Зеркала Морганы

Он сразу понял, что что-то не так. Портключ должен был выбросить их не сюда. Он был в темноте, и он был один. Он не ощущал присутствия Криденса. Можно было предположить худшее: телепортация через портключ оказалась слишком сильным шоком для Криденса, тот упустил контроль над обскуром, и вновь развоплотился. Он выставил Протего, даже не вынимая палочки, и замер на мгновение, пытаясь оценить ситуацию. Ноздри щекотал незнакомый химический запах, смешивавшийся с запахом пыли. Откуда-то со стороны доносился гул, похожий на шум человеческих голосов. Он осторожно вытащил палочку – темнота оставалась такой же чуждой и пустой. Люмос выхватил из теней контуры стульев и вёдер, плотную ткань, прикрывающую что-то громоздкое, и главное – дверную ручку. Все предметы выглядели целыми, что было бы невозможно, если бы здесь на свободу вырвался обскур. Возможно, с Криденсом всё в порядке, его просто нужно найти. Он перехватил палочку в атакующую позицию и приоткрыл дверь. В первое мгновение ему показалось, что он ослеп и оглох: таким ярким был свет и таким громким – шум. Однако выработанный годами рефлекс подсказал, что опасности рядом нет. Он проморгался, прогоняя цветные пятна, одновременно вслушиваясь в обрывки фраз, прорывавшиеся через грохочущие раскаты. Наконец зрение вернулось. Кругом были люди. И не только люди. Существа всех форм и расцветок, не похожие ни на одно, известное ему. Мимо прошли двое синих гуманоидов с длинными хвостами, однако беседовали они по-английски. Механический манекен, с трудом передвигая конечности, прорезал расступавшуюся перед ним толпу. Пробежала стайка девиц в одних бюстгалтерах и юбочках, скорее выставляющих напоказ, нежели прикрывающих нижнее бельё. Он отвёл взгляд, девицы прыснули и побежали дальше – кажется, одна послала ему воздушный поцелуй. Он сильно полоснул себя по руке ногтями. Боль была ощутимой, значит, происходящее - реальность, а не видение, навеянное зельем или заклинанием, тогда боль бы притупилась. Палочку он переместил в рукав, так, чтобы она сразу скользнула в руку в случае надобности. Ему надо было понять, где он. Короткий взгляд назад, на дверь, из которой только что вышел. Она была на месте. Ручка повернулась без труда, дверь распахнулась, хлынувший в каморку свет обрисовал то же, что он видел до этого – стулья, вёдра, ящики. Он захлопнул дверь, сделал глубокий вдох, успокаивая сердцебиение, и шагнул в гомонящую толпу. Голова кружилась, сказывались последствия использования портключа. Но всё же он ловил на себе взгляды, причём смотрели не на него, а на его костюм. Недалеко от него остановилась группа людей в мантиях. Первым побуждением было броситься к ним, но он повременил. От них неуловимо веяло чем-то неправильным, маги ведут себя иначе, и магам нечего делать на этом маскараде. Трое вынули палочки, он ахнул – вокруг были немаги! Но никто из окружающих не обратил ни малейшего внимания на происходящее. Тем временем троица приняла странные позы, застыла, вспыхнул яркий свет, и они, смеясь, убрали палочки и исчезли в толпе. Он не успел их нагнать – но, наверное, это было к лучшему. В поисках выхода он следовал за людским потоком, как вдруг увидел человека, идущего по направлению к нему – именно к нему. Пол человека определить не удавалось – прямые тёмные коротко остриженные волосы, странно скроенная мантия и скрывающие половину лица очки с зеркалами вместо стёкол. Палочка привычно легла в ладонь, готовая к бою. Человек тоже застыл в пяти футах от него, почти копируя его позу, и вскинул руку, сдвигая очки-зеркала на лоб. Это всё-таки оказалась девушка с огромными глазами, казавшимися ещё больше из-за изумления. – Мистер Грейвз? Мистер Персиваль Грейвз? Тот самый Персиваль Грейвз? – Откуда вы меня знаете? Девушка вдруг засуетилась и отодвинула полу мантии – Грейвз увидел портупею с палочкой. Отчего-то он сразу понял, что палочка настоящая. А девушка уже протягивала ему жетон со знакомой эмблемой. Вернее, не совсем знакомой: орёл МАКУСА был таким же, но жетон неуловимо изменился по сравнению с тем, каким его знал Грейвз. Орёл был словно меньше, щит в его изножье – тоже, и даже буквы по краю казались какими-то не такими. – Бэби, то есть, простите, Белинда Стиллуотер, отдел дезинформации немагов, – тем временем отрапортовала девушка. – Где я? – нетерпеливо спросил Грейвз. Стиллуотер замялась, закусила губу, и медленно произнесла: – Простите, сэр, но скорее не «где», а «когда». Вы в Нью-Йорке, и сейчас две тысячи шестнадцатый год. – Вам известен Криденс Бэрбоун? Грейвз спросил скорее наудачу, чем надеясь получить ответ, но широкая улыбка Белинды Стиллуотер заставила сердце биться сильнее. Она хлопнула себя по лбу, едва не сбив зеркальные очки. – Мистер Бэрбоун! Конечно! Я вас сейчас же к нему провожу. Пойдёмте! Впервые за последний час он смог вдохнуть полной грудью. Криденс жив. С ним всё в порядке. Он здесь. Скоро он его увидит. Грейвз последовал за своей проводницей, которая не переставала сбивчиво тараторить: – Познакомиться с вами – такая честь для меня, мистер Грейвз, такая честь! Вы герой для всего Конгресса, у нас практически ваш фанклуб, я прочитала все ваши биографии, вы… – Погодите, – оборвал её Грейвз, не заботясь о том, что может показаться невежливым.