На всё

Степное утро стремительно. Раз — и остатки ночных сумерек проглочены безжалостным солнцем. Два — и растворяется, тает в воздухе неслышным шипеньем роса с полыни. Та горечью питает воздух, и кажется, что дышишь не кислородом, а ею, и не хватает дыхания, как ни старайся. Работают лёгкие вхолостую, наполняясь горячим травяным духом, и даже самый пот, пропитывающий перекрученные простыни, и тот отдаёт зелёной полынной отравой. Вихрастый ясноглазый мальчишка перебирает пальцами ног, пытаясь поймать искристые в потоке солнечного света пылинки. Те всё никак не осядут: пляшут, беспокойные, в причудливом танце, щекочут веснушчатый нос, заставляя чихать тихонько. Пареньку раскинуть бы руки, потянуться, проезжаясь по влажным простыням, только нельзя. Сбоку жаркой печкой прижимается лохматый комок. Вихрастый пробовал отодвинуться в сторону, да куда там. Тянется пухлое недоразумение следом, щуря сонные, слепленные белой вязкой гадостью глазёнки, пищит: «Ди-и-и!..» И не денешься от него никуда. Из упрямства мальчонка остаётся в постели ещё с полчаса. Но жара постепенно нарастает, и тело рядом кажется уже нестерпимым, раскалённым, почти скворчащим, словно масло на сковороде. Того и гляди, запахнет от позолоченного веснушками бока как от полосок бекона. Ну, хватит уж. Он вскакивает с кровати, встряхиваясь, словно покрытый водою пёс, закатывает глаза на очередное, уже более внятное «Дин!» и бежит в ванную, с потрескавшейся плиткой, плесенью на стенах и полынной ржавой холодной водой в кране. В душе он весь покрывается мурашками и становится похож на мороженую ощипанную курицу. Он хихикает, стуча зубами, и вдруг замечает, что лохматый комок, успевший распрямиться в пухлощёкую мелюзгу, пробрался следом тоже. — Сэмми! Что я тебе говорил? Не заходи в ванную, когда там кто-то есть! — лицо и грудь Дина исходят красными пятнами раздражения, он зло смотрит на Сэмми и, кажется, борется с желанием направить на того холодные потоки из душевой лейки. — Но я хочу пить! Дин! Дин проводит тонкой рукой по лицу и говорит тихо: — Подожди, пока я домоюсь. — Ёжится под холодными потоками и бросает недовольный взгляд на малыша Сэмми. Добавляет: — За дверью. Малыш морщит пухлое личико, на длинных ресницах набухают слёзы: — Пить, Дин! Дин чертыхается и выпаливает: — Отвяжись! И на очередное «Пить!» выдаёт, в следующую секунду и сам ошарашенный: — Не лезь ко мне, в унитазе полно воды. Он останавливает Сэмми в последнюю секунду: пухленькая горстка полна гадкой жидкости и уже почти касается детских губ. Дин долго отмывает себя и Сэмми мылом и холодной с горчинкой водою. — Пить из унитаза нельзя! Сколько раз тебе говорили… — бормочет Дин потерянно и в чём-то торжествующе. — Но ты ведь сказал!.. — хнычет Сэмми, извиваясь мыльным телом в руках Дина. — Ты сказал… И голову в Дине поднимает что-то, что гораздо гаже унитазной воды. *** Дин облокачивается на столбик обветшалого, рассохшегося заборчика. Локти кусает осыпающаяся краска, под полы ветровки задувает прохладный ветер, посылая мурашки гулять по телу. Дин пинает камушки под ногами: один, второй, третий, и тяжело вздыхает каждые три минуты. В небе собирается унылая хмарь. На дворе стоит полдень, но с каждой минутой становится всё темнее. В здании напротив зажигаются яркие огни, а вертушки на коньке крыши: машинки, бабочки, самолёты и дракончики то вертятся, словно