Вопросы крови

Не имея жены, не услышишь, что она шепчет в ухо, Не имея детей, ничего не расскажешь внукам, Так что это пока не кровь, а клюква. (с) Сплин “Окраины”

Вечера в Награнде были ветреными и холодными — такими же, как он помнил. Только воздух неуловимо отличался: среди пряного запаха нагретых за день солнцем трав чувствовалась какая-то упоительная свежесть. Гаррош оставлял открытым полог своего шатра каждый вечер, подолгу не спал, сидя на пороге и наблюдая за жизнью лагеря. Он чувствовал себя чужаком — и он ощущал себя дома. И, после того, как они с Громом вернулись из Круга Стихий, только одна мысль не давала Гаррошу покоя. Мысль, которая раньше никогда не приходила ему в голову. «О ней мы говорить не будем». Гаррош всегда много знал о своем отце, многое о нем слышал, даже того, чего слышать не хотел. И очень мало — о матери. Она умерла во время нападения на деревню Песни Войны, умерла, как воин, захватив с собой нескольких огров. Этих скупых слов ему всегда было достаточно. До тех пор, пока Гром не отрезал: «Мы не будем о ней говорить». Казалось, имя Голки причиняет вождю клана настоящую боль, но у Гарроша не было ответа — почему. Расспрашивать самого Грома он, правда, больше не решился. Он начал задавать вопросы остальным. В клане на него смотрели косо, не привыкли еще, не забыли мак’роган. Но, поскольку Гром его принял, отвечали, хотя и с явной неохотой. Особенно — о Голке. Не было похоже, что это прямой запрет, но рассказывать подробности никто ему не спешил, а живых родственников у женщины не осталось еще до ее собственной смерти. Ее звали Голка, и она была самой быстрой волчьей всадницей — вот и все откровения. Гаррош понимал, что эти расспросы ему с рук не сойдут, но остановиться не мог. Поэтому, когда в один из вечеров к его шатру пришел хмурый Гром, орк, поднимаясь ему навстречу, уже знал, о чем тот будет говорить. — Слышал, ты вопросов много задаешь. О моей жене. Зачем это тебе? Гаррошу было нечего ответить. Он не придумал ни одну причину, которая звучала бы правдоподобно, да и едва ли ее вообще можно было придумать. Зачем бы пришлому чужаку расспрашивать о мертвой подруге Вождя клана? — Тебе что нужно? Ты знал ее? — Нет, — на этот вопрос Гаррош мог ответить абсолютно честно. — Я никогда ее не знал. — Лжешь, — Гром скривился, подходя ближе, и Гаррошу стоило немалого труда не отступить назад. — Тогда, когда мы разговаривали первый раз, ты имя ее назвал. А я его не говорил. Откуда ты знал? — Слышал. — Да? А еще что ты о ней слышал? Гаррош вдруг понял, что Гром пьян. Почти незаметно, но все-таки, когда он стоял так близко, можно было различить — по диковатому взгляду и запаху вина с травами, которое пили в Песне Войны. — Только то, что ее звали Голка. И что она была твоей самой быстрой волчьей всадницей. На какой-то момент Гаррошу показалось, что Гром его ударит сейчас, но тот только шумно выдохнул, отступил и сел на землю. Помедлив, Гаррош последовал его примеру и попробовал собраться с мыслями. Гром смотрел в сторону, на колышущуюся от ветра траву. Уходить он явно не собирался. И, когда Гаррош уже было открыл рот, чтобы попробовать объясниться, Гром вдруг заговорил сам: — Мне ведь такие никогда не нравились даже, знаешь. Мелкая совсем, мне по грудь. Тонкая, как тростник, первый раз взглянешь, и думаешь — «она сломается же, если дунуть». Это потом я уже увидел, как она лук натягивает и стрелы ограм в глаза загоняет. «Он о моей матери», — подумал Гаррош. Удивительно трудно было осознать, свыкнуться с этим — почему-то гораздо труднее, чем с мыслью, что он сейчас говорит с собственным отцом. — Весной тут разливаются реки. Край ветров становится краем воды, — Гром мрачно усмехнулся. — И шафран цветет. «Я помню». В Запределье разливов рек уже не случалось, но шафран цвел — разукрашивая зеленые поля сиреневыми всполохами, наполняя воздух сладким ароматом с заметной горчинкой. Им красили ткань, делали из него