На китовых костях

С каждым днем Даниэль все реже ловил себя на мысли, что жизнь ему не дается. Возможно, причиной тому был неожиданный душевный подъем, который замечали все, начиная от него самого, время от времени позволяющего себе заглянуть в зеркало и осмотреть свое лицо на предмет глупого выражения на нем, и заканчивая прозорливыми служанками, которые, казалось, знали все про всех. Эмили, впрочем, отличалась не меньшей прозорливостью, и, пусть ей хватало такта и воспитания лишний раз не бередить чужие раны и не спрашивать, с чем связан отрешенный взгляд и чем вызвана призрачная полуулыбка, Даниэль знал: она определенно видит, что ему становится легче по причинам, что были далеки от простой «привычки» быть человеком. Не зря она время от времени терзала его пристальным взглядом и прикасалась к его плечу, когда он меньше всего ожидал, а после, посмаковав чужое удивление, ни слова не говорила и уходила к себе. Первая женщина мира, сотворенная Бездной, была ведьмой, — мальчик в этом не сомневался. Сама Бездна, будь у нее возможность обратиться человеком, приняла бы облик прекрасной девы лет тридцати пяти, чье лицо скрывала дорогая черная вуаль: вдова в вечном трауре по тысяче убитых ею же мужей и жен, плодовитая, любвеобильная, но прожорливая, как самка богомола, что откусывает партнеру голову во время соития. Именно Бездна, не прибегнув к помощи богов-посредников, ничего не попросив в ответ на свою щедрость, наделила женщин способностью вкрадчиво льстить, усыплять бдительность, глубоко ранить, понимать язык тела и читать неприличные мысли. Из всех этих ошеломительных талантов больше всего Даниэль жаждал заполучить именно тот, которым некогда и сам располагал: дар телепатии. Нет, не Чужой бредил старыми способностями, нашептывая уязвимому подростку желание знать в лицо каждого таракана, что скребся внутри чужой головы. Не жестокий расчет и не эгоистичное любопытство толкали ребенка на сожаление о том, сколько возможностей он утратил вместе с абстрактной связкой ключей, подходящих к каждому замочку человеческого подсознания, и по шквалу спутанного пьяного бреда, которым кишмя кишели черепные коробки портовых торговок рыбой и грязных алкоголиков, заброшенных в самые темные углы Дануолла, Даниэль не скучал. Его настигало жгучее желание окунуться в пучину неконтролируемого всезнания лишь по той причине, что, оказавшись вовлеченным в таинственную игру человеческих чувств, этакий шаманский ритуал обмена двумя травмированными, расколотыми душами, он не знал, действительно ли каждое слово, что срывалось с губ обожаемого человека, было искренним. Он знал Корво лучше, чем, должно быть, сам Корво мог себя знать. За пятнадцать лет вдумчивого наблюдения и немого восхищения Даниэль выучил наизусть его повадки и проникся всем, что из себя представлял лорд-защитник, настолько, что его теплые чувства куда больше напоминали одержимость, чем влюбленность, но ни одно сокровенное знание о предмете восхищения не позволяло предугадать, что он подумает, скажет или сделает. Даниэль невольно вспоминал те времена, когда ему удавалось без особого труда и последствий для себя проникать в голову Корво и копаться там ровно столько, сколько было необходимо. Сейчас же, раз за разом слушая, что он говорит, юноша, повинуясь врожденной, видимо, паранойей, мечтал быть уверенным в правдивости каждого слова. — Тебе идет твоя новая рубашка, — говорил Корво, встречая молодого человека за завтраком, и после трапезы Даниэль проводил в тяжелых раздумьях не меньше двадцати минут, кусая ногти перед зеркалом, потому что не понимал, действительно ли Корво так считает. — От тебя пахнет яблоками с корицей, — говорил Корво, когда поправлял названному сыну мятый воротник или небрежно лежащие волосы, и после этого Даниэль ненароком принюхивался к своему запястью, но чувствовал подвох, потому что не слышал ни единого запаха, кроме въевшегося в кожу тошнотворного запаха ворвани. — Мне нравятся твои руки, — говорил Корво, потирая пальцами выступающие косточки пальцев, когда они оставались наедине, и Даниэль, ничего не отвечая, всматривался в свои колени и скрипел зубами, потому что не мог быть уверенным в том, что Корво действительно говорил правду. Как же сложно быть ребенком. И все-таки, Даниэль не собирался причислять себя к тем многим, кому хотелось чувствовать себя плохо и страдать, когда ситуация к тому не располагала. Да, привыкнув к отсутствию недосказанности и возможности безошибочно отделять правду от обмана, капризное божество, время от времени переобувающееся в не менее капризного смертного мальчика, начинало испытывать неприятную тревогу, но едва ли тревога могла помешать ребенку, которого раньше никто не любил, чувствовать себя абсолютно счастливым, когда ему делали комплименты и признавались в симпатии. Даниэль мог временами закрывать глаза и просто раздумывать о том, как же сильно ему повезло оказаться в руках Билли Лерк, заботливой, чрезвычайно понимающей, сердечной Билли Лерк. Был бы он здесь, в Башне Дануолла, с Корво, если бы его в Бездне с клинком наперевес настиг сам Дауд?.. Едва ли. Юноша не был знатоком человеческих душ. Вне всякого сомнения, будучи Чужим, он знавал многие души, но все они были обезображены гниющим ликом смерти, застывшим перед глазами в секунду слияния с Бездной. Образы здоровых, способных любить и отвечать на любовь душ ему были неведомы, поэтому, иногда задумываясь о том, в правильном ли русле развиваются их с Корво отношения, Даниэль сперва смущался, признавая, что то, что между ними происходило, еще нельзя было называть отношениями, а затем чувствовал себя несказанно глупым и самонадеянным. Он не знал, все ли хорошо. Он не знал, чего хочет Корво и не знал, чего хочет сам. Их маленькая совместная история писалась рукой твердой, но неторопливой: поцелуев не было, прикосновения