– Не нужно подробностей. Я не хочу знать деталей своей жизни, которые ещё не произошли. Если Грейвз и знал что-то о парадоксах временных перемещений, так это то, что не следует узнавать ничего важного о своём будущем. Особенно если рассчитываешь из него вернуться. Белинда растерянно замолчала, прикусив губу и поминутно оглядываясь на Грейвза, словно боялась, что он исчезнет. В этот момент взгляд Грейвза выхватил из толпы ещё двух человек, одетых в мантии британского образца. – Кто это? – спросил он. – Косплееры, – быстро ответила Белинда, покосилась на Грейвза и, осторожно подбирая слова, продолжила: – Люди, которые… которым нравятся маги, и они переодеваются в них. Как на маскараде. – Закон Раппопорт отменён? – оторопел Грейвз. – Нет, тут всё сложнее, – замялась Стиллуотер. – Вы точно хотите знать? Несколько мгновений Грейвз размышлял: если ему придётся провести здесь больше пары часов, а в этом сомнений быть не могло, нужно как минимум ориентироваться в здешних реалиях, чтобы не попасть впросак за порогом. Поэтому он сдержанно кивнул. – Закон Раппопорт не отменён официально, но в него внесено столько поправок, что он, считайте, почти что не действует. Мы решили приоткрыть немагам свою жизнь, но так, чтобы они считали это сказкой. Было издано несколько книг, правда, про британское магическое сообщество, и немаги просто с ума посходили. Зато вы не представляете, насколько проще после этого стало наше пребывание среди них! Даже если профессор Хогвартса окажется посреди немажеского Лондона, в худшем случае его сочтут престарелым поклонником книжек. А любое проявление магии можно списать на технические шутки поклонников. Отделам дезинформации только и нужно, что вовремя подбирать объяснения. Обливиэйторы почти ничего не делают вот уже лет десять. – Вы сказали “Хогвартса”. Но меня явно узнали. – О. Ну, понимаете. Недавно вышел фильм про этот период нашей истории. Немажеский. Под нашим тотальным контролем, разумеется. И вы в нём есть. То есть не совсем вы… – Вы позволили показать немагам историю Гриндельвальда? На Грейвза оглянулись несколько проходивших поблизости людей. – Как предостережение, мистер Грейвз. Великое время было… С этими словами Белинда толкнула неприметную дверь, и они с Грейвзом оказались в небольшом помещении. – Нам придётся аппарировать. Вы не против? Голова у Грейвза ещё кружилась, но он кивнул. Он всерьёз опасался того, что может увидеть на улице. После аппарации Грейвзу пришлось ухватиться рукой за стену, и он узнал знакомую шершавую облицовку. Как ни странно, точка выхода у Белинды оказалась в буквальном смысле в двух шагах от той, куда обычно аппарировал Грейвз: тот же подъезд здания позади «Вулворт-билдинг», только Грейвз обычно аппарировал за левым выступом, скрывавшим его от людских глаз, а Белинда – за правым. Он снова окунулся в шум: резкие звуки, похожие на гудки автомобилей, только усиленные в несколько раз, голоса, резкие ритмичные мелодии. Он следовал за Белиндой, наполовину ослепший и почти оглохший. За крутящимися дверями «Вулворта» Грейвз на секунду застыл. Всё было таким же, но неуловимо иным, как орёл на знаке Стиллуотер. Те же золотые фениксы вздымали крылья у колонн, тот же индикатор опасности висел в центре зала, мемориал салемских ведьм стоял на своём месте. Только над их головами вместо Серафины широко улыбался импозантный мужчина средних лет с крючковатым носом и неправдоподобно добрыми глазами. Грейвз едва не спросил, куда делась госпожа президент. Как в детстве, он оглянулся, отыскивая взглядом статую Гондульфуса Грейвза. Мраморный предок не изменился, но иллюзию разрушила пробежавшая мимо его каменных сапог девушка в совершенно нелепой одежде, какую Грейвз уже видел на немагах на улице и на том маскараде. – А вот и мистер Бэрбоун, – сказала Стиллуотер звенящим голосом и шагнула вперёд. Грейвз сделал то же, пытаясь отыскать Криденса в толпе спускающихся по лестнице людей. – Мистер Грейвз! – крикнул молодой мужчина, сбегая вниз. Стиллуотер двинулась к нему. Лёгким вновь перестало хватать воздуха. Возможно, это был потомок Криденса – копна тёмных волос, тёмные глаза, высокие скулы. Только вот не его надеялся увидеть Грейвз. Тем временем мужчина уже оказался рядом с Грейвзом, широко улыбаясь, и раскрыл объятия. Грейвз инстинктивно отшатнулся. Мужчина сделал то же самое, его улыбка погасла, сменившись гримасой боли. Он сжал губы, прикусывая их, опустил руки, словно не зная, куда их деть, и тихо произнёс: – Мистер Грейвз, это я, Криденс. Я… я здесь уже десять лет. Новый Криденс был высок и широкоплеч, он избавился от своей прежней сутулости и робости, от прежней неуверенной полуулыбки не осталось и следа. Он не отрывал взгляда от Грейвза и всё время пытался дотронуться до него – поддержать за локоть, коснуться плеча. И говорил, говорил, говорил. Грейвз узнал, что Криденс оказался здесь так же, как и он сам, в следующее мгновение после прикосновения к портключу. Ему не повезло так, как Грейвзу, сразу же наткнуться на магов, поэтому он, голодный, в полуобморочном состоянии от испуга, шума и света, непонятно как выбрался из здания на улицу, стараясь ни с кем не столкнуться, увидел на горизонте среди незнакомых высоких зданий шпиль, показавшийся ему знакомым, и побрёл к нему. Все его силы уходили на то, чтобы передвигать ноги – и чтобы сдерживать почуявшего неладное обскура. Как он добрался до «Вулворта», как ему удалось ввалиться в магические двери, он не помнил, но дальше его уже подобрали, обогрели, объяснили, где он. То есть – когда он. Сначала он оказался в больничной палате, откуда убегал по нескольку раз за день, чтобы потребовать от любого, попавшегося ему в коридоре, одного: отвести его к главе департамента магического правопорядка или же к любому аврору, потому что нужно прочёсывать город, нужно найти мистера Грейвза, он наверняка где-то там. Разумеется, его сочли ненормальным. Мистер Грейвз? Тот самый Персиваль Грейвз? Времён войны с Гриндельвальдом? Он продолжал убегать из палаты, пока его не заключили под непроницаемый купол и не начали поить сонным зельем. Он пробовал его выплёвывать, но колдомедики были опытными и каждый раз следили, чтобы он проглотил всё до последней капли. Так продолжалось несколько дней, пока кому-то не пришло в голову проверить архив чуть дальше, чем на двадцать лет назад, и этот кто-то натолкнулся на личное дело немагорождённого Криденса Бэрбоуна 1909 года рождения. К делу прилагалась колдография. С этого момента отношение к Криденсу изменилось: он стал героем, живой легендой, бесценным источником информации. Его тормошили целыми днями, расспрашивали, проводили сотни странных тестов и испытаний, заставляли по десять раз пересказывать, как именно он оказался здесь. Криденсу же хотелось только одного – найти мистера Грейвза, о чём он твердил с упорством пророчащего беду авгури. Наконец к нему прислушались. Сотрудники аврората прочесали весь Нью-Йорк, подключили прорицателей, обращались даже к индейским шаманам. Персиваля Грейвза нигде не было. Ни живого, ни мёртвого. Неудачи авроров ничуть не поколебали уверенности Криденса. Он знал, что мистер Грейвз появится. