Дурные сны

      Пальцы инфернала горячие, будто его выварили в кипятке. Я рвусь из последних сил, но инстинкт связывает, тормозит. Ты не смеешь, не смеешь натравливать на меня Джеймса!       «Ш-ш-ш-ш! Тихо, тихо! Ох, полегче, ты меня без глаз оставишь!»       Он сильнее. Ладони почти обжигают мои ледяные запястья, крепко застопорив их в нескольких дюймах от бледного лица. Вокруг как будто разгорается рассвет.       «Это я, успокойся. Я — Римус, видишь? Пожалуйста! Это был сон, это было не на самом деле…»       Летучая тень кидается из угла комнаты наружу через содранную с петель дверь. Меня толкает вперёд, за ней, но руки держат твёрдо, а мимо шныряют новые и новые куски тьмы. От каждого движения глаз.       Шар света впереди слева плавно усиливает свечение, разгоняя мрак комнаты всё лучше.       «Сириус, да Сириус же!.. Бродяга…» — собственное имя цепляет край моего сознания рыболовным крючком. Римус — это действительно Римус — сидит на коленях на краю моей привычно разложенной на полу постели, одной рукой сжимая мои холодные кисти, другую положив мне на загривок, и зовёт, будто я нахожусь далеко. Как на самом деле и есть.       Моё сердце старается выпрыгнуть, при каждой попытке расшибаясь о прутья рёбер. Мои лёгкие скручены, словно бельё, из которого хотят отжать воду. Меня колотит крупная, конвульсивная дрожь.       Я всё ещё отгорожен, я за стеклом, под толщей воды, я слышу Римуса через эту пелену, которая стала прозрачной, но не исчезла. Они всё ещё здесь, их дыхание замораживает комнату, пробирая сквозь мокрую от пота пижаму…       Не выпуская моих рук, Рем снимает ладонь с моей спины и вынимает палочку. Взмах — перед ним оказывается чашка с какао. Римус любит какао, и я велел Кикимеру предоставлять ему напиток, когда он только пожелает. Люпин на секунду отнимает вторую руку.       Зелёная вспышка — я содрогаюсь всем телом. Римус вставляет кружку в мои одеревеневшие пальцы и подводит их к моему лицу. Я безучастен.       «Пей, — терпеливо подсказывает друг. — Это почти как шоколад, даже лучше: жидкое…» Я послушно делаю глоток. Невидимые дементоры отступают — на полшага, но этого достаточно, чтобы балансирующий разум перевалился на сторону сознания.       Я пью маленькими глотками, и даже начинаю понемногу разбирать шоколадный аромат. Комната уже полностью залита светом. Дверь действительно висит на одной петле из трёх, магический замок тонкой старинной работы торчит, вывороченный, из противоположного косяка. Ну и силища.       «Легче?» — спрашивает Лунатик. Меня хватает только на кивок. Я замечаю, что он всё ещё поддерживает чашку в моих руках, — а иначе я бы расплескал всё до последней капли: меня всё ещё дёргает. Мои пальцы уже почти совсем согрелись между ладонями Рема и горячей кружкой.       В комнате погром. Интересно, что тут творилось: я бился о мебель, как провинившийся домовик? Как запертый оборотень?       «Забыл наложить Звукоизолирующее», — хрипло извиняюсь я.       «Останься кто ночевать после дежурства или собрания — был бы переполох», — соглашается Римус, изучая моё лицо, но не заглядывая в глаза. С такого расстояния я вижу его морщинки, и осознаю, как мы уже немолоды. Седеющие волосы спутаны и смяты, топорщатся в одну сторону. Если вы хоть раз видели Римуса Люпина нерасчёсанным — скорее всего, вы очень близко с ним знакомы.       «Согрелся?» — Рем отбирает у меня чашку, и ставит на пол, рядом со скляночкой зелёного стекла. Успокаивающее зелье? Или даже что-то магловское… «Сейчас, ну-ка», — он приподнимается и приманивает палочкой отброшенное далеко в угол одеяло — как всегда, удивительно ловко. Со спины на меня опускается стылая ткань, но одно прикосновение палочки — и под ней тепло, как бывает поутру. Римус укутывает мне плечи, и останавливает руку на моей чуть выше локтя.       «Давно такое?» — с медицинской серьёзностью осведомляется он. Поздно врать, что впервые.       «С тех пор, как въехал, почти сначала». Я смотрю в глаза Рема, уже не такие напуганные, и как будто даже менее усталые, чем обычно. Весь его взгляд — сострадание, такое понимающее, такое убедительное, что у меня развязывается язык. «Это не Азкабан, конечно, но… почти. Тюрьма. Прошлое, которое я ненавижу, и которое не отпускает. Я не сплю по две-три ночи подряд, если не глушу себя алкоголем, а потом проваливаюсь в кошмары. Хвост раздирает крысиными зубами младенца Гарри. Из Джеймса сделали инфернала, и он гонится…» — я замолкаю, дрогнув голосом. Рем чуть задрал подбородок и, кажется, до предела вдохнул, пока я рассказывал. На дне его глаз ужас — я не могу продолжать. Мне так хорошо знакомо его лицо — я даже не знал, — как гриффиндорская гостиная: и спустя годы по малейшим деталям я считываю скрытое. У него разрывается сердце.       Несколько секунд мы глядимся в глаза друг друга. Как будто между нами вообще ничего нет, даже воздух не разделяет, как будто мы нагие — до основания, без тел, две голые души, которым не нужен неуклюжий человеческий язык, чтобы понимать друг друга, понимать полностью, до конца, как никогда не бывает между людьми… Волшебство общей боли?       