На китовых костях

      До сих пор Даниэлю удавалось избежать позорного допроса в Аббатстве по чистой случайности, и это его разбаловало: так уж судьба распорядилась, что вся его сущность, фактически лежащая в основе учений еретиков, для садистов с мертвыми лицами была недосягаема — не могли же они пригласить на аудиенцию бога или дымом курильниц вытравить его из самой Бездны?       Впрочем, они и не пытались. Всякий контакт с ересью был для них смертным грехом, и со скверной они не взаимодействовали — а те, кто взаимодействовал, делал это не из рабочего интереса, не ради выполнения учений своих господ, а из исключительного любопытства и чистого желания прикоснуться к тому, что было сокрыто во тьме. Такие аббаты Чужому нравились. Ему нравилось говорить с ними, когда те засыпали после многочасовых бесплодных попыток выцыганить у Бездны хотя бы немного внимания. Нравилось слушать, как они причитают и плачут, как вопиют, как ненавидят стены канцелярии, как их давят и душат те, кого они называют братьями. Он слушал, он рассказывал им о том, что кроется по ту сторону, а после — молча уходил.       Даниэлю были хорошо знакомы все риски неповиновения, но он не знал, как держаться среди обывателей, не умел рисовать взглядом покорность и складываться пополам в мольбах о пощаде, и, что было особенно опасно, не умел лгать так же искусно, как за свои короткие жизни учились лгать настоящие еретики и их несчастные дети. Он был честен, пока был Даниэлем, был честен, когда стал Чужим, и теперь, снова вернувшись к своему человечному облику, он так и не научился лгать. От безрассудного побега из тесной допросной его останавливал только уродливый стыд перед Эмили и Корво, которому пришлось бы по возвращении решать чужие проблемы — как и много раз до этого.       Бордовые стены давили на него тревогой и чувством вины. Шарманщик, стоящий в углу, улыбался ему глазами, прекрасно сознавая, что, стоит первым нотам хорошо знакомой мелодии вырваться у него из-под пальцев и рассыпаться по комнате, младший Аттано схватится за виски. Ни у кого не было сомнений в его причастности к ереси, но ни единого доказательства, кроме искореженного тела несостоявшегося террориста, у них не было, а значит, они не имели законного права измываться над мальчишкой пытками — даже такими «невинными», как музыка.       — Сигаретку? — смотритель напротив сверкнул глазами; взгляд у него был едкий, но искренний, и в голосе слышалась скрипучее подростковое бахвальство. Видимо, аббатство не считало Даниэля действительно серьезной угрозой, раз на аудиенцию с ним был приглашен молодой аббат. Это немного успокаивало, но вместе с тем — раздражало. В вашу допросную пришел бог, которого вы так ненавидите, которого вы проклинаете, чьих детей выворачиваете наизнанку и режете наживую, а вы даже не постарались пригласить кого-то постарше?       Тяжело вздохнув, юноша подчинился и, взяв из обтянутых кожаной перчаткой рук папиросу, закурил. Дым обжег горло и, опустившись в легкие, сдавил грудь стальной хваткой — но это было выносимо.       Когда Даниэль был маленьким мальчиком, совсем еще ребенком, не знающим, как работает мир, он тоже тянул в рот сигареты. В борделе, где он ночевал, укрывшись от дождя и ветра в объятьях пьяных проституток, каждая из которых в глубине души мечтала о ребенке (и потому с неподдельной щедростью дарила любовь этому бездомному мальчику), курили все. Женщины курили преимущественно опий, чтобы забыться в тягучем наркотическом сне и хотя бы на несколько часов выйти из тела, много раз изнасилованного, истерзанного, измученного, истасканного, изуродованного большими мозолистыми руками людей, которых они даже запоминать не хотели. Мальчику предлагали что-то другое — не опий, но какие-то ароматные травы, — чтобы согреться и утопить в сиюминутной легкости чувство скребущегося на душе одиночества. Он не думал, что вспомнит, каково это, но вспомнил.       Он, кажется, даже улыбнулся, задумчиво глядя на город через окно с витыми медными прутьями. Дануолл был слишком красивым для людей, которые его населяли. Империя была слишком благородной для своих подданных.       — Откуда ты, еще раз? — спросил молодой аббат, откинувшись на спинку кресла.       