оставались редкими и практически невинными, даже взгляды, которые Корво иногда бросал на воспитанника, едва ли сменились на более пытливые или жаждущие. Пытаясь судить по своему неловкому опыту стремительно развивающихся отношений с Даудом, Даниэль полагал, что что-то идет не так. А затем вспоминал о том, что на тот момент он и Даниэлем-то не был. И успокаивался. Ненадолго, правда, потому что мальчишеской голове покой был неведом, но все так или иначе приходило в норму. Корво не должен был повторять поведение Дауда. Он вообще никому ничего не был должен. Он был замечательным именно потому, что ни под кого не подстраивался. — Ты же понимаешь, что ты не очень долго протянешь, если во время каждого обеда я буду единственным, что ты пытаешься съесть, причем глазами? Даниэль моргнул и резко пришел в себя. Ох. Он снова задумался за столом. Корво любезно долил горячий чай в полупустую чашку. Эмили по другую сторону попыталась притвориться, что очистка яблока интересует ее гораздо больше, чем диалог отца с названным братом. — Я ем… — юноша демонстративно ткнул вилкой в тарелку, но довольно быстро осекся, потому что она все еще была полной. -…ладно, возможно, я ем чуть меньше, чем стоило бы. — Тебя что-то волнует? Или это простая подростковая голодовка? — Корво, благодарно кивнув, принял из рук дочери половину очищенного яблока. Оставшуюся половину она торжественно вручила Даниэлю, хитро улыбаясь, как будто яблоко было зачаровано. Женщины. Бездна. Колдовство. Все сходилось, но лучше было об этом не думать. — Нет, все в порядке, никакой голодовки, — показательно откусив кусочек сладкого яблока, заверил Корво Даниэль. — Просто… — Просто лорд-защитник выглядит несколько привлекательнее копченого зайца, — перебила юношу Эмили, смахнув с лица челку. — Признайтесь, лорд Аттано, кто бы ни делил с нами обеденный стол, мы всегда заслуживаем чуть большего внимания, чем поданные яства. Таково проклятье королевской семьи, частью которой вы вынуждены быть. Однажды на Даниэля с подобным восторгом во взгляде будет смотреть ваша новая избранница, если вы, конечно, еще надеетесь ею обзавестись. Надеетесь ведь? Даниэль сглотнул и нервно хихикнул, имитируя детскую заинтересованность в сплетнях. Его инстинктивно укусила ревность, но браться судить еще не прозвучавший ответ он не собирался. Ревновать было некого и не к кому. Возможно, сам вопрос прозвучал лишь для того, чтобы укрепить это убеждение. Сложно было разобраться, действительно ли в голосе императрицы прозвучала нарочитая издевка, которую подросток отчаянно пытался услышать, чтобы не испытывать тревоги за возможность получить нежелательный ответ со стороны Корво. Эмили была куда более шутлива, чем Джессамина, и нравом не походила ни на мать, ни на отца, а вот способность с непроницаемым выражением лица говорить даже самые абсурдные вещи, тем самым затрудняя понимание их абсурдности, она умудрилась унаследовать от обоих. Она слыла хорошим политиком, потому что знала, как убедить собеседника в своей правоте, и отвратительной дочерью, потому что пыталась выйти правой из спора с человеком, который отрицал, что его ребенок вообще мог не заблуждаться. Корво воздержался от прямого ответа, но простодушная улыбка, накрывшая его губы, позволила понять, что никакого раздражения мужчина не испытал. — Могу заверить Вас, императрица, что вы одной из первых разделите стол с человеком, которому не посчастливится ответить мне в сердечной привязанности, — уклончиво ответил он, поправляя запонки на манжетах. — Однако на Вашем месте я бы усомнился в том, сможете ли Вы без объяснений понять, что с Вами за одним столом давится горькими салатными листами моя вторая половина. Даниэль сделал глоток фруктового чая, заинтересованно прислушиваясь к назревающему шуточному конфликту. Ему чертовски нравилось, когда люди делали вид, что спорят, но на самом деле не спорили. Даже будучи всевидящим, всезнающим и вездесущим, он был наивен в своих интерпретациях человеческого поведения, цеплялся за слова, игнорировал интонацию, и потому за ссору принимал любую игривость. Теперь же, в мирное время будучи свидетелем отношения Эмили и Корво, он понимал: возможно, только любящий человек способен обидеть тебя так, что ты расхохочешься над крепким словцом, как над самой забавной из шуток. Эмили недоверчиво сощурила глаза: — Вы ставите под сомнение сообразительность монарха, лорд? — Скорее заявляю о своей непредсказуемости, Ваше Величество, — ответил Корво. — Далеко не каждый мужчина прост настолько, чтобы привести в дом женщину со словами «прошу познакомиться с моей будущей женой». Едва ли Вы были так прямолинейны, когда заявляли мне о своих чувствах. — Прямолинейность никогда не была сильной стороной вашего рода, — вставил свои пять копеек Даниэль, — и мне приходилось мириться с этим пятнадцать лет подряд. Из прямолинейного у вас всегда были только кулаки. Вы даже друг с другом напрямую говорить не можете, вечно то от ответа уходите, то говорите загадками. Императрица развела руками. — Исходя из этого, не зря тебя усыновил мой отец. То ли наше ядовитое родство затронуло тебя, то ли мы, как и ты, в свое время пострадали от губительного влияния Бездны. Иначе объяснить то, почему нездоровая загадочность затронула каждого из нас, я не могу. Слово за слово, направление разговора сменилось. Характер болтовни за столом всегда было сложно предугадать, но каждый раз, будучи вовлеченным в диалог, Даниэль чувствовал себя неотъемлемой частью семьи. Семьи, которой у него никогда не было. В моменты, когда он оказывался вместе с Корво и Эмили и чувствовал, что его принимают, как равного, он ненадолго забывал, сколько лет был заперт в Бездне и сколько тайных знаний некогда роилось в его голове. Его пугало осознание принадлежности чему-то большему, чем само существование, но знать, что в то