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через год, главное – он должен ждать. Его знания о времени, из которого он прибыл, привели его в архив. Он всегда любил книги, с ними ему было спокойнее. А ещё в архиве можно было легко забыть о том, что где-то далеко, за десятком стен, бушует непонятный чужой мир. Он работал, зарываясь в древние бумаги, почти отключаясь от действительности, и ждал. – И я дождался, – заключил он, вновь ослепляя Грейвза своей новой, непривычной улыбкой. Грейвз слушал его, но слова доходили словно через какую-то пелену. Этот молодой, уверенный в себе, яркий и живой мужчина – это Криденс, его Криденс. Разум отказывался принять такую метаморфозу. Но интонации, движения, даже манера заглядывать Грейвзу в лицо, чуть пригибая голову, – этого нельзя было подделать. Все эти до боли узнаваемые мелочи были неуместны, словно кто-то взялся копировать человека, не выпив перед этим оборотного зелья. Грейвз прикусил губу и глубоко вздохнул. – Мистер Грейвз, вам нужно отдохнуть, – тут же с неподдельной заботой откликнулся его спутник. – Я совсем забыл… Простите, я слишком… Понимаете, десять лет… – Он оборвал себя. – Я могу устроить вас в служебной квартире, или, если вам будет удобно, могу предложить свою. Тогда я смогу постепенно знакомить вас с миром, в котором вы оказались. Улыбка Криденса была робкой, почти заискивающей, знакомой, но смотрящейся чуждо на его новом лице. Грейвз не знал, сможет ли он выдержать вечер наедине с этим новым Криденсом, но он понимал, что в одиночку ему будет ещё невыносимее. Он выждал пару мгновений и кивнул. Робкая улыбка превратилась в торжествующую. Квартира Криденса показалась Грейвзу странной пародией на его собственное нью-йоркское жилище: спальня, гостиная, кухня и ванная, но словно уменьшенные и заполненные множеством вещей. О назначении каких-то из них Грейвз догадывался, но некоторые оставляли его в недоумении: широкая блестящая рама с тёмным глянцевым полотном на стене, белая коробка с застеклённой дверцей на кухне, несколько странных предметов, напоминавших скорее арсенал алхимической лаборатории, чем кухонную утварь. Пока он не задавал вопросов, потому что понимал их бессмысленность. Криденс провёл его в ванную, принёс несколько полотенец и выложил их на высокую белую тумбу с круглым стеклянным окошком. Видимо, вопрос всё-таки отразился на лице Грейвза, и Криденс хлопнул по тумбе сверху: – Это стиральная машина, мистер Грейвз. Отличное изобретение. Никаких заклинаний не нужно. Погодите минутку! Криденс исчез, а Грейвз прислонился к раковине и прижал пальцы к вискам. Второй раз за этот день он остался в одиночестве – и один на один с новым миром. Этот мир кружился, разрозненные детали, которых было слишком много, не желали складываться в единую картину и жалили со всех сторон, мешая сосредоточиться на чём-то одном. Он ухватился за последнее, что услышал: “никаких заклинаний не нужно”. В устах Криденса это звучало как победа. В этот момент мир на секунду прекратил своё вращение, в мозгу что-то вспыхнуло, и Грейвз ухватился за скользкий край раковины. Он осознал, что в новом Криденсе было чуждым и непривычным, выбивающим из колеи. Вовсе не широкие плечи и не такая же широкая улыбка. Не открытость и порывистость, сменившие настороженность и робость. Магия. Криденс почти не пользовался магией. Щелчки выключателей, мерцающие огоньки на непонятных агрегатах на кухне, звоночки и пронзительные сигналы, – но после аппарации Грейвз не услышал из его уст ни одного заклинания. Мальчик, с которым он шагнул к портключу несколько часов назад, уже почти не боялся того, что пряталось у него внутри. Грейвз потратил несколько месяцев, обучая его мириться с этой силой, принимать её, управлять ею. С каким восторгом и недоверием Криденс впервые поднял в воздух пёрышко, тренируя своё “Вингардиум Левиоса”. Он относился к магии так, словно она была незаслуженно доставшимся ему подарком, сложным механизмом, который он боялся сломать неумелым обращением. Он пользовался магией осторожно, выбирая самые простые заклинания. Грейвз пытался показать ему, что для мага магия естественна, как дыхание, неважно, есть у тебя в руках палочка или нет. Её не нужно бояться, её нужно пропускать через себя. Криденс восхищённо наблюдал за переливами цвета на портьере, которую Грейвз зачаровывал “Колорусом”, он не сдерживал изумлённых возгласов, когда книга в руках Грейвза превращалась в нож и обратно, его глаза округлялись от удивления, когда “Эскуро” без следа убирало пролитую им воду по одному мановению руки Грейвза. В конце концов ему начали удаваться заклинания и посложнее “Левиосы”, и творил он их сосредоточенно, но без видимых усилий. Однако хотя он и искренне радовался поддающемуся колдовству, сам по-прежнему предпочитал подойти к столу и взять чашку, чем произнести “Акцио”. Сопротивление своей сущности, сущности мага, раздражало Грейвза, но он мог только учить и показывать всё на своём примере. Иногда он срывался, Криденс же на любое замечание покаянно ронял голову и чётко