Вопрос был провокативным. Конечно, все члены аббатства прекрасно знали, кем был Даниэль — или, точнее, думали, что знают. Высока была вероятность, что они и сами уже догадывались, что либо этот невесть откуда взявшийся подросток замалчивает правду о своем происхождении, либо императорская семья наивно пригрела на груди змею. Сейчас для них главной целью было поймать мальчика на лжи, а затем, раскрутив ее, вытащить из запутавшегося ребенка признание в связи со скверной.       Сигаретный дым на вкус был сладковатым. На третьей затяжке Даниэля начало это немного беспокоить.       Корво говорил, что из рук аббатов нельзя было ничего брать. Но всем детям было привычно сначала делать что-то, и только потом — обдумывать свои действия.       — Из Тивии, — ответил мальчик и отложил недокуренную сигарету в заботливо предложенную пепельницу. Судя по взгляду аббата, ему это решение не понравилось, и он пододвинул пепельницу ближе к Даниэлю, но тот не посчитал нужным продолжать курить. Настаивать аббат не стал.       — Ты вроде как племянник Аттано, верно?       — Я сын его двоюродной сестры, Алии, — отчеканил Даниэль вызубренный ответ. — Она погибла. Родственников, кроме господина Корво, у меня больше нет. Его сестра пропала без вести, а мать…       — Знаю, знаю, — аббат сделал какую-то пометку у себя в журнале и хмыкнул. — И чему тебя тут учит лорд? Бороться со скверной? Или, может быть, ее приручать? Все-таки, они с Императрицей когда-то справились с этой нелегкой задачей. Насколько мы можем судить.       Даниэль стиснул пальцами свои колени. Кончики пальцев у него зудели и вибрировали.       — Он готовит меня как будущего лорда-защитника для госпожи Эмили, — процедил Даниэль сквозь зубы; язык у него как будто начинал отниматься. — Все-таки… Вы знаете. Он уже не молод. Ему нужна будет смена.       — Семейное дуло, получается?       — Получается так.       Аббат сделал еще пару пометок и отложил журнал.       — Могу взглянуть на твои руки, юный господин? — обращение прозвучало с издевкой, но Даниэль прекрасно его понимал — ему бы и самому было не очень приятно так заискивать перед человеком, который был многим младше него.       Если не думать о том, что абсолютно все живые люди были многим младше него самого. Если не думать о том, что он не мог приручить скверну — он был скверной. Если не думать о том, что опыт, который он пронес с собой через всю жизнь, умножая и умножая его, даже в сравнение не шел с опытом этих вчерашних мальчишек, слишком рано променявших деревянные мечи на шарманки, а ивовые листья — на звон золотых.       — Конечно, — он протянул обе руки ладонями вниз, зная, что именно надеялся найти на них аббат. Мужчина осмотрел его ладони с обеих сторон, немного приподнял рукава, погладил предплечья и одобрительно кивнул.       Конечно, ему не нужна была его собственная метка. В конце концов, он был заклеймлен много тысяч лет назад. И без нее.       — В наше время нельзя быть чрезмерно дотошным, — словно извиняясь перед мальчиком, сказал он. — Бездна, говорят, встрепенулась. Те еретики, которых мы допрашивали последние пару месяцев, без устали твердят, что перестали слышать глас своего… «Бога», как они его называют. Если вдруг заметишь кого-нибудь подозрительного, не стесняйся обращаться к Братьям. Ты еще слишком мал, чтобы постоять за себя в бою против скверны. Не дай ей себя ослепить. И в следующий раз… Не прерывай работу Аббатства, будь так добр. Если бы мы арестовали этих крыс сразу, никто бы не пострадал.       — Вы закончили? — Эмили беспардонно открыла дверь допросной и бросила на аббата строгий взгляд. — Лорд-защитник вернулся. Я бы хотела забрать Даниэля с собой, чтобы как следует встретить его.       — Один вопрос остался, госпожа, — аббат подмигнул императрице. — Если желаете, можете остаться здесь. Думаю, нам всем будет интересно услышать ответ.       Положив обе руки на свой тяжелый дубовый стол, он наклонился к Даниэлю и, глядя ему в глаза, тихо, но отчетливо, со здоровой долей насмешки в голосе, спросил:       — Так кто все-таки убил этого еретика?       Даниэль очень хотел поднять взгляд на Эмили. Хотел найти в ней опору. Хотел, чтобы она хотя бы своим присутствием могла его защитить — но знал, что стоит ему только отвести взгляд, как дамоклов меч обрушится на его голову. Отвести взгляд значило признать свою вину. Сознаться в содеянном.       