же время он составлял целую треть того, что называлось семьей, было… Приятно. Но у совместного времяпрепровождения были и свои подводные камни. Рано или поздно наступал момент, когда Даниэль переставал участвовать в диалоге: это происходило либо потому, что тема, обсуждаемая Корво и Эмили, была слишком далека от его понимания, либо потому, что он сам, решив ненадолго примерить на себя роль покорного слушателя, терял момент, когда еще можно было вернуться в разговор без страха показаться невежливым или глупым. Со стороны казалось, что у Корво и Эмили вообще нет тем для разговора, которые мог обсудить только один из них. Они обоюдно интересовались всем, из чего состояла их жизнь: политикой, военным делом, чтением, оккультизмом, проблемами народа, торговлей, — в то время как Даниэль водил пальцем по краю чайного блюдца и не мог вставить ни слова. Он знал о каждой из этих вещей с точки зрения маленького мальчика, которому разрешалось смотреть и не разрешалось трогать, и, мысленно обращаясь к своему обширному опыту знатока человеческих жизней, он даже мог поделиться своим мнением по сложным вопросам, относительно которых не у каждого графа или лорда складывалось однозначное впечатление. Но, едва он собирался открыть рот, чтобы вставить слово, мальчишка понимал: его мнение веками строилось на скептицизме божества, чья жизнь никогда не зависела от поставок угля, экологической ситуации или размеров исследованных северных территорий. Ему было наплевать, потому что жизнь для него, как и смерть, была безусловна. Теперь же, когда формировать свое мнение приходилось с оглядкой на прошлое и надеждами на будущее, он не мог проронить ни слова, как будто язык отсыхал. Он ничего на самом деле не думал о том, что происходило в мире. Даже о том, как резко менялась его жизнь, он думать иной раз не мог. Потому, чем больше времени уходило на разговор, в котором он не принимал участия, тем больше он увядал, посвящая себя гнусным мыслям. Эти мысли даже высказывать было бесполезно, все равно что лишний раз укреплять представление о том, что единственной целью для него было страдание. Был бы повод — причина найдется. Об этом Даниэль, кстати, тоже частенько думал, потому что устал каждый божий день искать неровности и шероховатости в своей жизни. Натура мыслителя-наблюдателя вынуждала его слишком уж часто чувствовать себя неприятно из-за всего того мусора, появление которого в голове человек в здравом уме контролировать не мог. Мусор был и раньше, но Чужой сжигал его, увлекаясь чужими жизнями. Теперь было нужно увлечься своей. После обеда и разговора, в котором Даниэль так или иначе перестал принимать участие ближе к середине, Эмили поспешила вернуться к себе, «внезапно» вспомнив о тысяче и одном важном политическом деле, а подросток соорудил на лице защитную баррикаду из растянутых в улыбке губ и широко распахнутых щенячьих глаз и подошел к Корво с целью выяснить кое-что действительно важное. Мужчина был занят попыткой покормить снующую по столу крысу. Терпение взрослого человека, имеющего возможность похвастаться титулом и важной ролью в истории страны, но тем не менее тратящего свое драгоценное время на кормление маленького живого существа, к которому он еще неделю назад относился с пренебрежением, поражало. — То, что ты ответил Эмили, когда она спросила про избранницу, — юноша присел на край обеденного стола и вопросительно наклонил голову к плечу, как обычно поступал в случае крайней заинтересованности, — ты сказал лишь для того, чтобы она перестала задавать сбивающие с толку вопросы или… — Или, — повторил Корво с утвердительной интонацией и, оторвав от грозди виноградину, подал ее Даниэлю. — Я не собираюсь дарить своей дочери мнимую уверенность в том, что у меня до сих пор ничего ни с кем не складывается. К чему плодить заблуждения? Я не собираюсь еще раз жениться, и она должна это понимать. Тем не менее, надеюсь, ты тоже понимаешь, почему ей лучше пока не знать о моих отношениях с тобой. Ягода застряла в горле. Поперхнувшись, подросток прижал ладонь ко рту и почувствовал, как брови выползают за пределы лба. — Отно… — он закашлялся, -…шениях? Корво посмотрел на него, как на юродивого. — Ты иногда бываешь непростительно глуповат, и отчасти я рад, что мне приходится заботиться о тебе, потому что один ты бы в этом мире попросту не выжил. — О, спасибо! — Даниэль фыркнул, — Можно подумать, мы так часто обсуждаем происходящие между нами вещи, чтобы я мог без лишних слов понять, где заканчивается баловство и начинаются «отношения». Все время забываю, что каждый день на протяжении четырех тысяч лет моего пребывания в Бездне я начинал новый роман. Конечно же, я знаю, как они работают. — Все высказал? — Корво покачал головой и пару раз ощутимо хлопнул Даниэля по бедру, — А теперь послушай меня. Мне, конечно, лет несколько меньше, чем тебе, но я все-таки посмею предположить, что знание человеческой натуры у меня чуть лучше. Сейчас, когда ты юн, тебе хочется обсуждать чувства, делиться приятными глупостями, повторять, как сильно ты любишь кого-то, но со временем ты поймешь, что все эти слова, ярлыки, попытки ознаменовать что-то чем-то, по большей части, не имеют никакого значения. Что изменилось бы, скажи я, что мы с тобой в отношениях? — Я бы перестал накручивать себя без повода… Корво кротко усмехнулся. — Нет. Ты бы не перестал. Потому что ты сейчас в таком возрасте, когда накручивание — единственный способ докопаться до истины. Дело не в том, какие слова звучат, а какие — нет. Точно так же, как отсутствие разговора, ты можешь воспринять его наличие. До тех пор, пока ты не перестанешь искать подвох в том, что есть и в том, чего нет, бессмысленно будет разговаривать о высоком. Я знаю, что ты в меня влюблен. Ты знаешь, что я отвечаю тебе взаимностью. Мы действительно должны это обсуждать? Тяжело