полоумные, то застывают, поскрипывая. Дин сквозь большие окна теперь может видеть, что творится внутри. Он пару секунд скучающе наблюдает как толпа пятилеток скачет и заливается смехом, и снова опускает взгляд на камушки под ногами и обтрёпанные голубые кроссовки. Он перекатывает самые круглые: один, второй, третий, и упускает момент, когда в него врезается пыхтящий живой шар: — Дин! Он морщится на раскрасневшееся пухлое лицо, на нос кнопкой и лягушачий рот. На всего осьминогом прилипшего Сэмми. Отодвигает от себя, ворчит, поправляя на затёкшем плече рюкзак: — Чего так долго? Сэмми, только сверкавший улыбкой, спадает с лица, бормочет виновато: — У Клары день рождения, мы пели ей песню. Дин хватает пухлую ручку, сжимая, пожалуй, слишком сильно, и тянет в сторону от освещённого огнями здания, от рассохшегося заборчика. Они идут быстро — Дин боится, что вскоре разразится гроза. Сэмми позади Дина с трудом перебирает маленькими ножками, периодически спотыкается и только морщится, когда Дин дёргает сильнее: давай, мол, вперёд! Первые тяжёлые капли ударяют, когда они минуют узенький мостик через почти пересохший ручей. Высокие камыши сереют по обе стороны, качаются на крепчающем ветру, ожидая влаги. –… было так весело, — тараторит Сэмми. Капля приземляется ему на нос, и он утирает её обратной стороной маленькой ладошки. — Нам раздавали конфеты. Я и тебе взял, Дин! Редкая капель вдруг разверзается стеною дождя. Дин с Сэмми замирают, напоровшись. До мотеля километр пути. Беги, не беги — всё равно промокнешь насквозь. Дин чертыхается, отталкивает от себя Сэмми и плюхается прямо на доски моста. Сэмми хлопает глазами и тянет неуверенно: «Ди-и-и?..» — Чем конфеты жрать и песни петь, лучше бы пришёл вовремя. Мы бы тогда под дождь не попали. Сэмми сникает, тянется к кармашку шорт и достаёт помятый «Милки Уэй». — Я не ел, Дин, я хотел, чтобы мы вместе… Дин поднимает взгляд на Сэмми, насквозь мокрый, облепленный одеждой как второй кожей, тонкий: — Не нужны мне твои конфеты. Под затихающим дождём Сэмми мнётся и снова пытается протянуть Дину шоколадную сладость. — Отвяжись ты. Мне не надо, можешь выбросить. Сэмми, глотая слёзы, вышвыривает два батончика в громко журчащее разросшееся русло ручья. Несмотря на предстоящую стирку и сушку белья и ботинок, Дина переполняет странным триумфом. Тишину после дождя наполняет оглушительный разговор лягушек. *** Дин одёргивает красный плащ. Тот неровно обрезан по краю, и левая сторона так и норовит попасть под ноги, заставляя спотыкаться. Он хмурится от жары и обиды. «Сэмми маленький, Сэмми будет Бэтменом». Так папа сказал, а Дин ведь тоже хотел. Лайкра липнет к телу, здесь, на юге штатов, Хэллоуин — продолжение лета, и Дин злится, морща лицо. На мелком — трикотажные чёрные шорты и серая майка, он весело нарезает круги вокруг Дина, топча чужие газоны и вереща: — Мы соберём много конфет! Правда, Дин, правда? Дин уныло кивает. Вторая половина дня, весь город гуляет на ярмарке, куда им нет хода, по крайней мере, не Дину. Вход бесплатный только до десяти лет, а Дину одиннадцать. На главных воротах одноклассник Тимми, курносый и конопатый. Дин его не любит, Тимми не любит Дина, и пробраться зайцем вряд ли выйдет. Асфальт покрыт пылью и шуршащими листьями, небо высокое, в нём надрывается птица, почти такая же визгливая, как и Сэмми. –… здорово, что ты Супермэн, а я Бэтмен? Мы