В содеянном, осознать и проконтролировать которое он даже не мог. Но разве Аббатству Обывателей были нужны его оправдания? Он видел, за что они пытали и казнили людей. Знал, что больше половины от них пострадавших даже не были связаны с ересью — потому что он дарил людям ересь и каждого, кто тянулся руками к его дарам, знал поименно. Аббатству не были нужны причины — им был нужен повод. И шепот Бездны, сидящий на подкорке, витиеватый и ломанный, твердил, что нужно было дать им этот повод. Рискнуть всем ради иллюзорной надежды на возвращение былого величия бога.       До чего иронично было бы снова стать божеством именно здесь, в допросной Аббатства Обывателей?       Он искренне думал, что Бездна была его темницей, что, освободившись от ее оков, он сможет расправить крылья. Но птичка, запертая в золотой клетке, привыкла быть самой талантливой и самой красивой, и в обществе других птиц, птиц свободных, никогда не знавших ни золотых прутьев, ни цепких силков, ни ласковых речей хозяина, хотела оставаться такой же. Божественность даровала маленькому мальчику чувство власти, которого ему так недоставало, и теперь, потеряв свою божественность, маленький деревянный идол хотел ее вернуть. Даже если это означало рано или поздно сгореть, когда идолопоклонники решат сменить веру.       — Я не знаю, — ответил Даниэль так четко, как только мог; из чего бы ни была скручена предложенная ему сигарета, провокатор из нее был даже лучше, чем из сидящего напротив аббата. — Я хотел убить его, спорить не буду. Но когда я его нашел, он был уже мертв. Возможно, упал с крыши, когда пытался применить свою магию.       — Вот как? — усмехнулся аббат. — Ну, все может быть. В конце концов, еретиком больше, еретиком меньше. Можно считать, что грязь сама себя вычистила, верно?       Даниэль ухмыльнулся злобно, почти нездорово, и кивнул. Будь у него возможность взглянуть на себя со стороны, ему бы показалось, что глаза его вновь почернели.       — Верно.       — Пойдем, не будем задерживать добрых людей, — Эмили крепко сжала плечо мальчишки и, дернув его со стула, повела прочь из допросной. У двери она обернулась: — Благодарю за уделенное время. Если вам понадобится моя помощь или помощь лорда-защитника, вы всегда можете на нас рассчитывать. Еще раз приношу свои искренние извинения за произошедшее, впредь я буду внимательнее.       Дверь за ними закрылась. Аббат затушил мерно тлеющую сигарету и кивнул Брату с шарманкой:       — Не спускай с него глаз. У него лживый язык.       Брат отложил в сторону шарманку и, сняв с себя маску, покорно поклонился.       — С радостью.       Эмили вела Даниэля молча. Она не проронила ни слова ни в длинном коридоре Аббатства, ни на лестнице на улицу, ни на пороге. Молчание ее было тревожным: как человек (человек ли?), в молчании проведший большую часть своего существования, замерев в ожидании очередного «особенного» существа, с которым он сможет быть откровенен, Даниэль прекрасно различал все полутона безмолвия. И безмолвие Эмили его пугало. Ее лицо было непроницаемо, как фарфоровая маска, и это выражение полнейшей пустоты было многим страшнее, чем то же лицо в гневе или преисполненное отвращения. Наконец она остановилась на повороте и, обернувшись к Даниэлю, спросила:       — Это был ты?       Даниэль пугливо осмотрелся по сторонам и стыдливо, как ребенок, разбивший вазу, кивнул. Эмили тяжело вздохнула.       — Зачем?       И это был ее вопрос?       «Зачем»?       Ей не было интересно «как», ей было интересно «зачем»?..       Как хорошо, что ни на один из этих вопросов мальчишка не знал ответа.       — Я… — начал было юноша, но что-то помешало ему продолжить. Что ему было говорить? Что он вообще мог сказать? Его не просили оправдываться — его попросили назвать причину, но причины у него не было. Человек умер по его вине. И умер он не потому, что представлял реальную угрозу, а потому, что Чужой в маленьком Даниэле просто… Разозлился.       