вздохнув, Даниэль покачал головой. Он все еще хотел поговорить, но понимал, что в этой битве он победителем не выйдет никак. В конце концов, он узнал, что цветок, медленно распускающийся меж их соединенных ладоней, не был обречен на увядание. Они были вместе. — Есть множество слов и поступков, которыми можно заменить пресловутое «люблю», при этом не потеряв и доли вкладываемого в это слово смысла, — Корво посадил крысу на колени Даниэля и, встав, растрепал его волосы. — Слова переоценены, а это конкретное — уж тем более, слишком часто его говорят тем, кто не заслужил и тем, кто не хочет его слышать. Мне жаль, если мои взгляды противоречат твоим, но это не значит, что кто-то из нас должен их менять. Помнишь, что я говорил? Я не всегда должен поддерживать тебя. До тех пор, пока проблемы существуют только в твоей или только в моей головах, проблем на самом деле нет. Понял? Юноша задумался. Он знал и то, что Корво большую часть своей жизни настолько пренебрегал разговорами, что добрая половина жителей Дануолла всерьез считала, что он нем, и то, что даже сейчас, когда никто не попрекал Аттано его происхождением или незаконной связью с бывшей императрицей, его язык не поворачивался сказать Эмили, что он ее любит. Возможно, куда ценнее, чем признания, для него были комментарии о красоте рук Даниэля, о том, чем от него пахло и о том, насколько ему шла новая рубашка, и с этим нужно было просто смириться. Мальчик не мог судить о том, насколько правильным или неправильным было отношение Корво. Он вообще не имел ни малейшего представления о том, как должна была выглядеть, звучать и ощущаться любовь. Будучи ребенком, он сталкивался лишь с пренебрежением и отвращением. Когда он стал богом, люди вокруг не дали ему ничего, кроме страха с мимолетным фанатичным восторгом еретиков. Все, что позволял ему чувствовать Корво, было новым, волнительным и превосходным, но для того, чтобы познать искусство любить в полную силу, нужно было переосмыслить сам факт этого чувства, перейти лекала, созданные многостраничными тиражами романтической прозы, печатающейся на плохой желтой бумаге, завышенные ожидания, сотворенные грязными языками мечтающих о богатых мужах служанок, стереотипы о «взлетах и падениях», сформированные театральными постановками и дешевой драмой с участием именитых персон. Нет, Даниэль все это прекрасно понимал. Его сердце снова было спокойно, как кит. — Каждый раз, когда ты усиленно думаешь, ты забываешь о существовании своего лица и напрочь перестаешь его контролировать, — тихо произнес Корво. — Меня, конечно, уже совсем не пугает твой стеклянный взгляд и приоткрытый рот, но служанки время от времени высказывают опасения. Им кажется, что у тебя какое-то страшное душевное заболевание, из-за которого ты теряешь связь с реальным миром и проваливаешься в Бездну. — Передай им, что с реальным миром у меня никогда связи и не было, в отличие от Бездны, с которой я до сих пор нахожусь в нежных и доверительных отношениях, — юноша обидчиво фыркнул и соскочил со стола. — А еще то, что обсуждать человека за его спиной невежливо.

***

Даниэль много читал. Возможно, даже слишком много. Он мог забывать о существовании еды, воды, людей вокруг, о необходимости моргать, сглатывать и вдыхать полной грудью, чтобы ненароком не умереть в разгар интересной главы, и все, что происходило на страницах, становилось для него таким же реальным, как дуновение холодного ветра из приоткрытого окна. Какой бы плохой или хорошей ни была книга, он каждой проникался так, как будто она была единственной в его жизни, и читал от корки до корки, стараясь зацепиться за самые интересные фразы, описания, сюжетные повороты и персонажей. В одной из таких книг (не очень хорошей, кстати: она сухо и безэмоционально повествовала о человеке, прожигающем жизнь после встречи с оглушительным успехом) он зацепился за описание вдохновения и начал примерять его к себе. И оно, к его удивлению, садилось, как влитое. «Все было подвластно: и пение птиц звучало по нотам, писанным его рукой, и люди исторгали из ртов своих только те слова, что он помышлял, и даже текст, который некогда хотелось бросить в печь, не вызывал былого отвращения, — всесильная Муза взяла в свои горячие руки несчастное лицо, взмолилась продолжить писать, и он продолжил». Второй час подряд Даниэль писал. Ему далеко не малой кровью давалась каждая написанная строчка. Он знать не знал, какие чувства пытался выразить словами, но раз за разом перо, царапающее бумагу, как будто ослабляло его тревоги. Он писал, писал, писал, выворачивал наизнанку душу, конспектировал переживания бессмертного духа, терзаемого слабым человеческим телом, и ему вновь казалось, что, может быть, однажды его глупые потуги попадутся на глаза Корво. Быть может, он даже их прочтет. Погрузившись в чтение и попытки писать, Даниэль иногда и сам чувствовал себя героем если не книги, то какого-нибудь посредственного бульварного романчика. Он знал, что раньше, будучи Чужим, и даже сейчас, когда люди не знали, что властитель Бездны был мертв, он нередко становился героем литературных трудов. Его образ по какой-то причине привлекал деятелей культуры и тех бесталанных смертных, которые мечтали прикоснуться к чему-то великому, огромному, непокоренному, вечному. Чужой не был причиной существования тиражируемых издательствами книжек «о ереси без ереси», а его жизнеописание или подобные тому похабные зарисовки, коверкающие суть бытности богом — никогда не были самоцелью. Писатели и графоманы мечтали заявить о своей грандиозной идее, изредка при этом вдохновляясь мистическим существом, ведь его характер было до неприличия просто переписать под свои представления о том, что есть зло или добро. Чужому нравилось читать книги о себе. Даже те, в которых его рисовали героем-любовником, вербующим еретиков посредством