Лига Справедливости, мы вершим Правосудие во имя Мира!.. У Дина трещит голова. Мелкий скачет теперь не по часовой стрелке — против, Дин тянется и хватает его за шкирку, за чёрный плащ, который должен был достаться ему, и шипит: — Не вместе. Я умею летать, а ты нет. Сэмми затихает испуганным щенком, таращится огромными влажными глазищами, и Дину вдруг становится холодно, и он разжимает хватку. — Посидим на сарае? — предлагает. Сэмми улыбается, сверкая ямочками, скачет вприпрыжку в сторону их развалюхи. Дин нашёл старый, увитый плющом сарай пару недель назад, недалеко от дома, что они снимают. На двери того сарая — ржавый амбарный замок, который не сбить камнем, — Дин пытался, — но наверх ведёт скрипучая лестница. Там можно валяться целыми днями, любуясь на причудливые облака, пачкаясь скрипучей мелкой пылью и дыша чистым запахом зеленеющих трав, обросших по периметру сарая кривым кругом. Сэмми лезет наверх первым, неуклюже, но быстро. Дин в секунду взбирается и усаживается с краю, прямо на красный плащ, качает ногами над маленькой зелёной пропастью, подставляя веснушчатое лицо солнцу. Сэмми плюхается рядом, ёрзает, прижимаясь. — А сласти, Дин? Как же конфеты? — Потом, — лениво косится тот, зная, что ни за какими сластями не пойдёт. — А как же, Дин… — говорит Сэмми, смешно склонив голову набок, несколько минут спустя, — как же Бэтмен не летает? Дин тяжко вздыхает: — Он человек. Вот и не летает. Сэмми хмурится: — Но Супермен ведь тоже… — Он инопланетянин. Не веришь — проверь, — обрубает Дин и спрыгивает от глупого разговора вниз, прямо в траву. Он группируется, как учил папа, приземляясь мягко на согнутые ноги. Сэмми с громким криком летит следом и кулём рушится на хрупкую пухлую руку, которая, ударившись о землю, распухает ещё больше и краснеет неудержимо, затем — синеет. Дин ворует розовый девчачий велосипед с соседнего двора и, обливаясь под гадким латексом от жары и усилий, везёт Сэмми до ближайшей больницы, расшвыривая колёсами в стороны мелкий песок и камни, пытаясь подавить нарастающую панику и тёмное, тяжёлое чувство внутри. *** Над озером жужжат оводы. Ленивыми кометами пролетают они, зелёные и громкие. Мелкая рябь пробегает по глади и наплывает куцыми волнами на белый песок, колышет осоку. Дин прищуривает глаза от яркого, слепящего отражения солнца и смеется над шуткой толстого мальчугана в красной футболке. Рядом на песке растянулись ещё двое ребят. Всем в компании не больше двенадцати лет. Все щеголяют загаром и улыбками, пока на горизонте не появляется мелкая худая фигурка. Дин мрачнеет на глазах, хмурится, бормочет: «И чего ему не сиделось?..» Толстый хмыкает: — Чего твой мелкий опять притащился? — Разберусь, Стэн, — отбривает Дин и под улюлюканье товарищей идёт навстречу к, как теперь ясно видно, Сэмми. Завидев, что Дин движется в его сторону, тот срывается на бег. Притормозив недалеко от Дина пятками, расшвыривая в стороны прибрежную гальку, Сэмми, задыхаясь от усилий, приветствует: — Дин! А я тебя обыскался! Дин глядит недовольно, цедит: — Я занят, Сэм. Сэмми спадает с лица: — Но ты ведь обещал! Научить меня плавать. Дин уже открывает рот, чтобы ответить, как к нему присоединяются Стэн и другие ребята. — Чего ему надо? — бросает, сплёвывая, самый высокий, отмахиваясь недовольно от кружащего у лица овода. — Ничего, — отвечает твёрдо Дин, глядя в упор на Сэмми. — Он