и мне придется пройти через невообразимые ужасы. Но он никогда не был угрозой, даже еще до того, как мы стали друзьями. У него было так много власти надо мной, но он ни разу даже не пригрозил использовать ее. На самом деле он делал все наоборот: помогал нам с Чак держаться в рамках, прятаться, разбираться с проблемами. Он сразу понял, без всяких слов, что станет с нами, если кто-нибудь узнает.       Но ты… Рассказываю тебе — и через пару недель я уже в каком-то богом забытом бункере, смотрю на свидетельство о собственной смерти и пленен на десятилетия.       Да-да, я уверен, что у тебя были причины. Ты любила его, доверяла ему, и, в конце концов, как он мог навредить? Понимаешь, Олив, теперь я знаю, кто ты. Ты эгоист, эгоист такого рода, который считает, что вселенная в основном добра. Ты видишь возможное добро в других людях, лучший вариант во всем. Сплошные лучи надежды и безоблачное небо. На визитке это звучит прекрасно, но в реальной жизни существуют тучи. И этот луч надежды — он выдумка, одна из тех маленьких метафор, что люди используют, дабы забыть о своей смертности.       Я в самом деле любил эту энергию, эту твою невинность. Да, когда-то я любил тебя. Наверное, не так, как ты хотела, но я любил. Сейчас это трудно представить. Я не мог понять, как ты оставалась столь наивной в таком возрасте, и хотел, чтобы так и было дальше. Я хотел думать, как и ты, что в конечном итоге все будет хорошо, потому что плохие вещи происходят в других местах, с другими людьми и, конечно же, не по твоей вине. Ты никогда не сомневалась в своем праве на существование и была счастлива.       И ты рассказала Альфредо. О, не все подробности, не как это работает. Просто факты: что Чак из «Пирожковой» действительно Шарлотта Чарльз, что она умерла, а я вернул ее к жизни своими магическими способностями. Ты заставила его пообещать держать это в тайне, но это игра со снижением эффекта. Каждое следующее обещание становится немного слабее. Вскоре он сказал кому-то, и, возможно, этот кто-то сказал кому-то другому и так далее. И в итоге вот мы вдвоем, сидим здесь…       Олив застывает на месте. Ей нужно бежать, думает она. Нужно вытащить пистолет из сумки, но та в другой стороне комнаты. Нед не сводит с нее глаз, и она чувствует себя парализованной. Как одно из тех животных в документалке о природе, глядящее в глаза приближающейся кобре.       Нед ставит локти на колени и кладет подбородок на сцепленные ладони, улыбается, будто знает, о чем она думает.       — Хочешь узнать еще один секрет, Олив? Я не знаю конца этой истории. Я не думал дальше этого момента. Интересно, что я буду делать после того, как мы закончим? Напишу Эмерсону письмо с объяснениями? Или позволю ему думать, что это был сердечный приступ, такой трагический для твоего возраста. Ты ведь выглядела вполне здоровой. Или я мог бы подождать его здесь. Вдруг он войдет в эту дверь — и я увижу его и пойму, как ошибочен мой путь, что это убийство неправильно, и человечество стоит того, чтобы все сохранить, что я должен отказаться от темной стороны и использовать свои способности для добра. Думаю, из меня вышел бы отличный антигерой-мученик, как думаешь? У меня, вообще-то, было достаточно практики пыток.       Или, может быть, он стал бы последним кусочком мозаики, отсутствие которого я даже не заметил? А может, я увижу его и пойму, что он такой же, как и все остальные. Может быть, у меня вообще не осталось ни одного кусочка, который не был бы сделан изо льда. Но, полагаю, с этой проблемой я разберусь в свое время. Ты на первом месте. Ну, на втором. Я закончил с Альфредо чуть раньше.       Нед встает, руками упираясь в стол.       — Как бы ты хотела это сделать? Рукопожатием? Может быть, поцелуем? Ты можешь выйти на минутку за дверь, и хоть это уже будет не такая драматичная сценка, на которую я надеялся, но это твое право.       Олив тоже встает. Ее рука, когда она поднимает ее для поцелуя Неда, сильно дрожит. Он тянется к ней, и Олив отталкивает его в испуге, прежде чем он касается ее.       — Будет больно? — спрашивает она севшим от страха голосом.       — Нет, — заверяет Нед, и эта улыбка почти напоминает ей о том Неде, которого она знала. — Это будет быстро и безболезненно.       Олив думает, что, несмотря ни на что, он сейчас красивее, чем когда-либо прежде. Это не человеческая красота. Она смотрит на мертвый цветок, на Неда, на фотографию Альфредо на столе. Снова протягивает руку. Прикосновение Неда теплое, и Олив чувствует, что ее пальцы начинают неметь почти сразу.       — Спасибо, что выслушала, — говорит он и целует ее ладонь.