На китовых костях

      «Человек — существо в высшей степени приспособляемое, ничем не хуже крысы или таракана», — так утверждали, оттопырив иссохшие, запятнанные чернилами пальцы, ученые мужи всех мастей, витиевато обличая низость человеческой природы в своих многотомных трудах. Как только разум его окреп настолько, что вновь без труда начал впитывать тяжелую литературу, Даниэль с нетерпением хватался за каждую книгу, но слишком уж редко среди опусов самолюбованию и нигилизму, талантливо прикрытых фиговым листом научного знания, встречалась действительно стоящая литература, к прочтению которой хотелось вернуться, переспав со свежими мыслями пару ночей. Он и сам, хоть и в теории, смыслил кое-что в устройстве жизни, и далеко не всегда нужно было облекать простую истину в сложные, трудноперевариваемые слова.       «Человек — существо приспособляемое». Из множества фраз, которые впитало юношеское сознание за отведенный на чтение и осмысление срок, эта была одной из самых правдивых, под каким бы соусом ее ни подавали. Проваливаясь в бесконечную липкую черноту своих кошмаров, Даниэль раз за разом повторял себе, что такова теперь его жизнь, — жизнь уязвимого, хрупкого существа, вынужденного извиваться, сжиматься и завязываться узлом, чтобы втиснуться в узкую щель предложенных обстоятельств. Он привыкал. Ему больше не казалось мучительно несправедливым излишнее внимание тьмы к своей скромной персоне. В самом сердце Бездны он брел по каменистым тропам, присыпанным мерцающей кварцевой пылью, словно свежевыпавшим снегом, и каждый раз, цепляясь взглядом за фиолетовые всполохи и дымчатые завихрения, то тут то там возникающие из плотного воздуха, Даниэль чувствовал, как каменеет его истерзанное сердце.       С каждым шагом все меньше чувств вызывала безмолвная Бездна. Ее чрево теперь не обнимало знакомой прохладой, не влекло в лиловое марево порока, опоясывающее грешников и еретиков, нет; теперь, ступая на черные гранитные плиты, Даниэль не испытывал ничего, кроме глухой усталости. Ярче было чувство освобождения: путы, которыми Бездна держала его при себе, как послушного пса, как согрешившего Прометея, постепенно ослабевали, и измученный пленник наконец находил в себе силы на то, чтобы вырваться из ласкового плена объятий своей мертвой матери.       Но что-то менялось в Бездне. Возвращаясь к ней каждую ночь, как к любовнице, Даниэль замечал, что она постепенно становится все более безобразной и хаотичной. Ее мрачные силуэты, пиками сталагмитов растущие из-под земли, теперь искажались, расплывались дымчатым маревом, стоило только от них отвернуться, и твердые горные породы обращались в мельчайшую бархатную пыль. Теперь не тянули к нему дрожащих леденеющих рук пленные души погибших, — их разинутые в безмолвном вопле рты и перекошенные в ужасе лица застыли в камне, и ничто, ни единое существо более не приводило Бездну в движение. Она низко, утробно рычала, вибрировала толстым каменным панцирем под ногами, и с каждым шагом вглубь Даниэль чувствовал, что становится жертвой, покорно идущей навстречу охотнику. Четыре тысячи лет он взращивал из камней и пыли свой дом, но теперь дом его не принимал. Бездна снова была себе на уме. Бездне снова не было нужен ни человек, ни бог, чтобы быть бесконечной.       На плечи опустилась притворная ласковость — десять тонких пальцев, кольцованных, с короткими ногтями, под которыми вот уже четыре тысячи лет бурой грязью селилась кровь. Даниэль вздрогнул, но сбросить с себя этих рук не посмел. В его тревожном подсознании Чужой все еще был богом, а милость богов требовалось встречать с распростертыми объятиями. Кем был он, смертный без рода и племени, чтобы отстраняться от властителя Бездны?       — Ты приходишь так часто, но знаешь ли сам, почему? — рассыпавшись в черную сажу, Чужой возник перед лицом своего боязливого тела и, улыбнувшись тому краешками губ, покачал головой.       — Это, верно, мое наказание, — Даниэль горько усмехнулся, рассматривая юношу напротив: черноглазый, причесанный, лукавый, разодетый в дорогие шелка, — не чета ему, с глазами цвета мутного малахита, по-живому взъерошенному, с сизыми пятнами вчерашней мальчишеской щетины под носом и на щеках, — вот только я все никак не могу понять, за что Бездна меня наказала.       