интимной связи. Даже те, в которых он каждого второго сторонника Аббатства был готов убить просто за то, что он не считался с силами Бездны. Даже те, в которых его на самом деле не существовало, а образом Чужого несчастных горожан запугивал правящий слой в сговоре с Обывателями, — и такой мусор встречался. У Корво была нездоровая склонность к коллекционированию книг, и под литературу с упоминанием Чужого даже была отведена отдельная полка. Даниэлю нравилось представлять, что однажды посреди второсортного ширпотреба окажется его собственный труд. Поэтому он продолжал писать, упорно игнорируя амурные мысли, вьющиеся розовыми кустами в голове. Не было более действенного яда, замедляющего мыслительную деятельность и поражающего каждый орган, чем влюбленность. Ближе к вечеру послышался стук. Корво уже довольно давно не имел привычки стучать, а служанки пытались не заходить к «юному лорду», полагая, что он всегда слишком занят, поэтому, недолго думая, еще до того, как дверь отворилась, Даниэль пришел к выводу, что его внимание потребовалось императрице. И не прогадал. — Извини, что отвлекаю, — она присела на кровать, положила на колени подушку и расправила уголки, будто она волновалась настолько, что ей было необходимо занять чем-то руки. — Это касается Корво. — Что-то случилось? — обеспокоенно поинтересовался Даниэль и, отложив бумагу, повернулся к Эмили. Она хмурилась и смотрела в пол. Еще более драматичной девушка могла выглядеть только в слезах. — Да, случилось. Нечто непоправимое, — она тяжело вздохнула, тем самым вынудив Даниэля почувствовать себя настолько неуютно, насколько вообще мог чувствовать себя человек. — Он взялся разбирать старый хлам на чердаке. Один. О, Даниэль жалел, что этикет не позволял ему схватить первый попавшийся тупой тяжелый предмет и бросить его в правительницу. Его сердце не было каменным, не было железным, оно умело чувствовать, и болело за Корво гораздо сильнее, чем могло болеть за кого-то еще. Ей-богу, будь у Даниэля возможность, он бы первым отвесил императрице оплеуху за то, как убедительно ей удавалось повергать всех в отчаяние. Если бы она с таким же траурным лицом рассказывала шутки со сцены театра, аудитория в конце концов возмутилась бы тем, что ей демонстрировали трагедию, и покинула зал в слезах. — Ты жалуешься потому, что взрослый мужчина не в состоянии разобраться с вещами, или потому, что я давненько не демонстрировал свою способность разволноваться на пустом месте, и тебе показалось, что пора бы пошатнуть мое душевное состояние? — Я жалуюсь, потому что взрослый мужчина не позволяет служанкам прикасаться к вещам, вызывающим у него глубокие сердечные терзания, а я сама не в состоянии помочь ему с контролем старческой ностальгии, — Эмили положила подушку на место, — так как в моем расписании есть несколько куда более важных дел. — Что же он такое важное разбирает, раз ему нужна будет с этим помощь? — Личные вещи Джессамины Колдуинн, моей матери. Даниэль запнулся, почувствовав, как раздражение перерастает в тоску. Отвечать он не поспешил, но заметил, что на губах Эмили возникла тяжелая полуулыбка. Такими улыбками живые любили провожать близких в последний путь, а мертвые — встречать их уже в Бездне. — Возможно, я несколько слукавила, сославшись на важные дела, — продолжила Эмили, не дожидаясь ответа. — Тем не менее, я правда не хочу… Бередить все это. Быть может, я должна быть с ним сейчас, когда он окунается с головой в то прошлое, в котором мы еще не были травмированы настолько, что единственным нашим настоящим другом является существо из Бездны, некогда перевернувшее наши жизни с ног на голову. Но я не могу. Ни мне, ни ему потеря Джессамины легко не далась, но мы всегда тосковали по-разному. Мне неприятно возвращаться к прошлому, потому что на моих плечах лежит ответственность за будущее, чужое и свое. Он же, поверив в то, что у него не может быть никакого будущего, кроме вечной службы моей семье, все чаще возвращается к делам давно минувших дней. У него они не вызывают ни тоски, ни тревоги. Если же я приду помогать ему и вновь окажусь в эпицентре рассказов о том, как хорошо им было с Джессаминой, моя польза ограничится тем, что я пожелаю ему хорошего вечера и уйду. Я многое пережила в своей жизни. Переживать заново мне не хочется. Даниэль вдумчиво слушал и не понимал, почему ему безо всякой на то причины такой человек, как Эмили, доверяла свои тайны. Она никогда не была простым человеком. Даже будучи маленькой девочкой, внутри себя она хранила пыльный фолиант, каждая страница которого была испещрена рубцами, — это с ней сделала чума, это с ней сделал Дануолл, предавший ее город, готовый отдать ее на растерзание любому мерзавцу, город, правительницей которого она должна была стать не смотря ни на что. У нее никогда не было выбора между страданием и облегчением, между ответственностью и свободой, и никому, даже Корво, не было известно, как часто маленькая императрица, едва вошедшая на престол, падала лицом в подушки и рыдала до раннего утра. Чужому было известно все. Он смотрел на то, как взрослеет ребенок, как девочка становится девушкой, как сердце ее обрастает твердой скорлупой, не пропускающей даже ласку родного отца, и, видя ее разбитой и растерянной, Даниэль неосознанно возвращался к своим воспоминаниям о ее непростом жизненном пути. В конце концов он тяжело вздохнул. — Ты ведь понимаешь, что у него нет ни одного повода принять мою помощь? — спросил он, — Если ему не хочется подпускать к этим вещам даже служанок, которые работают в Башне не первый год, чего ради ему подпускать меня? Я никем ему не прихожусь. Единственная моя роль в вашей семье — притворяться несчастным сиротой, потерявшим мать и отданным Корво на иждивение. Эмили подняла голову и дернула бровями. — Моему отцу по долгу службы очень часто приходится