И Корво, и Эмили знали, для чего им была дана власть и для чего — сила. Они учили этому Даниэля. Но вместо того, чтобы поступить так, как его учили люди, он поступил так, как его учила Бездна. Он стал тем, кто, по мнению Дауда, заслуживал смерти еще тогда, когда Билли искала кинжал. Стал тем, кого сам осуждал, даря лицемерную похвальбу своим маленьким оловянным солдатикам в лице Аттано и Колдуин, если те не проливали кровь. Стал тем, кого никогда не хотел воспитывать и тем, кем себя никогда не считал.       И у него не было оправдания.       — Отец ждет тебя в башне, — сказала Эмили и, снова взяв Даниэля за руку, повела его дальше по улице. — Расскажешь ему то, что побоялся рассказать Аббатству и то, что тебе стало стыдно говорить мне.       И этими словами она лучше прочих описала, что именно чувствовал Даниэль.       На первый взгляд, Корво был абсолютно спокоен. Он методично раскладывал свои вещи по местам и шутливо ругался на служанок за то, что они выгребли слишком много «важного» мусора из спальни в его отсутствие, а те лишь кокетливо переглядывались и молча кивали, все еще не позволяя себе фамильярничать со своим лордом. Когда Эмили и Даниэль появились на его пороге, Корво отослал служанок и, подойдя к дочери, крепко поцеловал ее в лоб.       — Я рад, что ты в порядке, — он пригладил выбившуюся из прически прядь ее волос и мягко улыбнулся. — Я оставил документы у тебя в кабинете. Ознакомься с ними, а ночью обсудим.       — Хорошо, — Эмили кивнула и, наконец отпустив руку Даниэля, которая уже начала затекать от крепкой королевской хватки, вышла из спальни.       Они остались вдвоем. Даниэль и самый страшный его кошмар.       Ожидание разочарования. Ожидание становления разочарованием.       — Как там на Морли?.. — задал мальчишка абсолютно бессмысленный вопрос, растянув губы в фальшивой улыбке.       — Неплохо, но от сырости у меня ноют колени, — Корво посмеялся и, положив ладонь на затылок Даниэлю, притянул его к себе. — Король и королева были ко мне довольно добры. Даже немного порадовались, что я решил так рано почтить их своим визитом. Хоть повод… И не самый приятный.       Даниэль растерянно поднял взгляд на Корво, и тот заглянул ему в глаза с такой бесконечной нежностью, что сердце забилось быстрее и, кажется, начало кровоточить. Ему было стыдно смотреть ему в глаза. Ему было стыдно даже думать о том, как он будет все ему объяснять.       — Корво, я…       — Дай мне пару минут, — Корво погладил большими пальцами холодные впалые щеки мальчишки. — Хочу тобой полюбоваться.       «Прежде чем разочароваться».       Даниэль привстал на цыпочки и осторожно, мягко, почти невесомо коснулся губами губ Корво. Сухие, горячие, соленые от морского воздуха, — одним прикосновением поднимающие бурю в глубине того мрачного сырого колодца, в который медленно превращалась душа мальчишки. Корво отстранился и, сев на кровать, похлопал себя по бедру, но Даниэль не посчитал нужным садиться к нему на колени. Он, как собака, сел на пол у его ног и уложил голову на матрас рядом, доверчиво подняв взгляд на мужчину. Тот лишь усмехнулся и мягко погладил мальчишку по голове, взъерошив черные волосы.       — Я скучал, — одними губами прошептал Даниэль.       — Я почему-то и не сомневался, — ответил Корво.       Даниэль хотел бы услышать «я тоже» в ответ, но, очевидно, он этого не заслужил.       — Расскажи мне, что произошло, — попросил Корво. — От начала до конца.       Тяжело вздохнув, Даниэль прикрыл глаза. Это должен был быть долгий разговор. И как бы сильно он ни любил долгие разговоры раньше, как бы ни любил мучить своими нескончаемыми монологами тех, кто носил его метку, сейчас он чувствовал себя никудышным рассказчиком. Возможно, потому что ему нужно было рассказывать о том, что уже случилось, а не иносказательно описывать события далекого будущего.       — Вчера днем… Я отпустил троих еретиков, — начал он, как и сказал Корво, с самого начала. — Я знал, что они еретики. Я… Почувствовал это. Аббаты собирались пытать их и, вероятно, казнить впоследствии, но я воспрепятствовал. Придумал… Глупую историю о том, что видел их раньше. Почему-то мне показалось, что так будет правильно. Что я спасу людей, которые не сделали бы ничего плохого, людей, чей единственный грех заключался в том, что они…       — Поверили в тебя?       Губы у Даниэля дрогнули.       — Да.       