Placebo

В первый раз это случилось после их победы над Дикой Охотой. То есть, Лиам не глупый подросток с бушующими гормонами и одним адреналином в голове, он понимал, что всё так просто на круги своя не вернется: его лучший друг до сих пор редко выходил из дома, появляясь в школе исключительно с целью показаться учителям и забрать у них заранее запрошенное домашнее задание, которое бета в силу своей занятности и выматывающих тренировок по лакроссу — видимо, мистер Филсток холил и лелеял мысль об их скорой кончине — фактически не успевал относить домой к Мейсону, и в конце второй недели этого импровизированного « попрошу — не принесешь» друг предпочел раз в семь дней самостоятельно выбираться из своего логова, потому что он не горел желанием вылететь из школы только из-за отсутствия достаточного количества оценок для перехода в следующий класс. Лиам не обиделся, нет. Вернее, он обижался вовсе не на Мейсона с его параноидальными идеями, схожими со взглядами Стилински-младшего, а на себя; за свою беспомощность, бесполезность, за все те жалкие попытки сделать его и чужие жизни хотя бы капельку лучше. И что же вышло в итоге? Кори служил мистическим передатчиком -радиоприемником, в чьей груди было отверстий больше, чем возможно посчитать, его друзья, оказавшиеся на станции и пытающиеся помочь хамелеону, сделали то, до чего Лиаму просто не было дела. Он помнил, какими глазами на него смотрела Хейден, с каким презрением и отчаянием девушка глядела на бету из-под красных, опухших глаз, пусть и обняла его, практически не касаясь ладонями его спины, и это отпечаталось у него на сетчатке глаз, один раз моргнешь — и всё, избавиться от этого не получится. Лиам разочаровал их. Всех их: своего альфу и стаю, лучшего друга и ту, ради которой его сердце продолжало биться, отбивая нечеткий ритм стаккато, глухим барабаном ударяясь об ребра и ломая те на мелкие куски, чтобы осколки костей не стали царапать легкие, выпуская из них весь воздух и от этого бета по-настоящему задыхался. Скотт рассказывал ему, как происходит приступ астмы и с чего он начинается, как и Стайлз ни один раз описывал ему подступающую паническую атаку со всеми вытекающими, и Лиам никогда бы не подумал, что рано или поздно и то, и другое найдет себе пристанище в его молодом, здоровом организме -раньше гнев перекрывал разум и застилал кровавой пеленой хрусталик, вызывая острую необходимость разорвать первого попавшегося на куски мягкой, теплой плоти, ощутить струящуюся по пальцам густую кровь и кончиком языка ощупывать вздутые, набухшие раны, а сейчас его агрессия напоминала максимум невроз навязчивых действий, когда твой мозг останавливается на определенной точке и проигрываетпроигрываетпроигрывает это раз за разом, давит на виски и просто сжимает тебя в невидимых ладонях, как тряпичную куклу, и Лиаму страшно. «Боятся нечего», — успокаивающе и монотонно произносит его альфа, не отвлекаясь от исчезающей иглы шприца под шерстью миниатюрного шпица, -«и со мной такое было, это пройдет, этот переломный момент является частью твоего обращения». Да, я знаю, хочется ответить бете, пока его дрожащие пальцы, друг за другом, как чертово домино, не ломаются от ударов по холодной, бетонной стене, а давление на грудь растет с каждой секундой от осознания того, что он ничего не сделал, ничего не смог и даже теперь он способен только на жалобы своему вожаку, принявшему на себя огромный удар, а что сделал Лиам? Вытащил химеру из ада, того самого, чьи руки ловко и уверенно плели из его нервов ядерную бомбу, ещё чуть-чуть и она взорвалась бы, раскаленным металлом растекаясь по мышцам, а его мозолистые, покрытые слоем засохшей коричневой крови ладони, сжатые в кулаки, ломали его альфе челюсть. Лиам не знал, кого он ненавидит больше — себя или этого ублюдка по