сталкиваться с людьми, которых с ним ничего не связывает. Он холоден и отрицает всякую привязанность, даже если человек ее заслужил. На то, чтобы сблизиться с ним после всего произошедшего, мне, его единственному ребенку, потребовалось несколько месяцев, а тем, кто просто здесь работает, иной раз на то, чтобы заполучить его доверие, не хватает и нескольких лет. Тем не менее, я не помню ни одного человека, которому Корво каждую ночь оказывал честь своим визитом. Кроме одного. Догадываешься, о ком я? Юноша смущенно шаркнул ногой по полу и уставился на свой носок. — Видимо, обо мне. Эмили красноречиво всплеснула руками и, встав с кровати, подошла к подростку. — Я не вынуждаю тебя делать то, чего ты сам не хочешь, — она осторожно убрала за его ухо пару спавших на лоб прядок, — но Корво ценит твое участие в своей жизни не меньше, чем мое. Ему надоело быть отцом взрослой дочери. Дай ему шанс немного побыть отцом маленького сына, хорошо? Даниэль кивнул, и Эмили, слабо улыбнувшись напоследок, вышла из комнаты. Мальчишка долго прислушивался к удаляющимся шагам и пытался без стыда признаться себе в том, что, располагая уважением к Джессамине и чувствам Корво к ней, ему по причине простой подростковой глупости не хотелось слышать ничего о том, кем они друг другу приходились. Его ревность вела себя так, как было положено ревности: рычала, кусалась, пыталась добиться внимания, пухла, как опухоль, разрасталась, паразитировала, высасывая жизненные соки из тела и разума, превращаясь в конце концов в неконтролируемого монстра, который даже притихшего Чужого повергал в ужас. Эмоции, с которыми невозможно было совладать, по силе своей были ничуть не менее разрушительны, чем гнев прожорливой Бездны, и Даниэль давил их изнутри, чтобы они не дай бог не сделали из него черствого, жестокого эгоиста, которые знает только два слова, «мое» и «хочу». Корво нужна была помощь. Моральная помощь. Помощь со стороны человека, который был этаким чистым листом: на него можно было записать свои воспоминания не боясь повредить уже некогда написанное. Если уж сам Даниэль не гнушался рассказами о прошлых сердечных привязанностях, неужели Корво не заслуживал того же? «Ему осталось только поощрить твою решимость, согласившись на то, чтобы вообще хоть что-то рассказать», — шепнул на ухо Чужой. Он был прав. Как и всегда. Внезапно оказавшись вне своей уютной комнаты, Даниэль в который раз столкнулся с необходимостью уточнять, куда именно нужно идти, чтобы достичь пункта назначения. Познания о том, где находится чердак, заключались в неопровержимом факте: чердак находится под крышей. Умозаключение, конечно, было гениальным, но полагаться только на него юноша не решился, а потому, вызывая некоторое раздражение, спросил у служанок. К счастью, недельные сплетни, которые они обсуждали, оказались не столь интересны, чтобы ради них пришлось игнорировать того, кого все вокруг считали еще одним наследником престола, и вскоре Даниэль стоял на лестнице под дверью, настолько нерешительно уговаривая себя толкнуть ее, словно над его головой творилось нечто ужасное. Но на чердаке было тихо. Сперва юноша даже усомнился в том, что Корво вообще там был, и уже любопытство дернуло его за нос и заставило приоткрыть дверь и заглянуть внутрь. Сквозь мерцающие частички пыли, медленно плавающие в спертом воздухе, можно было рассмотреть прохладное фиолетовое свечение, которое источала точно такая же настольная лампа, которую когда-то Корво отдал Даниэлю, и которые повсеместно украшали алтари во имя Чужого. Она поселилась где-то глубоко в недрах чердака, среди разнообразной мебели, утвари, ящиков, бочек, и пронырливые лучи рисовали причудливый узор на темных досках стен и пола. Заворожившись свечением, юноша отворил дверцу шире и протиснулся внутрь. Немного побродив в лабиринтах старых вещей, попутно собрав пару острых углов, будь они ножками стульев или вершинами коробок, Даниэль вышел к источнику света. В небольшом кольце из нескольких ламп, расставленных то тут то там на полу и вещах сидел Корво, внимательно просматривая какие-то бумаги. Одну за одной он разворачивал, пробегал глазами и откладывал в одну из двух стопок, очевидно, разделяя их по сохранности чернил. — Твое счастье, что пол скрипит, — не отрываясь от сортировки, сказал мужчина. — Сердце у меня, конечно, крепкое. Но вот рефлексы отточены. Будь у тебя поступь легче, я бы уже давно принял тебя за подкравшегося ко мне врага. А ты знаешь, что обычно происходит с врагами, которые имеют неосторожность вступить со мной в противоборство. — Знаю, — не дожидаясь приглашения, Даниэль встал на колени напротив Корво. — Что делаешь? — Заново знакомлюсь с собой двадцатипятилетним, — мужчина сложил лист бумаги пополам и отложил его в стопку. — Комплименты. Лесть. Зачарованность. Глупость. Я уже и забыл о том, как витиевато могу изъясняться, когда требуется добиться женского расположения. Прискорбно, что многие письма отсырели. Мне бы хотелось иметь полное представление о том, через что пришлось пройти моему характеру, прежде чем я из мальчишки превратился в мужчину. Хочешь почитать? В крайней степени занимательно, получше любовных романов. Тебе с твоей тонкой душевной организацией должно понравиться. Даниэль учтиво отказался, пускай его и увлекала перспектива узнать, каким Корво был во времена своей буйной юности: — Предпочту тайну переписки своему любопытству. Боюсь представить, сколько таких же писем от других, менее заботливых воздыхателей получила за свою жизнь императрица. — Признаться честно, пару из них она даже зачитывала мне вслух. Всякая похабщина была, при чем, что характерно, письма даже были подписаны, чтобы складывалось впечатление, будто у тайного поклонника были серьезные намерения и он был готов взвалить на себя ответственность за драгоценное сердце Джессамины, — Корво принялся