произносил: “Простите, мистер Грейвз”. Но когда он поднимал глаза вновь, в его взгляде не было и тени сожаления. Криденс появился в дверях со свёртком тёмно-синей ткани в руках. Когда он протягивал его Грейвзу, вид у Криденса был наполовину смущённый, наполовину... Второй половине Грейвз не мог подобрать определения, оно ускользало, как ускользал от него Криденс. Грейз развернул свёрток. Им оказался домашний халат. – Я… – Криденс вздохнул. – Я купил его в самый первый год. Показалось, что он похож на ваш. Конечно, не такой роскошный, но… Я тогда очень цеплялся за всё, что связывало меня с тем временем. С… – последнее слово Криденс словно задушил в себе и отступил, закрывая за собой дверь. Грейвз остался, по-дурацки сжимая в руках синий домашний халат. Воображение нарисовало ему мальчишку, свернувшегося калачиком на узкой кровати рядом с лежащим на подушке халатом. Изображение было таким живым, словно он окунулся в чужой думосброс. Он повесил халат на крючок и повернул рукоятки крана. Криденс ждал его в спальне, уже успев переодеться в свободные штаны и свободную майку. Так он выглядел моложе, но его выдавал взгляд – тёмный, сосредоточенный, выжидающий. При виде Грейвза он встал и сделал рваный неуверенный жест, словно представлял Грейвзу мебель. – Я не могу занять твою кровать. Я видел диван в гостиной. – Бросьте. Мне в своё время она была очень нужна, но некому было её мне предложить. Криденс вновь улыбнулся, но улыбка вышла такой же, как и предыдущий жест – скомканной, смазанной. Грейвз опустился на кровать, потому что другой мебели, на которую можно было присесть, в спальне не было. Криденс переминался с ноги на ногу, потом, словно решившись, сел рядом. – Рассказать вам о чём-нибудь ещё? – Мне кажется, девяносто лет истории в короткий разговор не уместишь. Да и не надо, я не хочу знать ничего такого, что могло бы повлиять на моё отношение к действительности, когда я вернусь домой. – Тогда о чём вы хотите услышать? Грейвз хотел услышать, как Криденс справился с первыми днями в новом времени. Как он пережил тоску по дому. Чем он занимается сейчас, с кем общается, как проводит свободное время. Чем сейчас занимаются маги. Но вместо этого он задал вопрос, вертевшийся на языке: – Почему ты не колдуешь? Брови Криденса удивлённо взлетели вверх. – Я не колдую? – Ты почти не пользуешься палочкой, не применяешь беспалочковые заклинания. Ты ведёшь себя почти так же, как когда мы только познакомились. У тебя снова проблемы с обскуром? Криденс выдохнул с облегчением. – Нет-нет. Обскур меня больше не беспокоит. Совсем. И я могу колдовать. Мне просто нравятся новые изобретения магглов. – Вы зовёте немагов этим мерзким британским словом? – Его проще выговорить. И оно не так подчёркивает их отличие от нас. В слове «маггл» нет ничего немагического. – И теперь это слово знают все? – Вам рассказали о книгах? – Вкратце. Без деталей и подробностей. Немаги знают о нас, и это теперь нормально? – Они знают только то, что мы им рассказываем. Мы выбираем, что и как они будут знать о нашем мире. Они не боятся нас, они восхищаются нами. И это поразительно: мы стали деревьями, спрятанными в лесу. Мы – вымысел, который перемешался с правдой. Мы невидимы у всех на виду. – И теперь знакомство с немагами не преследуется по закону? – Более того – полгода назад ратифицировали поправку, разрешающую брак с немагом. При соблюдении кучи условий, разумеется. За образец взяли Британию, у них эта система действует давно. Но когда я только прибыл, это ещё было невозможно. Бэби Стиллуотер, девушка, которая вас привела, как раз чуть не сдала палочку из-за романа с магглом. – Сдала палочку? – Радикальная мера. Отношения с магглами тогда ещё не разрешили полностью, но в крайних случаях позволялась жизнь среди магглов при условии полного разрыва с магическим сообществом. К счастью, Бэби тогда отговорили. К счастью для меня. Она мне здорово помогала первое время, мы с ней были просто неразлучны. Сердце глухо стукнуло. Конечно, он ждал этого – чего же ещё. Подсознательно ждал с того момента, когда навстречу ему под тяжёлым взглядом мраморного Гондульфуса Грейвза шагнул молодой мужчина. Наверное, ему должно было стать легче: Криденс нашёл того, кто ему действительно подходит. Не взрослого мужчину, который разучился чувствовать что-то, кроме долга и ответственности, не мимолётное увлечение, не первого, кто просто протянул ему руку не для того, чтобы ударить. Так было проще для всех. И для самого Грейвза, который пока не успел представить, что могло бы быть, если. – Так вы вместе? – Он не должен был спрашивать. Криденс подался вперёд, непонимающе глядя на него, и вдруг рассмеялся. – Мы с Бэби? Да что вы! Бэби в курсе, что я предпочитаю мужчин. Все в курсе, – Криденс с видимым удовольствием наблюдал за выражением лица Грейвза. – Да, представляете, это тоже теперь можно не скрывать. Свобода, полная и окончательная. Не прятаться от немагов, не прятаться от других людей. – Тебе здесь нравится. – Сейчас – да. С этими словами Криденс словно невзначай положил руку ему на колено. Грейвз перевёл взгляд на пальцы, будто вплавившиеся в тёмную ткань халата. Он повернул голову к Криденсу, и тот убрал ладонь. Его глаза потускнели. – Я очень устал, – Грейвз старался, чтобы его голос не звучал виновато. Юноша, которого ему хотелось обнять, прижать к себе и отгородить от всего мира и прежде всего – от себя самого. И от него самого. Этого юноши больше не было. Мужчина, сидевший рядом, не нуждался в его защите, но почему тогда опять лёгким не хватало воздуха? Самой малости, десятой доли глотка, но и этого было достаточно. Криденс поднялся с кровати и шагнул к двери, взялся за косяк, постоял мгновение, словно что-то решая для себя, и вдруг обернулся. – А можно я останусь? Выражение его лица было таким, что перед