Чужой развел руками. Они смотрели друг на друга как человек и восковая фигурка человека, безупречно похожие, но невыносимо разные. Казалось, что от Чужого вот-вот отколется крошечный кусочек, и вся эта его кукольность, ненастоящность тотчас растворится сизым мороком, но он держался, балансировал, стойкий оловянный божок, и ничего с ним не происходило. Он с искренним интересом погладил тыльной стороной ладони щеку своего отражения, немного колючую, теплую, живую, и покачал головой.       — Она никого не наказывает, ты ведь и сам это знаешь, — промурлыкал Чужой. — Она справедлива и всем воздает по заслугам. Но теперь, потеряв единственного, кто мог принять ее силу, кто мог расшифровать ее рык и плач, она наконец обрастает тревогой, обидой и непониманием. Ей одиноко. Ей больно. Она в замешательстве. Тебя у нее отобрали, тебя вырвали из тела родной матери, и теперь, расправив плечи среди живых, ты считаешь, что ты был пленником, а она — темницей, в то время как на самом деле вы были двумя частями одного целого.       — Чего ты хочешь от меня? — рявкнул Даниэль в ответ на высокопарную речь, едва не клацнув зубами, как оголодавший волкодав. Чужой стер с лица улыбку и, нахмурив точеные брови, накрыл холодными пальцами виски юноши напротив. Вокруг зашуршал черный песок, стремительно поднимающийся в воздух плотной причудливой воронкой; через мгновение он объял их щиколотки, через минуту — достал до колен.       — Я говорил с тобой раньше, и я говорю сейчас, — Чужой подался ближе, ближе, коснулся губами скулы, скользнул ехидной змейкой к шее, как будто намеревался заползти под воротник, — но больше ты меня не увидишь. Ты можешь и дальше равнять себя под человека, но этот выбор сделал не ты. Этот выбор сделали за тебя люди, глупые люди, которым не хватит ни духа, ни ума понять, сколь крепка была твоя связь с этим местом. Они вырвали тебя из утробы, но ни у кого нет таких сил, чтобы перерезать пуповину, которая тебя питает, и теперь Бездна бьется в агонии, истекая кровью, и последние силы ее достаются тебе. Нельзя забрать у мира бога, равно как нельзя украсть у ночного неба луну; теперь же Бездна будет искать себе новое дитя, а вместе с ней бога себе лепить будут те, кто когда-то падал ниц перед тобой. Все изотрется, рассыплется, обратится пылью, цикл оборвется и продолжится вновь, но ты ни за что не открестишься от Бездны, ты не отмоешься от ее скверны, ты не спрячешься от ее зова.       Даниэль попытался отпрянуть, но цепкие пальцы вонзились ногтями в его череп. Ему показалось, словно они погружаются вглубь его головы, и крупная дрожь мурашками пробежала по его позвоночнику. Чувство было сложным, иррациональным: боль смешивалась с предвкушением удовольствия и полностью обездвиживала и без того ленивые мысли. В этих руках хотелось уснуть.       — Мир меняется, — продолжил шептать Чужой. — Пройдут годы, и там, где стоит королевский дворец, прорастет сосновый бор. То, что сегодня кажется тебе неизменным, завтра закончит свое существование. Ты — все еще длань Бездны, ты — ее покорный вассал, и через тебя она познает этот мир, как бы ты ни хотел отделить себя от нее. Через тебя она найдет своих преданных воинов, через тебя — примет в свое лоно нового бога. Сейчас ты видишь себя человеком, крошечной куколкой, но пройдет лишь мгновение, и ты раскроешь крылья бабочки. Пройдет лишь мгновение, и ты снова впустишь меня в свое сердце, и тогда ты поймешь, что проклятье твое многим больше, чем хотелось бы верить тебе и людям, которые открыли тебе свои двери. Но ты проклят не Бездной. Ты проклят миром живых.       Под их ногами раздался протяжный задушенный вопль, гулкий, низкий, — один из тех, что издают левиафаны, когда их пронзает гарпун китобойного судна, но в несколько тысяч раз громче. Растерянно посмотрев на землю, Даниэль отпрянул от Чужого и побрел прочь, все больше ускоряя шаг, лишь бы не попасть в немилость невидимому разгневанному зверю, но было поздно; огромная туша древнего кита, выплыв из-за скалы, рассекая своей острой мордой черные грозовые облака над Бездной, смотрела ему в лицо с неподдельным интересом, и из неподвижных глаз ее вмиг полилась густая черная кровь. Даниэль зажмурился, закусил губу, сложил руки в молитвенном жесте, словно увековечивая ужас одного из множества застывших в граните еретиков, и как только горячая тяжелая капля рухнула на его лоб, он раскрыл глаза и проснулся.       