Корво утешительно погладил мальчика по щеке.       — Продолжай.       — Ночью… Эти же еретики подожгли канцелярию. Наверняка их было больше, не только эти трое, но один из них, тот, что говорил со мной больше всего во время задержания, точно был среди них. Я выбежал, чтобы найти источник возгорания, и наткнулся на этого парня в переулке. Мы перекинулись парой слов, а потом… Я не знаю, что произошло.       — Вот как?       Даниэль вздрогнул. Та же интонация, с которой к нему обращался аббат всего часом ранее. Корво не спрашивал.       Корво знал.       — Я… Правда не знаю, — почувствовав неприятное напряжение между ними, Даниэль встал с пола и отошел на полшага, как ребенок, который хочет дистанцироваться от родителя, потенциально готового отшлепать его за съеденное до обеда печенье. — Я почувствовал, как кровь в голове закипает, а потом этот парень просто… Взмыл в небо, как бумажный самолетик. Как будто что-то хотело меня защитить от него.       Корво слушал внимательно. Дослушав, он поднял взгляд на Даниэля.       — Я не хочу обвинять тебя в том, что случилось, — сказал он сухо и спокойно, и все было бы замечательно, не последуй за этими словами тревожное «но». — Но мне придется. Хоть ты и ребенок, есть вещи, которые ты должен осознавать и контролировать. Особенно учитывая, что ты как никто другой знаешь о своем происхождении. И о своих силах. В конце концов, ты подарил эти силы восьми разным людям, и наверняка успел насмотреться на ужасные вещи, которые они делали, как только их заполучили. Мы с Эмили — в том числе.       — Но я не мог это контролировать… — вяло попытался отбиться Даниэль, но единственного тяжелого взгляда исподлобья хватило, чтобы он прикусил язык.       Корво не договорил.       — Это ведь происходило раньше, — Корво покачал головой. — Когда тебе снились кошмары. Когда ты начинал паниковать. Ты сам признавался, что Бездна все еще связана с тобой, а ты — с Бездной.       — Но ведь даже в таком случае нужно учиться…       — Ну, меня никто не учил, — Корво невесело рассмеялся. — Дауда, полагаю, тоже. Когда ты приходил к Эмили, еще совсем маленькой девочке, ей ты тоже ничего не объяснял. Ты давал нам силы, но инструкции к ним мы писали своими руками. Зачастую — чужой кровью. Это был путь, который нам приходилось проходить самостоятельно, без наставничества и патронажа, так в чем твое принципиальное отличие от нас? В том, что ты ребенок?       — В том, что я не человек, — Даниэль обиженно надул губы и свел брови.       Это утверждение, с которым, кажется, Корво был абсолютно согласен, никого ни в чем не убедило. Мужчина лишь задумчиво хмыкнул и отвел взгляд к окну.       — Твое происхождение — это, как мне кажется, не смягчающее обстоятельство, а отягчающее. Ты лучше многих прочих чувствуешь связь с Бездной и слышишь ее голос, и сила ее была тебе подконтрольна долгие столетия. Не кажется ли тебе, что, потеряв свою божественность, ты не должен был утратить понимание тех способностей, которые дала тебе эта божественность?       — Хочешь сказать, что я оправдываюсь тем, что стал человеком? Оправдываюсь, чтобы не нести ответственность за то, что дает мне Бездна?       — Да.       Даниэль вздрогнул. Чужой внутри него, холодно усмехнувшись, вцепился костистыми пальцами в обратную сторону ребер. Он не ожидал услышать ответ так прямо и так быстро — надеялся на то, что Корво хватит такта хотя бы попытаться сгладить углы. Как любой капризный ребенок, не осознающий ни детскости своей, ни своей капризности, он хотел, чтобы его гладили по голове и вкладывали в рот только самые сладкие конфеты, но Корво уже воспитал одного ребенка достойным человеком и знал, что сладкие конфетки — вредны для зубов, а горькие пилюли — полезны для роста души.       Но Даниэль-то этого не знал. Для него прямолинейная истина выглядела как обвинение. Как нападение, против которого было необходимо защититься.       — И чего ты хочешь от меня? — голос у него упал куда-то в пропасть, став вдруг настолько низким и рычащим, словно говорил не Даниэль, а кто-то из его ручных чертей, застрявших невысказанной колкостью в глотке. — Чтобы я сознался Аббатству? Чтобы они меня повесили?       — Мальчик мой, в каком из моих слов ты услышал это? — Корво насмешливо поднял бровь и, встав с кровати, сделал шаг навстречу Даниэлю, но тот снова отступил назад, словно боясь подпускать мужчину к себе. — Я хочу лишь призвать тебя к здравомыслию. Ответить самому себе, хочешь ли ты научиться контролировать зов Бездны.       — А что, если я не хочу? — бросил Даниэль. Обида заставляла его говорить то, о чем он думал — но не то, что он хотел сказать.       Он все еще не умел лгать. Даже когда солгать значило сохранить последние крошки уважения к себе от человека, которого он так сильно любил, что ноги подгибались.       — Значит, этот разговор не имел смысла с самого начала, — Корво развел руками. — Для человека, которому не нужен порядок, порядком является хаос. И это может значить только то, что тебе приятно и выгодно не сдерживать себя. Потому что так, не сдерживаясь, ты стоишь на ступени, что ближе к богу, чем к человеку. Но истинный бог должен быть миролюбив и терпим.       — Бог никому ничего не должен.       — Поэтому ты хочешь снова им стать?       — Поэтому я не хочу быть человеком.       В комнате воцарилась тишина. Корво смотрел на Даниэля несколько секунд, прежде чем, пожав плечами, снова сделать к нему навстречу несколько шагов, но мальчишка продолжил пятиться, пока наконец не уткнулся спиной в закрытую дверь — тогда ему пришлось поднять взгляд на Корво и стерпеть жесткую хватку на своих плечах. В глазах Корво читалось искреннее желание тряхнуть мальчика как можно сильнее — но он этого не сделал. Только крепче вцепился в проступающие из-под тонкой ткани кости плеч и, сжав зубы, процедил:       — Мне не нужен новый бог, Даниэль. Мне нужен ты.       — А не хочешь уточнить, кто нужен мне? — плюнулся ядом мальчишка. — Я был создан не для того, чтобы сидеть в башне и продолжать дело лорда-защитника. Я был создан, чтобы защищать еретиков, чтобы прославлять магию, чтобы…       — Тот, кем тебя сделали эти еретики тысячи лет назад, мертв. Отпусти его. Иначе ты станешь тем, за чью голову назначил награду Дауд.       — Будешь рад получить награду?       Корво, кажется, хотел ответить что-то на эту ядовитую ремарку, даже рот успел приоткрыть, но влиянию Бездны было не до его планов. Комната наполнилась едав ощутимым фиолетовым смогом — как будто кто-то неподалеку сжигал миллионы сиреневых кустов. Медленно, один за одним, все предметы, спокойно лежавшие на полках в его комнате, книги, статуэтки, одежда, даже оружие — все поднялось в воздух. По старой памяти почувствовав присутствие чего-то у себя за спиной, Корво обернулся и, бросив беглый взгляд на Даниэля, тряхнул его посильнее.       — А ну прекращай, — он нахмурился, поджав губы. — Ты ведь контролируешь это, верно? Значит, врал мне?       — Отпусти меня, — процедил Даниэль сквозь зубы. — Иначе тебе придется узнать, насколько я могу это контролировать.       — Ты не того человека пытаешься напугать. Последние пятнадцать лет я был рядом с тобой. Правда сможешь мне навредить?       Даниэль не стал отвечать. Он перевел взгляд с лица Корво на левитирующую свечу и, дернув плечами, вырвался из рук мужчины. Свеча, до сих пор замершая, вдруг дернулась вместе с ним и обрушилась на голову Корво; тот с неизменной кошачьей реакцией отмахнулся, приняв удар на руку, и снова уставился на мальчика.       Его это раздражало.       Он устал от того, что на него смотрят не тогда, когда он этого хочет, а когда этого хотят другие.       Вслед за свечой на Корво обрушился град его собственных вещей, отбиваясь от которых, он несколько раз неосознанно закрыл собой Даниэля. Каждый предмет, упав на пол, поднимался снова, снова падал, снова поднимался, а Корво все отмахивался и отбивался, даже не пытаясь взять за плечи мальчишку и как следует приложить его головой к шкафу, чтобы тот перестал заниматься опасной ерундой. Он словно был готов позволить ему перевернуть комнату вверх дном, если это могло помочь ему почувствовать себя лучше; либо же он пассивно наблюдал за тем, как бывший божок сходит с ума, мысленно убеждаясь в том, что точно так же, как Даниэль контролировал Бездну сейчас, он контролировал ее и тогда, убив человека. Это была бессмысленная борьба, у которой ни конца, ни начала не было — простое показательное представление, игра в куклы, попытка младшего доказать свою силу старшему; мальчик не собирался никому вредить, хотел лишь деть куда-то свою невыносимую злобу, скребущуюся чумной кошкой о грудную клетку, и кости, и мышцы, и даже недавно начавшее биться сердце покрывая глубокими ранами.       