глазами Грейвза снова возникло видение: мальчик, свернувшийся калачиком рядом с синим халатом. Он не смог отказать – не то мальчику, не то мужчине, не то себе. Криденс забрался в постель и повернулся на бок, лицом к нему, по-детски прижав к щеке сжатый кулак. Грейвзу вдруг мучительно захотелось откинуть одеяло и посмотреть, подтянул ли он к груди одно колено? Он находил его по утрам так: одеяло сброшено на пол, одна нога вытянута, кулак подпирает щёку, вторая рука обнимает прижатое к груди колено. Сейчас Криденс смотрел на него, и его глаза сияли. Грейвз сомкнул веки, не в силах выдержать это сияние. Утром Криденс протянул ему дымящуюся кружку. – Чёрный, очень сладкий и очень горячий. Я помню. Грейвз сделал глоток. Кофе обжигал, но на вкус был отвратительным, сахара было слишком много. Однако Грейвз всё равно кивнул в знак благодарности, и, кажется, даже смог улыбнуться. Он спросил у Криденса, пытался ли он найти способ вернуться. Криденс неопределённо мотнул головой и ответил, что, возможно, за последние годы были сделаны какие-то новые исследования на этот счёт, но он сам ими уже давно не занимался. «Стало не до того», – сказал он. Грейвз предложил связаться с Ильверморни, Криденс посмотрел на него как-то странно, но всё-таки сел и настрочил послание. – Ты бывал в Ильверморни? Он произнёс это, чтобы разбить повисшую давящую тишину. Сейчас он остро чувствовал свою неуместность – в этой квартире, наполненной немагией, и в этом времени. Криденс пожал плечами. – Бывал. Вскоре после того, как меня всё-таки опознали как пришельца из прошлого. Меня решили показать местным профессорам. Я испугался так, что едва мог говорить, чуть не потерял себя. Перед последними двумя словами Криденс словно запнулся. Грейвзу не надо было объяснять, почему. “Потерять себя” – так Криденс описывал своё состояние, когда обскур брал верх. Слова безликие, плоские, слишком общие, но в то же время целиком и полностью охватывавшие тот ужас, который испытывал Криденс перед обскуром. Грейвз потратил много времени, чтобы объяснить, что обскур – это одновременно Криденс и не Криденс, его можно попробовать отделить, а можно попытаться принять и пропустить через себя, признать, смириться с ним. Тогда Грейвз ещё не верил до конца, что у них получится, и боялся едва ли не больше самого Криденса, но Ньют был полон надежд. И он оказался прав. Ньют. – Ньют? Скамандеры? Тина? – Слова вырвались раньше, чем он успел осознать, о чём именно спрашивает. Криденс выдохнул, как ему показалось, с облегчением. – Ньют Скамандер жив и здоров, продолжает писать книги. Тина… Ой, я не знаю, вам можно говорить? – Они женаты? – Да. Я знаком с их внуками. Хорошие парни. Но мистера Скамандера я давно не видел. – Тесей? Криденс коротко качнул головой: – И Гриндельвальд. Может, не будем пока об этом? – Хорошо. Давай начнём с Ильверморни. День в Ильверморни не дал Грейвзу ничего. Он пожал бесчисленное количество рук, встретил несколько человек, утверждающих, что они с ним знакомы, но не смог их вспомнить: не то не узнавал, не то он-нынешний их ещё не знал. Его затащили к старшеклассникам, к счастью, запретив им задавать вопросы о войне с Гриндельвальдом, чем вызвали явное неудовольствие детей. С гордостью продемонстрировали «будущих авроров» на Вампусе. Директор Аджильберт Фонтейн практически принудил его к совместному обеду, прошедшему в атмосфере заикания и недомолвок. Все присутствующие явно чувствовали себя скованно, не понимая, о чём с именитым гостем можно говорить, о чём нельзя, а о чём он не захочет разговаривать сам. Поэтому темы для бесед исчерпывались погодой, фасонами мантий, да обсуждением книг о Гарри Поттере. Если поездка в Ильверморни и помогла Грейвзу, то только тем, что он начал более-менее ориентироваться в том, что именно стало известно немагам, и как это произошло. Подобно зданию Конгресса, Ильверморни не изменилась за девяносто лет. Камни, ведущие в классы двери, гобелены на стенах, витражи, статуи покровителей факультетов, цвета формы на студентах – всё это принадлежало его времени. Можно было закрыть глаза и представить, что он всё ещё ученик или хотя бы представитель аврората, приехавший на школьный праздник. Но мелочи, детали, крохотные несоответствия, даже сама речь его сопровождающих, причёски мальчиков, украшения на девочках, – Грейвз словно смотрел в кривое зеркало, на доли дюйма меняющее облик того, что было ему дорого. Это будило в нём глухое безнадёжное раздражение. Про несрабатывающие портключи и временные аномалии в Ильверморни ему никто не смог сказать и слова. Профессор Чар добрых полчаса объясняла ему теорию работы хроноворотов и даже вручила пару объёмных томов из библиотеки, посвящённых этому феномену. Грейвз понимал, что это не имеет никакого отношения к его случаю, но поблагодарил за уделённое время, уменьшил фолианты и сунул их в карман. Следующие дни были похожи один на другой: с утра и до обеда Грейвз просиживал в архивах и библиотеках. Пару раз он порывался написать Ньюту, брался за ручку, чудом уцелевшую после скачка во времени, даже писал несколько строк – но в какой-то момент перо замирало над бумагой, и порванный лист исчезал во вспышке огня. Молодой человек с застенчивой улыбкой, смотрящий куда-то в сторону, с вечно исцарапанными руками, с вечными пятнами, покрывающими его брюки и жилет, – Ньют был одним из немногих, кто действительно его знал и кого действительно знал он. Однако он видел, что сделали с Криденсом десять лет. Он не хотел видеть, что сделали с Ньютом девяносто. В архивах он держался подальше от полок с коробками, где лежали уменьшенные копии “Нью-Йоркского призрака”, “Ведьмополитена” и других газет и журналов. Он обходил эти полки, словно на них лежало проклятие пылающей руки. Пожалуй, он и правда предпочёл бы, чтобы они обжигали только руки. Только