уже уходит. Сэмми хмурится, напирает: — Ты обещал. Стэн почёсывает белобрысую макушку и скалится: — Что ты там обещал, Дин? — Ничего. — Научить плавать. Отвечают они одновременно. Дин вздыхает, качая головой. — Потом, Сэмми. Тот отворачивается, сгорбив плечи. Внутри у Дина что-то тянет. Старшие ребята уже готовы развернуться и вернуться на прежнее место, когда самый рослый вдруг замечает: — А что, пускай плавает. А ты с берега посмотришь, — и глядит на Дина в упор. И Дин, сам не зная отчего, загорается этой мыслью. Дружки поддерживают, подсказывая выкинуть Сэма на середину озера, чтобы сам добрался до берега. Дин сомневается, а Сэмми вздрагивает и качает головой: — Я… нет, потом. Потом, Дин. Я лучше домой. Уроки… Дин, на сопротивление Сэмми свирепеет и роняет сурово, хватая за запястья: — Ты же хотел? Вот и поучишься. Сэмми, выворачивающийся изо всех сил, вдруг замирает. Крики друзей позади затихают, и Дин стоит на пирсе, слушая жужжанье оводов и щурясь от яркого света. Сгорбленная фигурка бредёт вперёд до края мостков, хрупкая и маленькая. Перед прыжком — взмах кудрявой головы. Оглянулся?.. И тихий плеск, незаметный какой-то. Стэн и высокий кричат, смеются. Дин, вроде, смеётся тоже. — Послушный, — хрюкает Стэн. Дин заливается, не отрывая взгляда от расползающихся по поверхности озера кругов. — Ради старшего брата на всё готов, а? — хмыкает самый высокий. Дин кивает и глядит на утихшую до мелкой ряби гладь. «На всё готов», — думает он, вспоминая гадкую вонючую воду в пухлой ладошке. «Послушный», — крутится в голове, а перед глазами — тонущий в бурном ручье «Милки Уэй». «Ради старшего брата», — колоколом бьётся, и Дин видит, как наяву, посиневшую, опухшую руку и бледное, покрытое солёными дорожками лицо. И, кажется, что воздуха нет, земли под ногами — тоже. Озеро мирное и гладкое, светит солнце и оводы поют свою песню. Только нет. Сэмми нет. Секунда — и Дин в воде. Там темно, трава озёрная мешает обзору, только мутная взвесь перед глазами да редкие мелкие рыбёшки. Тишина забивает уши, от холода сворачивает пальцы, а воздуха ещё меньше, чем на берегу. Дин выныривает несколько раз, глухой и слепой, потерянный. Где оно? Куда унесло? Он уже сам не знает, что ищёт. Пока не видит в глубине проблеск жёлтого. Дурацкие лампасы на шортах. Тянется туда, и, кажется, лёгкие его схлопнусь как в утробе. Но наверх путь заказан. Без этих лампасов он не сможет вздохнуть. Тело в руках будто игрушечное. Набитое мокрыми тряпками чучело, не живой человек. Кто-то выхватывает его из рук, и Дин кричит, выталкивая горящими лёгкими воздух. Взлетает на мостки, пробивается к своему. Не пускает. Давит, давит на грудь, снова и снова. Трясётся от морозного, прошитого безжалостным солнцем воздуха, шепчет: «Ну давай же!..» и давит опять. Пока не слышит надсадный кашель. Пока полное мокрым тряпьём чучело не становится вновь человеком. Сэмми плачет и шепчет хрипло: «Дин-Дин-Дин», не переставая. Дин вжимает Сэмми в себя и плачет тоже. В этот раз он, наконец, понимает то, что следовало бы осознать, когда Сэмми было три года. Он баюкает Сэмми в своих руках, злобно зыркает на бывших приятелей и даёт себе обещание под палящим солнцем, под плеск озёрных вод и жужжание оводов, которое, он знает, не нарушит никогда. — Дин, — выдыхает Сэмми ему в шею. — Сэмми, — отзывается в макушку старший брат и украдкой целует мокрые локоны.