И именно потому, что он не хотел навредить, потому, что истерику свою устраивал показательно, даже немного играючи, Даниэль испугался, когда поднятый им арбалетный болт просвистел настолько близко к лицу Корво, что тот, ненадолго замерев, потянулся рукой к губам. На пальцах его остались несколько кровавых пятен.       Он ведь контролировал это. Почему?..       — Корво, я… — с грохотом оставшиеся в воздухе предметы повалились на пол, и Даниэль, вытянув руки, сделал шаг навстречу мужчине, но тот отмахнулся от него с той же легкостью, с которой отмахивался от летящих в него вещей. — Корво… Я не хотел…       — Можешь обманывать себя сколько хочешь, а меня — не стоит, — сказал Корво холодно и отрешенно и вытер тыльной стороной ладони кровточащие губы. — Иди к себе. Разговор закончен.       И, как ни в чем не бывало, он присел на корточки и начал собирать разбросанные вещи. Он не смотрел на Даниэля больше, не говорил с ним, не пытался расспросить, не напрашивался на извинения — просто собирал вещи и молча поджимал губы. Тонкой лентой к подбородку струилась кровь.       Что-то в Даниэле сломалось в этот момент. Он хотел закричать, но горло перекрыло тошнотой — его тошнило от самого себя. Как бы он ни пытался сбежать, как бы он ни притворялся, ни настраивал себя, он оставался Левиафаном, оставался сыном Бездны, оставался вместилищем всех вещей — и ни одна из этих вещей не была хорошей. С самого своего рождения он был жалким суррогатом, бездарно пытавшимся сыграть роль обычного человека, настоящего мальчика, как Пиноккио, которому не было суждено покинуть склеп своего деревянного тела. Он не знал ни любви, ни заботы, ни ласки, ни взаимности, — единственными спутниками по жизни были обида, страх и отчаяние, медленно сформировавшие в его груди колючий клубок ненависти ко всему сущему, включая себя. Он никогда не был добрым божеством, не был и злым: он был никаким, он был индифферентным, глупым в своих идеалистических надеждах на человечество и в любви к тем немногим, кому он дарил свою метку. Один за другим они предавали его идеалы, и вот, как только он нашел человека, который не был готов просто отпустить его обратно в Бездну, который заботился о нем, как о человеке, которым он не то что не был, но не заслуживал быть, единственным чувством, которое он испытывал в ответ, была обида.       Как будто, получив любящего и трепетного человека, он вдруг понял, что никогда этого не заслуживал, и теперь стремился всеми силами убедить в этом окружающих. Чтобы остаться в одиночестве. Чтобы снова провести в пустоте пять тысяч лет — или хотя бы лет пятьдесят, пока его тело не иссохнет и не вернется в землю, которая когда-то его выплюнула.       Даниэль смотрел на Корво, смотрел, как руки его, твердые, каменные, сжимают в немой ярости ту самую свечу, и сердце его замирало. Он знал, что Корво хотел его наказать.       Но даже наказания он не заслуживал.       Ничего не заслуживал, кроме жалостливого снисхождения. Как умалишенный, как ребенок, как животное.       Не полноценный человек.       — Что тут у вас происходит? — в комнату, не постучавшись, зашла Эмили; в глазах ее застыла тревога. — Я услышала шум, а потом… Отец?       Она широким шагом пересекла комнату и, опустившись на колени рядом с Корво, взяла в руки его лицо.       — Что случилось?..       И прежде, чем она успела обернуться на Даниэля, он вдруг соскочил с места и, едва не сорвавшись на бег, спустился по лестнице на первый этаж. Там он вышел из башни и, отдышавшись, побежал прочь — туда, где никто не мог его потревожить. Туда, где не было никого, кто мог бы его любить — и никого, кто мог бы его ненавидеть.       На пристани было холодно и темно. Тучи заволокли небо, устлав его серым кракелюром. Море, привычно ласковое в своей отрешенности, тревожно дыбилось, как ощетинившаяся кошка, и невысокими, но острыми волнами находило само на себя, вылизывало каменистый берег и разбивалось на тысячи черных осколков о сваи пристани. Даниэль спустился с помоста и побрел дальше, туда, где чернел на горизонте заброшенный рыбацкий домик, и с каждым шагом все больше пухло тяжелое желание остановиться и, ни о чем не думая, прыгнуть в воду.       