книги, только сборники статей по теории магии, – но и там он то и дело натыкался на знакомые имена под которыми значились две даты вместо одной. Две фамилии были ему слишком знакомы: они стояли под всеми протоколами его допроса. Один из них был неплохим человеком и просто выполнял свою работу, как выполнял бы её и Грейвз на его месте. Второй, казалось, получал удовольствие от того, что мог просеять через частое сито и подвергнуть сомнению любое слово и любую мысль когда-то всемогущего главы департамента магбезопасности, а теперь – подозреваемого в пособничестве Гриндельвальду. Грейвз чувствовал исходившее от него злорадство, но через какое-то время оно стало ему безразлично. Сейчас же осознание того, что этих людей больше нет в одной с ним реальности, и того, что здесь на него никто не смотрит косо, вместо облегчения не приносило ничего, кроме разрастающегося ощущения пустоты. По вечерам Криденс принялся знакомить его с современным Нью-Йорком, или, вернее, с тем Нью-Йорком, который уцелел с двадцатых годов прошлого века. – Я знаю, вам здесь обязательно понравится, вы любите это место, – с этого обычно начиналась любая прогулка. Грейвзу не хотелось обижать Криденса, но чаще всего в “этом месте” ему становилось попросту неуютно. То же ощущение, тень которого он ощутил, впервые шагнув в здание Конгресса пять дней назад, и усилившееся потом в Ильверморни, преследовало его, заставляя непроизвольно сжимать кулаки. Его мир был искажён, изуродован, искривлён. Всё то, что он действительно любил в Нью-Йорке, было занавешено разноцветными переливающимися экранами и растяжками, захламлено и утоплено в шуме. В один из таких вечеров, словно для того, чтобы отпраздновать вторую неделю его пребывания в две тысячи шестнадцатом году, Криденс привёл его в Мэдисон-Сквер-парк. Это место всегда казалось Грейвзу сердцем Нью-Йорка, его города. Здесь решались судьбы мира немагов: здесь они узнавали о том, кто избран президентом, о начале и конце войны, здесь отмечали Рождество. Здесь стоял факел Свободы – это было ещё до рождения Персиваля, но в семейном альбоме была сделанная отцом колдография огромной руки с вздымающимся в небо факелом. В детстве он часто рассматривал людей, снующих мимо исполинской десницы, и поражался её размерам, не понимая, зачем немагам такая огромная статуя. И отчего-то именно в окружении десятков монументов на крошечном пятачке Мэдисон-Сквер Грейвз чувствовал свою принадлежность этому месту. Сейчас монументов стало гораздо больше, а вокруг парка между знакомыми строениями втиснулись застеклённые коробки, закрывающие небо. К этому Грейвз никак не мог привыкнуть – в его Нью-Йорке были небоскрёбы, но они казались величественнее из-за того, что их разделяло пространство. Теперь город обратился в лабиринт из светящихся стеклянных стен, вздымающихся ввысь насколько хватало взгляда. Криденс провёл его по дорожкам, одновременно знакомым и незнакомым. Грейвз стискивал зубы, когда узнавал статуи, фонари и скамьи, и стискивал их ещё сильнее, когда не узнавал. Наконец они остановились в аллее, где над их головами на столбах были подвешены конструкции, напоминающие не то неправильной формы пчелиные соты, не то части непонятного механизма. – Фата-моргана, – произнёс Криденс, делая широкий жест рукой. – Правда, красиво? Грейвз поднял голову, вглядываясь в игру света в причудливо прорезанных зеркалах. Идущие люди отражались в них, переходя из одного в другой, дробясь и ломаясь, теряя человеческий облик, но удивительным образом сохраняя узнаваемость. Фата-моргана, миражи, делающие далёкое близким, изменяя его образ до неузнаваемости. “Чары Морганы” из мира немагов. Из этого мира. Грейвз тряхнул головой, сбрасывая наваждение, и зашагал к выходу из парка. Криденс нагнал его не сразу. Некоторое время они шли рядом молча. Грейвзу показалось, что Криденс пытался заговорить с ним, но тот лишь закусывал губу. Только спустя четверть часа сосредоточенного шагания в никуда, Криденс не выдержал: – Вы ведь так любите Мэдисон-Сквер! И скульптуру! Эта мне так понравилась именно потому, что стояла здесь, на вашем любимом месте. Грейвз чуть замедлил шаг и повернул голову к Криденсу. Он думал сказать, что никогда не любил скульптуру, и тем более – эти странные вещи, которым не место в Мэдисон-Сквере, вместилище исторических вех. Но Криденс был расстроен и зол, брови сведены к переносице, губы сжаты так, что почти исчезли с лица. Грейвз чувствовал, что злится Криденс не на него, а на себя, поэтому он ответил мягче, чем планировал: – Я люблю Мэдисон-Сквер, но такие конструкции – уж прости, скульптурой я их называть не хочу, – мне непонятны. Криденс несколько раз кивнул, и горестные складки на его лбу немного разгладились. Уже потом, лёжа в постели рядом с размеренно сопящим Криденсом, Грейвз неожиданно вспомнил: пару месяцев назад они проходили мимо уменьшенных копий статуй покровителей факультетов Ильверморни, стоявших в холле на одном из этажей. Криденс смотрел на них во все глаза и Грейвз вкратце рассказал ему, что это такое, а потом обмолвился, что очень любит оригиналы, всегда казавшиеся ему живыми. Видимо, Криденс запомнил эту фразу, и понял её по-своему, в своём сознании превратив Грейвза в любителя скульптуры. Персиваль горько улыбнулся спящему Криденсу и поправил сползшее с его плеча одеяло. Когда они возвращались домой после прогулок, Криденс взял за правило знакомить его с очередной диковинкой немагического мира. Сначала Грейвз смотрел на мобильные телефоны, ноутбуки и микроволновки скорее из вежливости, нежели действительно из желания разобраться, но Криденс всегда был так увлечён рассказом, что Грейвз поневоле заражался его энтузиазмом. И всё же это было далеко и чуждо Грейвзу, хотя сказать это Криденсу напрямую у него просто не хватало духу. Но было и другое