Холодное зимнее солнце поприветствовало юношу головной болью и резью в глазах. За окном морозный ветер трепал ветви плакучей ивы и бился в окно загнанной птицей. Поежившись, Даниэль укутался в плед и, сев на кровати, сонно осмотрел свою комнату. Она пребывала в несвойственном ей беспорядке. Казалось, что ночью ее посетил небольшой ураган.       Спустившись к завтраку, к своему удивлению Даниэль не обнаружил ни завтрака, ни домочадцев. Он растерянно осмотрел пустующий стол, несколько раз прошелся по убранным комнатам, и только когда его взгляд пал на циферблат часов, что-то внутри его головы щелкнуло и встало на место.       Конечно. Само собой, он проспал завтрак. Нужно было сразу об этом догадаться: солнце в Месяц Холода уже давно не вставало к раннему утру.       В перерывах между выполнением домашних дел служанки королевского поместья имели обыкновение не только обмениваться новостями, интерпретируемыми как сплетни, и сплетнями, ошибочно выдаваемыми за новости, но и «гонять чаи», как говорили, пренебрежительно фыркая, местные стражники. Они никогда не прятались: им, пожалуй, даже удовольствие доставляло, когда Корво заставал их за безделием, ведь тогда они могли посмотреть на Лорда-Защитника в гневе, а в гневе, как считалось, он был особенно хорош. Спорить с этим Даниэль не брался, сам же злиться умел лишь отчасти, особой привлекательностью он, как ему казалось, не располагал, но от него служанки также скрываться не хотели (они находили его весьма умилительным), поэтому он без труда обнаружил их в одном из чуланов, чинно попивающих зеленый чай из старых, сколотых, давно отправленных покрываться пылью чашек.       — Ах, юный господин, простите нам нашу наглость! — ничуть не стыдясь, пискнула молоденькая служанка, прежде чем смущенно рассмеяться, прикрыв ладошкой губы. — У Вас выдалась тяжелая ночь? Утром никто не мог Вас добудиться. Мы уж было думали, что…       — Мне снился кошмар, — Даниэль потер глаза. — Вы потому решили не приводить в порядок мою комнату, что я спал?       Девушки озабоченно похлопали ресницами и похихикали между собой.       — Мы приводили ее в порядок минувшим вечером, как раз перед тем, как Вы с господином Аттано вернулись с тренировки. Мы не смогли бы позволить Вам спать на грязных простынях. Что-то не так с Вашей комнатой?       Нахмурившись, Даниэль про себя подумал, что ровным счетом ничего не понимает, но вдаваться в подробности не поспешил. В те ночи, когда его донимали кошмарные сновидения, он был сам не свой; вполне возможно, что, поддавшись дурману Бездны, он мог встать с кровати и собственноручно устроить в комнате беспорядок. Кто знал, в какие игры с его хрупким подсознанием играл Чужой?       От вопроса он попросту отмахнулся.       — Не стоит, все в полном порядке. Полагаю, Ее Величество и Лорд-Защитник уже разошлись по делам? — поинтересовался юноша. Служанки кивнули в ответ.       — Лорд Корво просил Вас заглянуть в сокровищницу, как проснетесь; по его словам, он оставил там что-то, что принадлежит Вам.       Удивленно вскинув бровь, Даниэль поправил неопрятно лежащий воротник камзола и, откланявшись, поспешил к сокровищнице. Будь в ней что-то маловажное, Корво бы без особых забот оставил это у служанок и обошелся бы просьбой передать адресату. Взволнованно потирая кончиком указательного пальца фигурную печатку, юноша предвосхищал очередную весточку из прокуренного, просаленного ворванью порта, и каждое из его ожиданий оправдалось, как только он переступил порог сокровищницы. На рабочем столе, перевязанное кожаным жгутом, лежало долгожданное письмо от Билли Лёрк, — Эдрианы Пастор, как она теперь себя называла на земле, куда ступала ее нога.       Это письмо было четвертым. Им стало привычно писать друг другу так, словно между ними могло быть нечто большее, чем бесконечная сыновья благодарность и безусловная материнская любовь. Корво менялся в лице с каждым письмом, но молчал в ответ на расспросы, и Даниэль мог лишь догадываться, что терзает его угрюмого Лорда. Ревность? Волнение? Что бы ни связывало его приемного сына с Билли, она все еще была преступницей, на исправлении которой власти островной Империи уже давно поставили крест; ее лицо все еще заглядывало в глаза случайным прохожим с пожелтевших ориентировок, и если письма, написанные ее рукой или подписанные ее именем однажды обнаружатся в покоях императорского чада, скандала было не избежать. Даниэль жил с этой мыслью, вынашивал ее в себе и, скрепя сердце, сжигал письма одно за одним, в первую очередь стремясь обезопасить не себя, а Эмили.       «Здравствуй, мой дорогой. Я пишу тебе хмельная, — не обессудь, будет дрожать рука. Неделя выдалась тяжелая. Зализываю раны так, как меня научили Китобои, — брагой и лакричными конфетами. Альба гудит осиным роем: служители Бездны чувствуют твое отсутствие. Не знаю, как скоро мне выпадет шанс отправиться в Дануолл, но если волнения не утихнут, будет многим лучше, если Императрица примет решение закрыть границы: пусть еретики перегрызут друг друга здесь, на Морли, без возможности разнести свою грязь по столице. Если тому быть, то я не смогу больше навещать тебя средь бела дня, но поверь мне, мальчик из Бездны, нет в мире щели, в которую не пролезет твоя несостоявшаяся убийца.       Давай условимся оставлять друг другу письма в особом месте: западнее причала, у щебневой насыпи, есть крошечная хижина, там зимуют рыбацкие снасти. Скоро наступят суровые холода, рыбаки ненадолго оставят свой промысел, и мы сможем обмениваться весточками без риска подвергнуть опасности себя и друг друга. Предупреди императрицу и Корво: пусть внимательней озираются по сторонам. В наше недоброе время нельзя ждать добра от людей, льнущих к Бездне как к родной матери».       Последнее предложение Даниэль прочитал нехотя: сердце его отчаянно боролось с принятием порочности Бездны. Она теперь и его скорее отталкивала, чем влекла, но отчего-то он все еще питал неоправданно нежные чувства к еретикам; возможно, так его хрупкое человеческое сердце старалось защититься от воспоминаний о пережитом по вине служителей Бездны кошмаре. Иногда ему казалось, что его горло чешется изнутри как напоминание о боли, соткавшей из него божество, и эта боль отзывалась в нем тысячей голосов, которые звали его, но не могли дозваться. Ему было жаль своих крошечных мотыльков, — в конце концов, это они остались без света.       Однако даже его, до сих пор лояльного к ереси, охватило волнение. От Альбы до порта в Дрисколе, если он правильно помнил карту Империи, было рукой подать, до порта в Дануолле — чуть больше двух дней. Сколько дней Билли собиралась с мыслями и силами, сколько дней она тщетно пыталась покинуть Морли, сколько дней у нее отняла подготовка к отправлению, — было доподлинно неизвестно. Быть может, всего три дня прошло с тех пор, как она написала письмо. Быть может, больше недели. Тревожные сны складывались с вестями о бушующих еретиках в причудливую мозаику, кусочки ложились к кусочкам в ровный строй, и Даниэль, завьюженный сбитыми мыслями, едва ли мог разобрать, что из множества его ощущений было предчувствием, а что — домыслом, выросшим из семян сомнения.       Когда он был юн (юн, само собой, по меркам бессмертного божества), он думал, что однажды его голос сумеет примирить магию со здравым смыслом, стоит только громче и чаще говорить. Но у людей всегда находился повод для распрей, и так, обессилив от бесконечных попыток найти точки прикосновения, разочаровавшись и в тех, кто его прославлял, и в тех, кто силился его изжить из умов и сердец, Чужой стал безмолвным наблюдателем. Он был ребенком, когда Бездна взяла его в себя, и потому на многие вещи он долгие годы смотрел как ребенок: с надеждой на лучшее будущее, в котором всем будет место, с надеждой на мир, где не будет бедных, бездомных и осиротевших. Теперь же он понимал явно как никогда: человечество было создано в насмешку над гармонией. Люди, до смешного похожие друг на друга, существовали исключительно для того, чтобы в себе подобных находить врагов и злодеев, а в себе, — героев, мучеников и святых.       Сколько бы Даниэль ни шутил про упразднение аббатства, сколько бы Билли ни плевалась на еретиков, проблема была не в еретиках и не в аббатстве, а в людях. Стереть с лица земли людей было невозможно… И вряд ли было правильно.       Задумавшись, Даниэль бессознательно сунул письмо во внутренний карман. Он решил повременить с уничтожением как минимум до тех пор, пока Эмили и Корво не вернутся домой.       