Никогда

Приятно быть призраком, быть никем. Приятно переезжать туда, куда захочется, не привязываясь к месту, но всегда возвращаться в один и тот же город и наблюдать издалека. Гуанако тут, рядом, прижимается. Ветер треплет его волосы, собранные в хвост, бросает Диме в лицо, но это даже приятно. Они стоят возле БГУ, возле здания истфака, не узнаваемые никем. На Гуанако темные очки и такое же темное пальто, а Дима кутается в шинельку бордового цвета — ту самую, точнее, сшитую по подобию, и поправляет слетающий шарф, который купил ему в Ирландии Сережа. Они не вспоминали о Габриэле там, в Ирландии, они только наслаждались друг другом, будто до сих пор не пресытились, не привыкли за десять (или больше? Дима не помнит, Гуанако тоже) лет. Сережа смеется, тычется носом в Димину макушку, целует жесткие темные волосы, в которых прибавилось седины, обнимает и указывает куда-то вбок. Дима не смотрит, Дима жмурится и греется в объятиях Гуанако. Они постоят здесь еще немного, съездят к проспекту Объединенных Заводоводств, куда вернулись Габриэль и Максим, поглядят в окна башни, скрываясь в тени, чтобы не дай леший никто их не узнал. Их здесь нет. И никогда не было. И они мертвы уже много лет. Они — просто глюк, случившийся со всеми в 1883 году. Диме нравится жизнь глюка, ему нравится ездить по странам Европы, целоваться с Гуанако напоказ, громко говорить на росском и скучать по Бедрограду. Потому что скучать — лучше, чем жить. Не пресыщаешься местом. Зато пресытиться человеком не получается — Гуанако удивляет постоянно, Дима до сих пор не уверен, что знает о нем все. У Гуанако морщинки в уголках глаз от постоянного веселья, он постоянно (и все чаще) употребляет в своей речи «еба», он строит из себя непонятно кого, и Дима думает, что на самом деле Сережа — тот самый шаман из Загробной гэбни, который просто настолько ебнутый, что гуляет со своей жертвой в мире живых. Гуанако шепчет ночами что-то, что звучит в европейских церквях громовыми раскатами, и Дима просит его говорить на росском, и получается, с первого взгляда, сущая бессмыслица. «Да не оставит тебя милость Его, да святится Имя Твое, да будут продолжительны и счастливы твои года, возлюбленный мой». Дима шепчет эти слова по ночам, когда Гуанако спит, и постепенно вникает, понимает, что Гуанако просит — и у кого. У того, кого нет. Загробной гэбни тоже нет, это четверо арестантов, умерших из-за Димы. И у них обоих свои собственные глюки. Потому что Гуанако не молится Богу. Его Бог — вот он, черноглазый, полуседой, стоит рядом и бурчит что-то об отрядских обычаях. Они — плоды воображения, внезапно случившиеся и воплотившиеся. И о них забыли, и живут они только потому, что помнят друг о друге. Так говорит Дима. Потом улыбается и тянется за поцелуем. Потому что он точно знает — они никогда не исчезнут. Они никогда не умрут.