объяснение, которое сам Грейвз не хотел признавать. Восторг на лице Криденса будто делал его моложе, и в эти моменты Грейвз узнавал его. Калейдоскоп сводил с ума: вот улыбается знакомый до боли в сердце юноша, а вот кривит рот в саркастической ухмылке взрослый незнакомый человек; жест, вызывающий сотню воспоминаний; слово, разбивающее эту иллюзию. Грейвз переставал понимать, кого он видит перед собой, мальчика или мужчину. И самое главное, он переставал понимать, кого он хочет видеть. Они не раз говорили о новом порядке, воцарившемся в мире. Криденс с жаром рассказывал о толпах людей, восхищающихся магическим миром. Персиваль возражал, что это не магический мир, а его жалкое отражение, которое им позволили увидеть. Сказка для взрослых детей, приправленная малой толикой драмы для большей убедительности. Криденс приводил в пример истории бесчисленных сослуживцев и их знакомых, которые столкнулись с потрясающими немагами – магглами – и теперь дружили с ними или даже жили семьями. Постоянно вспоминал Белинду Стиллуотер, любившую немагов так же, как и он, несмотря на собственное чистокровное происхождение. Грейвз шутил над его влюблённостью в девушку, Криденс отшучивался, и разговор сворачивал в несерьёзное русло. В эти моменты, когда они оба весело смеялись, напряжение покидало Персиваля и он чувствовал себя почти как дома. Наверное, поэтому они ни разу не доходили до того, что зрело где-то в глубине души Грейвза, ещё не облечённое в слова. До того момента, пока Персиваль не задал вопрос напрямую. – Неужели ты не понимаешь, что ваше слияние с немагами – мнимое? В ответном взгляде Криденса недоумение перемешалось с удивлением и болью. – Я был уверен, что ты поймёшь это лучше, чем кто бы то ни было. Ты ведь всегда был против закона Раппопорт. – Я был против бессмысленных ограничений, без которых спокойно обходился весь остальной мир. Ты считаешь, что этот балаган с переодеваниями немагов – это благо? А разве это не большее лицемерие? Раньше мы скрывались, но по крайней мере, это было честно, мы просто не говорили о себе. А сейчас вы притворяетесь персонажами детских книжек. Нашей историей, твоей и моей историей, смертями наших друзей развлекают толпу. За это я отдал половину жизни? За то, чтобы стать занятной небылицей для немагов? Криденс долго молчал. – Жаль, что ты так это видишь. Я… Он махнул рукой, не договорив, и вышел из кухни. И хотя в груди у Грейвза клокотало, на душе стало паршиво, словно он только что обидел ребёнка резким словом. Вот только, услужливо подсказал внутренний голос, Криденс уже не ребёнок. И никогда на твоей, Персиваль, памяти, ребёнком не был. Криденс вернулся через некоторое время и остановился в дверях, пристально глядя на Персиваля тёмными, почти чёрными глазами. – Помнишь, тогда ты сказал мне, что я слишком молод и не могу понимать, чего хочу? Что не время и не место? Он смотрел Грейвзу в глаза, не отрываясь, и сделал первый шаг. – Сейчас я вырос, видишь? Я всё понимаю. Сейчас – то самое время… и то самое место… В перерывах между словами и ударами сердца Персиваля Грейвза губы Криденса касались его губ, сначала легко, потом всё настойчивее и настойчивее. Грейвз не мог закрыть глаза, потому что это значило отпустить реальность, отдаться тому, что он с таким трудом запретил себе. Этого не должно было произойти. И этому невозможно было противиться. Губы Криденса были слишком мягкими, руки – слишком горячими, а его собственное тело слишком желало этого. Всего этого. Прикосновений, которые были бы точкой опоры, объятий, жара чужой кожи и ощущения чужого тела, прижимающегося к нему всё сильнее. И он хватался за Криденса, будто тот мог снова исчезнуть. Но когда он ощутил, как чужие губы прикасаются к низу его живота, как язык спускается всё ниже, его пронзило неправильностью, изломанностью происходящего. Всё должно быть не так. Криденс, его Криденс, не должен делать такое. Он распахнул глаза и поднял руки, чтобы остановить, оттолкнуть – и встретил сияющий счастьем взгляд. Криденс поднял голову, выпуская его из себя, облизнул и без того влажные губы, улыбнулся, и так же, улыбаясь, принял его в себя снова, ещё глубже, ещё теснее, ускоряя ритм. Когда Криденс вытянулся рядом, прижавшись щекой к его плечу, Грейвз уже успел стереть слёзы. Он оплакивал мальчика, которого никогда больше не увидит, и мужчину, который всё-таки потерял этого мальчика, на этот раз – действительно навсегда. Криденс приходил каждую ночь, и Грейвз не мог отказать себе и ему. Сколько раз он думал, мечтал о том, что было бы, окажись Криденс старше. Опытнее. Взрослее. И вот этот взрослый, опытный Криденс смотрел на него шальными глазами, пробовал его на вкус, каждый раз предлагая ему себя по-новому, запрокидывал голову, раскрываясь, опускался и поднимался, отдаваясь ему целиком, полностью и без остатка, – но Грейвз чувствовал себя обманутым. Его переполняла глухая тоска – по времени ли, по тому ли наивному, ничего не понимающему, робкому юноше? Теперь робким и непонимающим был Грейвз, они словно поменялись ролями. Каждую ночь он принимал ласки Криденса, ласки мужчины, думая о прежнем юноше, и проклинал себя за это. Он думал, где и с кем Криденс научился тому, что творил с ним сейчас. Сколько человек было в этой постели до него? Кто был первым? Кто впервые дотронулся до Криденса так? Было ли ему больно? Было ли ему хорошо? Он никогда не задал бы Криденсу ни один этих вопросов, потому что это не то, о чём можно спросить. Это то, о чём можно только услышать. Но к тоске добавлялась ревность, беспочвенная и бессмысленная. Вместе они сплавлялись в тяжёлый слиток, бившийся на месте сердца Персиваля Грейвза. Криденс не замечал ничего. Он продолжал варить Грейвзу кофе, водить его по Нью-Йорку, болтать с ним по вечерам, спорить, доказывать свою правоту, приводить сотни