Вернувшись в комнату, юноша скинул камзол и засучил рукава. К уборке он привыкшим не был, но внутренняя тяга к гармонии и упорядочиванию давала о себе знать, поэтому жизнь служанкам он облегчал качественно и часто. Комната была захламлена в основном книгами: по какой-то причине они свалились с полок, как будто какая-то невидимая сила вытянула их прочь из книжного шкафа; ящичек письменного стола был выдвинут, занавески — сорваны. Можно было подумать, что ночью в покои лженаследника Аттано проник грабитель, но ни следов проникновения, ни намеков на пропажу не было. Даниэль расставил книги корешок к корешку, протер пыль, покормил своего маленького питомца, неосознанно проведя у клетки с ласковым крысенком больше времени, чем хотел, выбросил перепачканные чернилами бумаги, давно поджидающие своего часа, и с умильной улыбкой взглянул на свои первые записи, которые он выдавил из себя в тот самый день, когда в его руки впервые за тысячи лет попала ручка. Перечеркнутые, неровные, сбивчивые; местами на бумаге отпечатывались бурые пятна крови от изувеченных тренировками рук.       «Этот город стоит на тысяче тысяч китовых костей, он растет из мертвых тел моих братьев и сестер. Он — усыпальница, могильный курган, он — кладбище, простирающееся на многие-многие километры. Этот город перемалывает сам себя своими огромными звериными челюстями, смешивает людей в одно, делает из них, живых и подвижных, винтики и шестеренки. Я здесь — лишний. Я здесь — попавшая на зуб рыбная кость. Я жду момента, когда и ты меня пережуешь, как будто меня никогда не было в твоей жизни».       Глядя на этот лист, жалости к себе Даниэль не испытывал. В его сердце была лишь теплая тоска: он словно со стороны смотрел на глупого маленького ребенка, который ушибся и не знал, к кому прийти с жалобой. Он помнил себя в этот момент: болезненная рефлексия, тревожные мысли, опасливое отношение к каждому слову, к каждому действию, — теперь он был другим. Хмыкнув, он без промедления вырвал лист из записной книжки и скомкал его. Нужно было учиться избавлять себя от любой, даже самой светлой, даже самой теплой, даже самой безвредной тоски.       Он обязательно напишет что-нибудь новое. Что-нибудь, что будет греть Корво при прочтении, а не терзать его и без того израненное сердце.       Внезапно в глазах Даниэля начало стремительно темнеть. Его голову вдруг наполнил липкий распирающий жар, как будто изнутри его череп объяла какая-то болезнь; к корню языка подступила тошнота, и юноша, опершись о стол, медленно осел на пол, почувствовав, как силы из его ног уходят в землю. Он ощупал свой холодный лоб, стер испарину тыльной стороной ладони, несколько раз глубоко вдохнул. Его сердце выполнило несколько кульбитов и застыло, подвешенное над пропастью, и в секунду, когда оно вновь продолжило ход, тьма расплылась перед глазами чернильным пятном и заполонила собой все. Он остался один, стоящий на коленях посреди темноты, охваченный предчувствием беды, скованный тревогой и холодом, — холодом, который был свойственен только Бездне.       Сквозь тьму пробивались крошечные всполохи цвета, разноцветные, яркие, и постепенно перед глазами вставала картинка, составленная из этих точек и пятен, как детский рисунок. Даниэль закрывал глаза, жмурился до боли, но вместо того, чтобы оставить его, видение лишь сильнее впивалось маленькими цепкими паучьими лапками в его глазницы. Сквозь сизо-лиловое марево Бездны он видел, как на смутно знакомом ему лице, подернутом сединой и морщинами, распускается алый бутон кровоподтека, и тонкие губы искажаются в раздражении. Сквозь дым и хаотичные завихрения каменной пыли картинки сменяли друг друга: вскоре пришло море, пришел неласковый серый берег, пришли пламя костра и занесенные над рыжими языками худые ладони, но образ окровавленного, рассерженного мужчины был настолько явным, настолько правдоподобным, что Даниэль не смог оттолкнуть его от себя.       Он простоял на коленях несколько минут, прежде чем тело его вывалилось из невидимой сети. У него тряслись колени, пальцы ходили ходуном, и в глазах битыми стеклышками застыли засохшие крупинки соли. Даниэль чувствовал себя опустошенным. Кое-как пригладив взъерошенные волосы, он поднялся на дрожащие ноги и, сделав один широкий шаг, без сил рухнул на кровать и зарылся лицом в подушки.       Ему было хорошо знакомо это чувство. Так чувствовали себя его несчастные еретики, когда он являлся к ним посреди ночи. Кошмар, опоясывающий, оплетающий щупальцами, тянущий в пучину, кошмар безусловный, от которого нельзя избавиться, который нельзя оттолкнуть, — так описывали его вмешательство во сны те, кого он награждал своей меткой. Всех избранных своих вассалов, всех приближенных, всех, кому он доверял, Чужой обрекал на мучения, сравнимые с течением неизлечимой болезни, которая день ото дня все больше охватывала душу и медленно, по сантиметру, пожирала тело, не жалея ни сердца, ни головы. Теперь же он явственно ощущал, как липкие щупальца Бездны оплетают его внутренности, и он, человек, что был богом, теперь оказывался выпотрошен и четвертован этой дьявольской силой, как куколка Вуду.       