рассматривать очередное письмо. — Но, думаю, ты понимаешь, что имена всегда были вычурными и, само собой, вымышленными. Хотя, признаться честно, мне иногда чертовски хотелось найти лорда фон Вальтера, который предлагал императрице всякие мерзости вроде вылизывания пальцев на ногах. Невольно представив это зрелище, юноша фыркнул. — Гадость. — Самая невинная гадость из всех, — Корво взглянул на Даниэля и широко улыбнулся. — Мы все подобные письма сожгли, к сожалению. Сейчас я бы вдоволь насмеялся, перечитывая все это. Джессамине на тот момент, кстати, едва исполнилось восемнадцать, и ее отец утверждал, что отвратительные письма начали приходить еще когда она была совсем маленькой девочкой. Исходя из этого, я стал чуть более внимательно присматриваться к жителям этого города. Даниэль пожал плечами. Ему показалось, что мерзость определенных предложений и мотивов в зависимости от возраста ничуть не менялась, если, конечно, жертва домогательств была достаточно разумна для того, чтобы эти домогательства вообще понять, — младенцы не в счет. Он плохо осознавал табуированность возраста то ли потому, что в его понимании возраст был самым лживым показателем взрослости, то ли потому, что за его долгий век представления о «допустимом» возрасте сменились несколько сотен раз. Ему хотелось даже припомнить Корво, который ненароком обмолвился об их «отношениях», что ему самому, Даниэлю, физически все еще было не больше шестнадцати, но он оставил едкую ремарку крутиться на кончике языка. Когда-нибудь Корво сам ее заберет. — Ты не против видеть меня здесь? — поинтересовался Даниэль, — Я не могу знать, как ты себя чувствуешь, оставаясь наедине со всеми этими напоминаниями о прошлом. Быть может, это слишком интимный процесс, в который мне лучше не вмешиваться… — Но ты ведь вмешался, — Корво убрал письма в коробку и, отставив ее в сторону, стянул белую ткань, похожу на простыню, со стоящих поодаль картин; пылинки, принявшись кружиться в воздухе, настырно залезли Даниэлю в нос, и тот чихнул. — И я бы не сказал, что не рад этому. Моя старческая сентиментальность совсем не означает, что я буду ревностно оберегать абсолютно все, что связано с моей ныне покойной избранницей. — Служанок ты, тем не менее, не подпустил. Корво страдальчески закатил глаза и громко цыкнул. — Потому что каждый раз, когда я подпускаю служанок, они стараются оттеснить меня, ссылаясь на то, что мне, лорду-защитнику, и без уборки есть чем заняться. Мол, тем, кто всю жизнь следил за чистотой в Башне, виднее, что можно счесть мусором, а что — ценностью. Они не понимают, что для меня процесс мытья полов, стряхивания пыли, штопанья рваных тряпок и сожжения бесполезных бумаг не так важен, как погружение в свои воспоминания. Мне интересно напомнить себе, как было раньше, а не вычистить чердак для дальнейшего его использования. Даниэль взял одну из картин и положил на свои колени. Несмотря на то, что рама находилась в прекрасном состоянии, холст был изуродован тремя широкими порезами, словно кто-то умышленно искромсал картину ножом. На холсте была изображена еще совсем юная, лет десяти, правительница Империи, стоящая подле своего сидящего на троне отца, чье лицо сложно было рассмотреть под слоем темно-синей краски, расплывшейся уродливой кляксой поверх холста. Кто бы ни приложил свою руку к картине, он явно руководился чувством искренней ненависти к королевской семье. — После правления Берроуза я повсеместно находил такие картины, — сказал Корво, смахивая пыль с другой рамы. — Он изо всех сил кичился своей любовью к погибшей императрице, винил меня во всех грехах, но на самом же деле давился своей подростковой обидой и уродовал то, что создавалось для нее. Многие картины были сожжены, какие-то — даже мной, но уже после того, как Эмили пришла к власти. Эту я нашел здесь же, на чердаке, немногим после свержения Делайлы, и что-то мне подсказывает, что это дело ее рук. Даниэль внимательнее рассмотрел картину. Нет, просто порезать холст и плеснуть краску — слишком просто для Делайлы. Он знал ее достаточно хорошо, чтобы понимать, насколько важной частью ее паразитизма был перформанс. Она умела преподносить себя и свои деяния так, чтобы люди одновременно испытывали и восхищение ее персоной, и всепоглощающий страх по отношению к ней. Делайла была театралкой, художницей, она была иллюзионисткой, вовлекшей себя в игру теней, в которой она была главной актрисой. Ей не было важно выражение чувства, ей было жизненно необходимо поделиться своим чувством с кем-то, разделить свою боль и ненависть настолько вычурно, чтобы зритель, даже будучи ее врагом, мог проникнуться ее лживой, картонной трагедией, закрыв глаза на нелогичность и безосновательность ее переживаний. — Собираешься оставить эту картину? — поинтересовался Даниэль. — А зачем? Ничего хорошего, глядя на нее, не испытать. Если мне будет нужно настрадаться всласть, я, пожалуй, перечитаю собственные дневники. Положи эту картину к испорченным письмам, я потом разберусь. Даниэль послушно выполнил просьбу и принялся рассматривать прочие мелочи, составленные на чердаке. — А это что такое? — юноша вытащил из груды ящиков небольшую металлическую коробочку с маленьким вращающимся рычажком на правом боку. На резной позолоченной крышке располагался оттиск герба Островной Империи. — Музыкальная шкатулка, — Корво осторожно взял коробочку в руки и, щелкнув крышкой, показал Даниэлю фигурку левиафана, насаженную на маленький колышек, уходящий внутрь конструкции. — Я купил ее во время своей первой командировки на Тивию. Такие шкатулки в промышленных масштабах производили в Дабокве, и их было настолько много, что каждую были готовы отдать в руки почти задарма. У меня, как ты понимаешь, при себе деньги были, а вот позволения их тратить — не было, поэтому единственным сувениром, который я привез