Я валюсь лицом вперёд без сил. Рем удерживает меня за локоть и одновременно подхватывает, сгребая в объятие. Меня опять трясёт, судорога несбывающихся рыданий: нельзя не разучиться плакать в Азкабане за двенадцать-то лет.       «Не смей», — как-то даже зло говорит Лунатик, прижимая мою голову к своей ключице. Моё молчание разгадано. «Я — выдержу. Понял? Не смей! Ты не должен быть с этим один. Никто не должен быть с таким один!» — в последней фразе проскальзывают почти истерические нотки. (Если вы когда-либо видели истерику Римуса Люпина — скорее всего, вы не существуете, хорош заливать.) Потом, много мягче: «Пожалуйста, пожалуйста, Сириус. Я выслушаю. Я постараюсь помочь. Я здесь для этого». И я думаю, что это верно и что «здесь» — это не пол моей спальни, а этот мир, с которым у меня почти не осталось другой связи.       А ведь мы очень мало бывали с Лунатиком наедине в той, прежней жизни. Я всегда держался Джима: вдвоём или втроём-впятером с Хвостом, Римусом и Лили… Но когда смерть настигла старших Поттеров, и все, и в первую очередь — я, были озабочены состоянием Джеймса, — Рем один счёл нужным узнать, как себя чувствую я, считавший родителей Сохатого своими приёмными.       Рем обнимает меня одной рукой поверх одеяла. Я так обессилен, что могу считаться спокойным.       «Хочешь ещё какао? Раз уж мы всё равно разбудили Кикимера. Думаю, он ещё не успел снова заснуть». Вторую чашку за сутки? Ну уж в эту-то Кикимер точно плюнет. А ведь Лунатик наверняка ещё извинится перед ним за подъём среди ночи. Воображаю, чего наслушается. Что-нибудь про мутантов, непременно про мутантов.       «Или воды? Я бы выпил тёплой воды». Римус ударяет палочкой по чашке — она чиста. Ещё раз — из палочки выливается немного воды. Ещё «дзинь» по ободку — вода вскипает. Рем доливает ещё воды сверху, берётся за ручку и элегантным движением перемешивает содержимое. Ловко. Я слежу, чувствуя себя малышом, которому дядюшка Альфард впервые показывает простенькие фокусы, нарочито очевидные в сравнении с магией, которой наполнен дом.       «Сможешь теперь уснуть?» — спрашивает Рем, когда мы оба напиваемся. И, чуть добавляя в голос заботливой строгости: — «Тебе необходимо поспать».       «Я боюсь спать», — просто отвечаю я. Рем мрачнеет, кивает. Отводит взгляд, но берёт в руку моё запястье. Я почти отключаюсь, мне дурно, но страх сковывает внутренности и «бодрит».       «Тебе нужно выспаться, и как можно лучше, — если ты не хочешь в скором времени повстречать инферналов наяву», — я не сразу соображаю, что он имеет в виду галлюцинации.       «Ты измождён, Бродяга. Ты так вообще скопытишься», — Рем взмахивает моей рукой как бы в доказательство — и до меня доходит, что за жестом поддержки (которым это, конечно, остаётся) скрывалась проба пульса.       Римус обшаривает глазами комнату, размышляя. Он приглушает свой световой шар, похожий на те, что выпускают деиллюминаторы (только у Рема никак не может быть денег на последний), и я ошеломлённо узнаю его: ночник, подаренный Лили ещё в пятом классе, когда их избрали старостами, — тот самый?! Как же надо было его беречь?..       «Так. А что, если тебе превратиться в собаку? — я перевожу на Лунатика потрясённый взгляд. — То есть я не знаю, может быть, собакам тоже иногда снятся кошмары…»       «Сработает», — перебиваю я. Я чувствую себя идиотом. «У собак всё иначе. Я просто… Столько лет боялся попасться на этом в камере — и теперь мне даже в голову не пришёл такой вариант».       «Ну… что же. Здесь к тебе не зайдёт ни один проверяющий, — обещает Рем. — Я проконтролирую».       «Что? Нет, ты же не выспишься…» — вяло протестую я. Мне очень хочется, чтобы Римус остался, но он и так провёл со мной уйму времени, через день ему на дежурство… Если бы я только не был слишком устал, чтобы спорить…       «Ничего, иногда можно. Если ты не возражаешь против того, чтобы оставить немного света, я бы почитал». Я упрямо мотаю головой.       «Ну, брось! Хочешь, чтобы я с ума сходил о том, как ты там один?» — со смесью эгоистического облегчения и стыда за него я отступаю. Проходит почти полминуты, прежде чем мне вспоминается: в точности те же слова…       «… сказал один двенадцатилетний мальчик другому?»       «В гриффиндорской гостиной одной безлунной ночью», — очень ласково, с лёгкой примесью грусти говорит Лунатик и, доставая из ниоткуда книгу, пересаживается к стене, — «Превращайся уже».       Огромный, всё ещё немного костлявый чёрный пёс сворачивается клубком рядом. Не от того ли мне всё время холодно, что я больше привык к шерстяной шубе, чем к тонкой человеческой одежде? Я плотно придвигаюсь к тёплому боку Рема. После краткого колебания оборотень запускает пальцы в мою густую шерсть и ободряюще почёсывает за ухом. Отдаваясь сну, я успеваю лизнуть тыльную сторону дружеской ладони. Над звериным обликом не властны глупые законы человеческой неловкости, мешающие принимать ласку и благодарить.       Впереди — долгая война за эту новую жизнь. Но сегодняшняя битва за нами.