С ним происходило что-то отвратительное и необъяснимое. Когда он покидал Бездну, ему казалось, что вселенная смилостивилась над ним, шестнадцатилетним ребенком, запертом в мире мертвых, и что теперь у него наконец появился шанс начать жизнь с чистого листа. Он надеялся, что ни годы заточения, ни тысячелетний опыт, ни смерти, ни войны, развернувшиеся перед его глазами не помешают ему быть человеком и вести свою скромную человеческую жизнь, пока Бездна не приберет его к рукам в глубокой старости. Теперь же он вновь чувствовал себя пленником, не имеющим ничего своего, кроме оков. Вечное дитя, опутанное пуповиной.       Казалось, от пережитого Даниэль на несколько минут погрузился в тревожный поверхностный сон, спрятав бледное лицо в сгибе локтя. Ему ничего не снилось, только Бездна нашептывала что-то на языке, который теперь был ему неведом. Прошел час, и до мутной его головы донеслись смутные отголоски какой-то возни на первом этаже. Кое-как собрав себя в одну кучу и придав куче человеческие очертания, юноша накинул на плечи камзол, не продевая рук в рукава, и на подгибающихся ногах поспешил вниз, с трудом не оступившись на лестнице, теперь казавшейся ему невероятно крутой.       — …поверить не могу, что им хватило на это наглости, — послышался из тронного зала голос императрицы. — Боюсь, совсем скоро мне придется озаботиться вопросом поиска телохранителя для своего телохранителя.       — Не преувеличивай, — ответил ей Корво с улыбкой в голосе; Даниэль ускорил шаг. — Наверняка это просто какие-то глупые дети, которые захотели почувствовать себя героями. Как будто в меня никогда не кидались костями. Это просто царапина.       — Эмили, Корво? — заглянув в зал, Даниэль вопросительно вздернул брови и закусил нижнюю губу. — Что-то случилось?       Корво перевел на него взгляд, и юноша тотчас обомлел, почувствовав, как по его позвоночнику стекает мерзкая боязливая дрожь. Поперек брови мужчины проходила длинная, широкая царапина, и на неподвижном веке под ней горел алым пятном кровоподтек. Перед глазами на долю секунды вспыхнуло посланное Бездной видение, но этого короткого мгновения хватило на то, чтобы внутренности опутало нитями тревоги. Корво растерянно улыбнулся, потер бровь рукой и пожал плечами.       — Ничего страшного, не переживай, — он растер между ладонями крошечные капельки проступившей крови. — Должно быть, какой-то мальчишка посчитал, что я уже не в том возрасте, чтобы оттаскать его за уши за неудачную шутку. Кто-то на улице бросил в меня осколок кости, он оказался несколько острее, чем я ожидал. Но уже через пару дней все пройдет.       Сделав несколько шагов к мужчине, Даниэль привстал на цыпочки, чтобы получше рассмотреть царапину, и осторожно коснулся кончиками пальцев рассеченной брови. Корво поморщился и осторожно взял его за ладонь, прерывая прикосновение.       — Ты холодный. С тобой все хорошо?       — Эмили, ты не будешь против, если я сам об этом позабочусь? — оставив вопрос без ответа, обратился юноша к императрице.       — Я ведь сказал, это всего лишь… — попытался возразить Корво, но Даниэль крепче сжал его руку и заглянул в глаза, всем своим видом стараясь показать, что им нужно было многое обсудить. Эмили пожала плечами, нахмурилась, но покинула зал, так ничего и не ответив.       Как только они остались одни, Корво подался вперед и подтянул Даниэля к себе.       — Объясни, что происходит.       Юноша ласково погладил его костяшками пальцев по заросшей щеке, про себя отметив, как мало со временем осталось в бороде Аттано темных волосков, и, развернувшись, повел мужчину за собой.       — Пойдем, я обработаю твою бровь.       