имени Тео Рэйкен. Бета просыпается от того, что собственный крик застревает в горле крупным комком, мешая кислороду поступать в интенсивно сжимающиеся и разжимающиеся легкие, а слезы крупными каплями катятся по щекам соленым ручьем, и Лиаму больно: больно так невероятно сильно, так ужасающе реально и осязаемо, что его руки бьют по прикроватной тумбочке, сметая с неё все раскрытые и исписанные тетради, окрашивают поверхность нежного бежевого оттенка в отталкивающий темно-бурый. Лиам не чувствует запаха железа и соли, распространяющегося по комнате и буквально заполняющего собой каждый избитый уголок, и лишь одна вещь — всепоглощающая ненависть и жгучая боль — опаляет клетки его кожи, укрывая смертоносным коконом. Он видит не Мейсона, не Хейден и не свою стаю, он видит Тео. Тео, сильные руки которого оттаскивают его от Всадников и закидывают в закрывающийся лифт, Тео и его вечная глумливая насмешка, перерастающая в настоящую, искреннюю улыбку от одного взгляда на испуганного, ничего не понимающего маленького волчонка, и то, как теплый, заботливый огонек мелькает на периферии янтарно-золотистой радужки. « Я позабочусь о тебе», — читает он по губам, а дверцы лифта окончательно перекрывают ему обзор на происходящее вне его поля зрения. «Я не хочу, чтобы тебя поймали», — говорит ему химера, надавливая локтем на шею Всадника и приподнимая бровь, побуждая наконец-то действовать. Действовать, а не вгрызаться себе клыками в ладонь и скулить от панической атаки и невозможности вдохнуть. «Я верю в тебя», — и эти слова слетают уже с его губ, а Тео, этот ублюдок Тео, пытающийся прикончить его вожака, не улыбается, только шумно сглатывает и прочищает горло, и Лиам как шкодливый котенок следит за тем, как дергается его кадык. Лиам нашёл слабое место химеры, и в скором времени он найдет и его тоже. «Эй». Грудной шепот длинным, широким языком мажет по чувствительным ушам, зажатым в чашечках-ладонях, мочки полностью испачканы в алой жидкости, и Лиам замечает, что всё его тело дрожит, сжимается, словно ожидая удара, а бархатистый, но от этого не менее взволнованный голос продолжает: -Волчонок? Волчонок, давай же, открой глаза, не пугай меня ещё больше. Бета не сразу понимает, что уже не спит — моргает, стараясь избавиться от туманной пелены, мешающей видеть нависшее над ним тело, и как-то нервно выдыхает, стоит ему сфокусироваться на знакомом изгибе губ, на носогубной впадинке, на запахе. Страх, волнение, жалость: коктейль, подталкивающий Лиама ближе к краю, и его рука сама по себе ложиться на чужую спину, прижимая к себе, а кончик его носа утыкается в мягкую шею химеры и он дышит. Дышит, забивая ароматом свои легкие. Дышит, впитывая кожу через кожу, и не прекращает дрожать; Тео, кажется, это не смущает, он немного ерзает, устраиваясь поудобнее на подростке, и осторожно ведет губами по его опухшим щекам, пачкая губы и улыбаясь, и в этот момент сердце Лиама ухает куда-то в желудок. Не Скотт, не кто-либо другой, а Тео. Тео. Химера пальцами приподнимает его подбородок и внимательно заглядывает в глаза, ищет панику и ужас, но не замечает ничего, кроме благодарности и веры, такой чистой, что Тео хрипло выдыхает и прижимается лбом к его ключицам, вслушиваясь в чужое сердцебиение. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. -Я здесь, Лиам, всё хорошо, — тихо произносит он, нежно перекатывая имя волчонка на языке, и бета в ответ судорожно кивает, вытирает тыльной стороной ладони мокрые следы на щеках от губ Тео и собственных слез, и, вероятно, издает надрывный смешок. Всё хорошо. -Я тут, я никуда не уйду, — Тео потирается носом об его плечо, не морщась от осевших на коже капель крови, наоборот, ласково проводит языком, собирая багровую субстанцию, и Лиам улыбается. Эффект Плацебо навсегда исчез из его жизни.