чернила, приправляли и консервировали еду. — От нее всегда пахло шафраном, — Гром говорил будто через силу, глядя в понемногу сгущающуюся вокруг них ночную мглу. Единственный факел у шатра очертил небольшой круг света. Гаррош поежился от дуновения ветра, которое холодило голую спину. Он был совсем ребенком, он не помнил ни лица, ни голоса матери — не помнил ничего. Но сейчас ему казалось, что этот ее запах он тоже помнит. Воспоминание пробивалось вместе со снопом солнечных лучей, с далекими голосами. Гаррош потер лоб — он сам почувствовал себя пьяным. — Я позвал ее на охоту, когда повсюду была вода. Мы выслеживали тяжелоступа — по весне они жирные, неповоротливые, но очень опасные. Шкуру у них пробить — это постараться надо, об нее топоры, бывало, ломали. Живот только уязвим и горло, ну и глаза. А близко не подойдешь — сметет хвостом, да и клыки у него с твою руку размером. Гаррошу становилось не по себе. Он не думал, куда могут завести такие разговоры. Гром рассказывал, будто вскрывал загноившийся шрам — с болью, но и с облегчением. «Он очень давно ни с кем о ней не говорил», — понял Гаррош. — Голка, — даже это имя он произносил с запинкой, так, будто забыл, как это нужно делать. — Она и вправду была самой быстрой всадницей. И меткой лучницей — я же сказал уже тебе, да? Моему топору тоже нашлось тогда дело. Потом мы смывали кровь тяжелоступа в реке. И вода пахла шафраном. Неправильно ему такое слушать — слишком оно личное, слишком… слишком нежно Гром это произносил. Гаррош не знал, что должен думать об этом. Когда-то его отец ушел не оглядываясь, оставив его в лагере для больных. Он привык думать, что Гром не способен на глубокую привязанность, что чувства его такие же, как поступки — сиюминутные, быстрые, необдуманные. Но то, как он говорил о жене, не могло бы ни у кого оставить сомнений. «Он любил ее». — Она была одним из моих командиров. У нее по струнке воины ходили, да что там, — Гром криво усмехнулся. — Я и сам порой… Голка не боялась сказать мне в лицо, что она думает. Она ничего не боялась. А вот я испугался. Когда она умирала у меня на руках. Гром замолчал, сорвал травинку рядом с собой и задумчиво ее измочалил в руках. — Я мог об одном только думать — она бросает меня. Бросает, когда мы проиграли, бросает, когда она сильнее всего мне нужна. Она больше не хочет сражаться. «Подари мне, битва, смерть, какую я заслуживаю», - говорила она, а я не слышал. Гаррош сцепил клыки — ему было мучительно стыдно. Ему хотелось встать и дать Грому пощечину. «Подари мне, битва, смерть, какую я заслуживаю…» Она заслуживала, Гаррош был уверен. Его мать заслуживала смерти воина — как он посмел отказать ей в этом? — Я был уверен, что мой клан сломлен. Если она… Если даже она сдалась, то и остальные не лучше. Так значит, пусть приходят другие. И остаются, если докажут свою силу. «Вот почему мак’роган», — понял Гаррош. Он сидел, сжимая кулаки, не глядя на вождя клана. — Так я думал. Но ты это изменил. — Я? — сквозь зубы переспросил Гаррош. — Видение, которое показал твой осколок. Я понял, как я ошибался. Знаешь, она тоже часто это делала. Объясняла мне, какой я идиот. Гаррош молчал. Злость сходила на нет, но слова на язык не шли. Он не был уверен, хотел ли знать все то, что услышал. «Почему никто никогда мне не рассказывал? Почему никто мне никогда не рассказывал о чем-то, что было для него так важно?» — Я показал тебе не только это, — наконец проговорил Гаррош. — Да. — Гром тяжело поднялся на ноги. — И теперь я точно знаю, что должен делать. Может, впервые после ее смерти. Но я все равно больше не чувствую запах шафрана. Вождь клана шагнул прочь, к самой границе освещенного круга. — Сын, — тихо произнес он, и Гаррош вздрогнул. — Когда мы говорили первый раз, ты спрашивал о сыне, которого у нас не было. Я подумал… Если бы он был, хотел бы я, чтоб он был похож на нее, — и, прежде, чем скрыться в темноте, Гром добавил. — Потому что она была лучше меня.