Он не умел плавать. Никогда не умел. После стольких лет заточения в Бездне он, вероятно, даже не знал, как надо шевелить конечностями, чтобы не пойти на дно. Чего стоило затолкать побольше гальки и маленьких валунов себе в карманы и броситься в море, чтобы наконец покинуть мир, настолько горячо его ненавидящий, что сердце пропускало удары от обиды и ярости? Он мог закончить все это. Мог избавить Корво и Эмили от бремени, которым он стал, которым он всегда был, даже будучи божеством. Мог наконец снять свою проклятую метку с людей, которые еще были живы, и гибелью своей принести извинения тем, кто уже не был с ним.       Дауд ведь желал ему смерти. После всего, что Чужой ему дал. После того, как Чужой отдал ему себя, полностью, безраздельно, бесконечно доверчиво. Если даже этот человек считал, что Чужой должен был умереть, быть может, это был самый правильный выбор?.. Быть может, даже Корво в глубине души допускал мысль о том, что без очередного проблемного ребенка в семье было бы лучше?       Быть может, даже Билли, стоя тогда перед его запертом в камне телом, мучилась, и единственной причиной, по которой она решила сохранить ему жизнь, было ее желание покончить с убийствами?       Капля за каплей горячие соленые слезы разбивались на осколки о его острые колени — совсем как море разбивалось на тысячи брызг о прибрежные камни. Чужой — Даниэль? — никогда не любил плакать. Он не думал ни о том, что слезы были проявлением слабости, ни о том, что мужчине плакать не престало и, признаться честно, смотреть на то, как рыдают другие, ему было даже немного в радость, как будто прикасаясь к чужой боли, он мог ярче ощутить вкус жизни, которой у него никогда не было. Когда же тоска сковывала его самого, он чувствовал… Ничего. Только ядовитую жалость к самому себе. Никакого вкуса жизни. Только вкус разочарования.       Кем он был теперь?       Чужим?       Нет, его жалкой тенью.       Даниэлем?       Нет, безымянным актером в маске главного героя.       Богом?       Нет, его опустевшей оболочкой.       Человеком?       Нет, его безвкусной пародией.       Он не был никем.       По рваной линии берега были разбросаны мелкие стеклянные бусины и плоские прозрачные камушки, выточенные из бутылочного стекла самим морем. Даниэль поднял один из них и, приложив к глазу, посмотрел на солнце, едва успевшее выползти краешком из-за тучи.       Солнце стало фиолетовым. Он почти готов был рассмеяться, но сил на это у него не хватило. Поэтому он лишь развел губы в противной улыбке умалишенного и забросил стекляшку в воду. Вытянув руку, он внимательно посмотрел на горстку бусин и медленно, ровным рядом, сталкивая их друг с другом, поднял в воздух. В лучах заходящего солнца они красиво переливались всеми цветами радуги, плавая в воздухе, как маленькие рыбки, и что-то невообразимо красивое было в связи древней, почти первобытной магии с чем-то настолько простым, настолько невинным, настолько бесполезным, как эти стекляшки. Даниэль с большим удовольствием поиграл бы еще несколько минут, если бы его взгляд вдруг не застлала мутная сизая пелена, а рука не дернулась сама собой влево и вверх. Голову наполнила тяжелая какофония, липкая, маслянистая, равномерно растекающаяся по внутренним стенкам черепной коробки. Он было схватился за голову, но руки его повисли безвольными плетями вдоль тела. За спиной послышался скрип песка и камней под увесистыми подошвами. Мерзкая какофония приблизилась.       — Даниэь Аттано, — один из аббатов вздернул мальчика за шкирку, как нашкодившего котенка, и ткнул его носом в шарманщика; головная боль стала настолько невыносимой, что Даниэль сдавленно замычал и попытался попятиться. — Вы арестованы по подозрению в распространении ереси. Хотите объясниться?       Даниэль из последних сил поднял голову на аббата.       Конечно. Тот самый, что предлагал ему сигарету утром.       — Катись в Бездну, — процедил он сквозь зубы и плюнул аббату в ноги.       Последовал удар, и глаза застлало могучее черное море.