Нет, он лучше других понимал, что Корво не нужна была помощь с таким небольшим ранением, но Даниэлю нужно было выиграть хотя бы немного времени на то, чтобы решиться на откровение. Он не знал, о чем следует говорить, а что — замолчать, он не знал, как поделиться своими опасениями относительно Бездны и ее влияния. Ему казалось, что все то, что между ними было теперь, рассыплется, обратится в прах, если он заикнется о том, что Бездна до сих пор держала его в своих холодных костлявых объятиях и не желала отпускать. Корво полюбил его, — полюбил как человека, как мальчика, как простое, живое, теплое существо, мягкое, податливое, способное меняться и расти. Он полюбил его потому, что Даниэль служил ему напоминанием не о магии и ереси, но о тех счастливых годах, когда он сам, Лорд Аттано, был мальчиком с улицы, который даже клинка в руке не держал. Чужой с его мистификацией, давлением, властью, с его лукавыми ухмылками и сбивающими с толку речами был позади, он сгинул, рассеялся, оставшись лишь именем на бумаге и образом в воспоминаниях. Даниэль не хотел к нему возвращаться.       — Ты чудовищно бледный, — сказал Корво, когда они зашли в комнату Даниэля. — Ты хорошо себя чувствуешь?       Даниэль почти сожалел о том, что успел убраться в комнате. Если бы и теперь в ней царил беспорядок, у него не было бы возможности умолчать опасения, пришлось бы высказать все, что его тревожило. Теперь же соблазн оставить обсуждение Бездны был слишком велик.       Это он и сделал.       — Я обеспокоен письмом Билли, — сказал он, усадив мужчину на кровать. — Ты ведь его не читал?       Юркнув в ванную комнату, юноша смочил холодной водой уголок полотенца и, вернувшись к Корво, сел рядом с ним. Тот тяжело вздохнул и прикрыл глаз.       — Привычка читать чужие письма давно осталась в прошлом.       — Сейчас она на Морли, в Альбе, — промокнув царапину влажным полотенцем, Даниэль осторожно стер подсохшую кровь, — и, по ее словам, там неспокойно. Ей кажется, что служители Бездны чувствуют мое отсутствие, и в кругах еретиков поднимаются волнения. Не знаю, сколько потребуется времени, чтобы те из них, кто был удостоен моего визита однажды, прознали о том, насколько похож безызвестный племянник Лорда Аттано на их пропавшего бога. Это вызывает у меня опасения. Билли советует закрыть границы до поры до времени.       Корво задумчиво хмыкнул.       — Даже если они увидят тебя здесь, в королевской обители, а не в Бездне, что для них поменяется? Их бог мертв. Никакие бунты и забастовки его не вернут. Мальчик из Башни может оказаться всего-навсего мальчиком, если же нет — ничто не сможет доказать обратное, кроме тебя самого. Они должны смириться с этим.       — Если они поймут, что лишились бога, они будут рады вцепиться в любое тому подтверждение, — покачал головой Даниэль. — Если же это произойдет, они будут искать способ сотворить нового бога, а я не хочу, чтобы какое-либо живое существо в этом мире испытало ту боль и то непонимание, с которыми четыре тысячи лет назад столкнулся я. И если Бездна вновь не будет милостива настолько, чтобы принять в качестве своего хозяина первого попавшегося ребенка, скорее всего, это вновь приведет к массовым похищениям и убийствам детей по всей Империи.       Отстранив его руку от своего лица, Корво отложил в сторону полотенце и сжал узкую ладонь в своих. Он взглянул на Даниэля с какой-то глубокой внутренней тоской и, горько улыбнувшись, коснулся губами его холодного лба; приятный ласковый жар растекся по голове.       — Послушай, — начал он, поглаживая шрам на ладони юноши, — еретики всегда были и будут еретиками. Быть может, тех, что были до меня, действительно беспокоила личность их божества, но сейчас им важна сама идея поклонения чему-то большему, чем они сами. Они неспокойны не потому, что чувствуют твое отсутствие. Они неспокойны потому, что ты перестал отвечать на их зов. Потому, что ты, как и многие другие боги, навечно исчезнувшие из мифологии, легенд и поверий, потерял к ним интерес. Четыре тысячи лет назад люди были слепы и глухи, они тянулись к запретному, потому что запретное могло подарить им слух и зрение. Теперь все иначе: мы творим себе господ и божеств прямо здесь, среди смертных, не прибегая ни к жертвоприношениям, ни к темным древним ритуалам. Мы создаем кумиров друг из друга. Со временем они поймут, что искать тебя, Чужого, бесполезно, и Бездна потеряет свое влияние среди живых, а если история повторится, то это будет проблема уже будущих нас.       Поджав губы, Даниэль подался вперед и ткнулся лбом в широкую, мерно вздымающуюся грудь. В ее глубине ритмично билось большое человеческое сердце, — гулкий, мощный, успокаивающий звук. Как будто в плену этих ребер билось могучее сердце земли, сердце этого проклятого города, стоящего на китовых костях.       — Веришь ли ты, что теперь я оторван от Бездны? — вкрадчиво поинтересовался мальчишка, неуютно поежившись. — Могу ли я вообще быть оторван от нее после стольких лет служения ей, жизни под ее началом?       Корво, задумавшись, водрузил на его затылок свою руку и пропустил сквозь пальцы мягкие черные вихры.       — Не верю, — ответил он. — И тебе верить не стоит. Я все еще ношу на себе твое имя, и до сих пор метка временами горит, как будто ты дал мне ее еще вчера. Я знаю, что если мне потребуется воспользоваться магией Бездны, она без возражений позволит мне это сделать, но если раньше платой за это была моя лояльность тебе, то я могу лишь догадываться, какую плату она возьмет теперь.       — Есть ли в этом мире живых место тому, кто не может оторваться от мира мертвых?       — Даже птицы порой живут без крыльев, — с улыбкой произнес Корво и потрепал юношу по голове, как щенка. — Рано или поздно ты оторвешься, тебе просто понадобится время. Если Бездна не вернет своего бога, она сотворит его сама, и вот тогда все те, кого ты заклеймил, и даже ты сам, будут свободны. Может быть, это произойдет через год. Может быть, уже после нашей смерти. Но это произойдет. Все в конце концов вернется на круги своя.       Даниэль тяжело вздохнул и прикрыл глаза, чувствуя, как накопленная за ночь и утро усталость постепенно сходит с него, как ороговевшая шкурка с ящерицы. Он глубоко мерно дышал, запечатывая внутри себя пряный аромат чужой кожи, и то бессмертное, великое существо, которое он носил в себе, как паразита, довольно урчало в руках Аттано. Корво перебирал его волосы, поглаживал шею и просто молчал, — молчал так, как умели только совсем взрослые люди, повидавшие целый мир.       — Если тебе будет спокойнее, мы с Эмили постараемся связаться с герцогом Морли, — в конце концов сказал мужчина, когда Даниэль уже начал дремать, пригревшись у него на груди, — но будет несколько странно тревожить его сообщениями о событиях, которые до сих пор не вышли за пределы его владений. Морлийцы всегда болезненно воспринимали свою зависимость от Гристоля, и в любой неоднозначной ситуации они с большим удовольствием раздуют конфликт. У них закономерно могут возникнуть вопросы о нашем информаторе, а информатор, находящийся в розыске… Ты понимаешь, насколько шаткая это дорожка. Не будет подтвержденных данных — будет конфликт.       — Угу, — абсолютно утратив желание о чем-либо говорить, хмыкнул юноша. Ему никогда не приходилось так много думать об исключительно политических аспектах жизни во дворце.       — Обычно два раза в год мы посещаем острова, чтобы лично осведомиться о делах в Империи, — спокойно продолжил Корво. — Я могу предложить отправиться на Морли чуть раньше, чем на Тивию и Сероконос, и проверить все самостоятельно, пока есть возможность оставить Эмили на тебя. О причинах такого решения мы подумаем позже, нам понадобится время на сборы и отвод глаз. Я надеюсь, ты понимаешь, что без веской причины мы не сможем закрыть границы и порты. Изоляция Гристоля неизбежно приведет к народным волнениям, а они, как следствие, подорвут авторитет монарха: людей нельзя обманывать даже с целью обезопасить. Мы ужесточим охрану на острове, но не более того. После визита в Уиннидон мы, возможно, пересмотрим свое решение, если окажется, что еретики в Альбе действительно разошлись и планируют новое восстание.       Согласно кивнув, Даниэль потерся щекой о плечо мужчины. Ему было невыразимо спокойно рядом с ним, но тяжким грузом на сердце лежали так и не озвученные опасения. В глубине души он надеялся, что проблема с Бездной, тянущей его обратно в могилу, рано или поздно рассосется сама собой. Он надеялся, что единственным, что до сих пор связывало его с ересью, был лишь образ Чужого, сохранившийся в умах художников и литераторов на долгие года. Зябкий страх проходил по его телу, когда он представлял, что в одночасье может потерять Корво, Эмили и все, что теперь связывало их друг с другом, если однажды Бездна захочет взять то, что, как ей казалось, с самого начала принадлежало ей.       — Могу ли я задать тебе вопрос? — тихо, почти шепотом, спросил Корво.       — Всегда.       — Ты беспокоишься о еретиках потому, что не хочешь, чтобы они навредили Империи, или потому, что не хочешь, чтобы Империя навредила им?       И это был именно тот вопрос, на который Даниэль не был готов ответить.       — Я не знаю, Корво, — взволнованно прошептал он, — и это незнание сводит меня с ума.