Джессамине, стала эта шкатулка. Мне казалось, что такого дешевого ширпотреба у нее будет достаточно, но, когда я приехал, вне себя от смущения и стыда, она лишь рассмеялась и сказала, что никто из ее ухажеров не был настолько наивен и чистосердечен, чтобы подарить ей что-то дешевое. Напротив, каждый пытался блеснуть монетой, продемонстрировать, сколь увесист его кошелек, чтобы покорить сердце императрицы, в то время как я, оборванец из Карнаки, без пяти минут сирота-беспризорник, не шелохнул и пальцем, чтобы добиться внимания Джессамины. Я попросил ее открывать и заводить шкатулку каждый раз, когда она чувствовала себя одиноко, и, когда она это делала, я приходил и проводил с ней ночи. Со временем мы отошли от этой привычки, и шкатулка пылилась здесь вплоть до этих самых пор. Сейчас я подумываю отдать ее тебе. Может быть, с ее помощью я смогу следить за тем, когда тебе становится неуютно, и вмешиваться до тех пор, пока ты не расстроишься окончательно. Даниэль, сощурившись, присмотрелся к шкатулке. Местами она была тронута ржавчиной, кое-где треснула и подтерлась позолота, и маленький левиафан, сверкающий двумя крохотными драгоценными камушками распахнутых глаз, от каждого прикосновения к нему качался, как на волнах. У этой шкатулки была своя ценность: ценность воспоминаний, вложенных в нее, но тянуть на себя одеяло и пытаться притвориться, словно эти воспоминания имели к нему, Даниэлю, хотя бы посредственное отношение, юноша не хотел. Кротко улыбнувшись, он покачал головой. — Не стоит. Моей душе не станет спокойно до тех пор, пока я сам не научусь приводить ее в порядок, и, лишний раз зайдя ко мне в комнату, когда мне становится тревожно или грустно, ты не поможешь мне, а лишь навредишь себе самому. Ты столько лет был сильным для своей матери, для сестры, для Джессамины, для Эмили, для целого государства, которое отчаянно ищет повод осудить тебя, повесить на тебя ярлык убийцы, предателя, отступника, изменника, что быть сильным для бога уже и не получается. Оставь себе шкатулку. Заводи ее сам, беспокойся о себе. Пусть уж она поможет тебе принять свои слабости, чем устранить чужие. Корво, усмехнувшись, покачал головой. — Будешь ли ты приходить, когда я ее завожу? — Буду, — заверил Даниэль. Поджав губы, Корво пару минут пораздумал, а затем покрутил маленький рычаг, и, начавшись с болезненного скрипа, приятная мелодия зазвучала из шкатулки. Даниэль не удивился бы, заиграй в угоду глупой иронии нечто, напоминающее «Месяц Тьмы», но, к его искреннему облегчению, мотив оказался ему совсем не знаком. Он приятно ласкал слух тонкой металлической трелью, словно внутри коробочки была заперта крошечная механическая птица, и кит, вращаясь вокруг своей оси, как будто плясал под звучащую музыку. Киты не умели танцевать, и, вращайся на его месте какая-нибудь балерина, было бы определенно более логично, но менее очаровательно. Даниэль не очень любил балерин. Зато любил левиафанов. — Мне очень жаль, что иногда мы с тобой друг друга совсем не понимаем, — тихо сказал Корво, глядя на вращающуюся фигурку. — Мне тяжело отдавать себе отчет в том, что на самом деле между нами происходит. Тяжело признаваться в том, что, возможно, все эти пятнадцать лет, что ты мучил меня, являясь Чужим, родня меня с Бездной, причисляя к еретикам, одаривая силой, с которой я не мог совладать, ты действительно вызывал во мне чувства, которые, возможно, я бы предпочел не испытывать. Мне было куда спокойнее, пока мое сердце было наполнено одной только яростью. Я не хочу клясться в том, что любил тебя все эти годы, потому что это было не так, но то, что не позволяло мне отрубить себе руку и отречься от магии, не позволяет мне отвергнуть тебя. Даниэль кивнул в сторону стоящих картин. — Стоит ли мне надеяться, что однажды ты полюбишь меня так же, как когда-то любил ее? Корво поставил на пол шкатулку и, взяв ладонями лицо юноши, с мягкой полуулыбкой заглянул в его глаза. Он обвел подушечкой большого пальца линию верхней губы, погладил щеки и подался вперед. — Ты действительно хочешь, чтобы я любил тебя, живого, так, как я люблю ее, мертвую? Даниэль кротко покачал головой. — Вот и я не хочу. Когда мелодия оборвалась, и чердак погрузился в томящую тишину, почему-то внутри Даниэля застыло впечатление, словно он все еще был Чужим, и сейчас вокруг него мягким фиолетовым светом сиял алтарь, который в его честь воздвиг сам Корво, нежно гладящий его лицо и засматривающийся в бездушные черные глаза, словно вся эта нежность, все это безграничное доверие, которым они делились друг с другом, связывали их в один тугой узел, именуемый темной магией, и души их были настолько близки в этот момент, что ни одно слово не могло в должной мере описать, сколь прекрасно было это единение. Немного осмелев, Даниэль подсел чуть ближе, обнял Корво за плечи, и тот ненароком, как будто делал так каждый божий день, коснулся его губ своими. Прикосновение переросло в поцелуй, мягкий, ненавязчивый, сладкий, и, как только он стал глубже, и их языки сплелись в хаотичном танце, стоящая над их головами лампа треснула, и музыкальная шкатулка продолжила играть сама собой. Отстранившись от Даниэля, Корво рассмеялся. — Держи при себе своих внутренних бесов, мальчик, — он отвесил ему щелбан, и музыка стихла. — Ты слишком многого хочешь от того, кто не может держать при себе даже собственные мысли, — ответил юноша, уронив голову на плечо Аттано. Был ли он напуган тем, что, сам того не ведая, творил магию, не имея к ней больше никакого отношения? Был ли он напуган тем, что не знал, куда ведет его жизнь и тем, как чувства его превращаются в нечто большее, чем то, что он мог контролировать? Был ли он напуган близостью, нежностью, томностью, интимностью, боялся ли он любить? Да. Имело ли все это хоть какой-то вес, пока руки Корво поглаживали его лопатки и спину? Нет.