аргументов. Он рассказывал, как сам делал первые шаги в новом для себя времени, как осваивался в Конгрессе и за его пределами. Это были забавные истории, анекдоты. Персиваль улыбался, потому что Криденс всегда был на удивление хорошим – если принять во внимание его прошлое – рассказчиком. Вот только за всеми этим весельем Грейвз понимал, что очень многое, сложное, страшное и тёмное, оставалось нерассказанным. Об этом ему тоже хотелось спросить, но было бы слишком жестоко будить воспоминания о том времени, в котором Криденс снова остался один. По утрам Криденс ставил на стол корзинку с круассанами, разливал кофе и болтал о том, что творится сейчас в Конгрессе: в его отделе и во всех остальных. В конце второй недели он, выполнив уже ставший привычным ритуал, на протяжении всего завтрака внимательно следил за Грейвзом так, что тот ждал вопроса, но Криденс решился задать его только в конце. – Почему ты не ешь круассаны? Я же специально их приношу. – Потому что я не люблю круассаны. – В смысле – не любишь? – На лице Криденса отразилось недоумение. – А с чего ты взял, что люблю? – Но я же помню… Ты приносил их по утрам, когда я у тебя жил. – Пару раз, может быть, но я делал это для тебя. – Для меня? – Криденс опустился на стул, и на его лице расцвела улыбка – не новая широкая, а тихая и светлая. Грейвз покрутил в руке чашку с кофе, бездумно рассматривая знакомый рисунок, и вдруг его пальцы едва не разжались. – Эта чашка… У меня ведь похожие, да? – Ты заметил? – Криденс весело сощурился. – Я долго искал такие по всему городу. А ещё он искал галстук, похожий на тот, что носил Грейвз: Персиваль случайно наткнулся на него в ящике, когда Криденс предложил ему одолжить один из его галстуков. Искал и находил похожие запонки. Подушки из гостиной. Манеру наливать кофе – вот только Грейвз пил сладкий кофе только после сильного магического истощения, когда нужно было срочно восстановить силы. После поимки Гриндельвальда, когда Грейвзу приходилось выдерживать по несколько допросов в день, а, вернувшись домой, ещё и обучать магии Криденса, его магическая сила исчерпывалась почти полностью. Поэтому и только поэтому он полными ложками засыпал в чёрную густую жидкость сахар. Это помогало ему хоть как-то держаться. Он терпеть не мог сладкий кофе. – Криденс, – упавшим голосом спросил Грейвз. – Что ещё ты помнишь? Улыбка на лице Криденса погасла, а радость сменилась тревогой. – Что ещё ты обо мне помнишь? – Повторил Грейвз, пытаясь утихомирить отчаянно колотящееся от дикой догадки сердце. Криденс напрягся, но, взглянув Грейвзу в лицо, заговорил: – Ты не любишь никого будить по утрам, но сам встаёшь очень рано. Ты бреешься опасной бритвой, потому что заклинание тебе не нравится. Ты никогда не обедаешь дома, и у тебя там ни крошки съестного. Ты любишь читать, но читаешь подборки дел и почти никогда – книги, потому что тебе некогда. Ты носишь палочку во внутреннем кармане мантии, но иногда прячешь её в рукав. У тебя пара дюжин булавок для галстука, но ты почти всегда носишь только одну, в отличие от запонок. Ты трансфигурируешь нужное из подручных средств, иногда забываешь прочесть “Фините”, а потом ищешь по всему дому потерявшуюся пепельницу. Криденс продолжал говорить, постепенно увлекаясь всё больше и больше, а Грейвз убеждался в своей правоте. Всё это время он отчаянно жалел себя, считая, что безвозвратно потерял ставшего ему близким и родным юношу, единственного, кто сумел влезть под кожу Персиваля Грейвза, видя в нём не директора департамента магической безопасности, облечённого властью, а человека, взявшегося опекать неприкаянного мальчишку. Он и не подумал, что за десять лет этот мальчишка, отвечавший ему искренней и бескорыстной привязанностью, выросший во взрослого мужчину, отчаянно цеплялся за образ Персиваля Грейвза – того, которого он смог запомнить за три коротких месяца. Он запомнил всё или почти всё, а то, что не запомнил, бессознательно додумал сам. И сейчас этот выдуманный, выстраданный образ рассыпался у него на глазах так же, как рассыпался образ Криденса на глазах у Грейвза. Криденс замолчал, сглотнул и закусил губу. Он смотрел на Грейвза испытующе, словно пытаясь прочесть его мысли. Грейвз поднялся со стула – Криденс вздрогнул и сделал движение, будто хотел встать ему навстречу, но остался сидеть, не отрывая взгляда от лица Персиваля. Грейвз подошёл, молча обнял его за плечи, прижал к себе и долго гладил по непослушным кудрям и вздрагивающей от бесшумных рыданий спине. На следующий день Криденс поставил перед Грейвзом чашку, переместив её невербальным Акцио и лукаво, чуть застенчиво, улыбнулся, как улыбался всегда, когда ему удавалось что-то новое. И Грейвз улыбнулся в ответ, заклинанием перекладывая ему на тарелку круассан. Во время одной из их вечерних прогулок, когда они шли по Бродвею, Криденс взял его за руку. Персиваль вырвал ладонь, но Криденс вновь переплёл свои пальцы с его. – Видишь? Им всё равно. Прохожие скользили по ним взглядами, не останавливаясь. Большинству, как и говорил Криденс, действительно было всё равно. Некоторые даже улыбались им. – Может, они принимают нас за отца с сыном. – Ты забываешь, что сейчас я выгляжу немного старше, – опять эта улыбка, к которой Грейвз, оказывается, уже успел привыкнуть. Криденс неожиданно поднял их сцепленные руки, поцеловал ладонь Грейвза и торжествующе улыбнулся. Вот только Грейвз ощущал спиной и другие взгляды – неприязненные и презрительные. Они с Криденсом по-прежнему приноравливались друг к другу, но Грейвз чувствовал, как что-то изменилось. Теперь, если в речи Криденса проскальзывало “я помню”, он бросал на Грейвза быстрый взгляд, будто проверяя, верно ли его предположение. И такой же неуверенный, но цепкий взгляд преследовал Грейвза почти постоянно. Впрочем, Персиваль полагал, что и сам посматривает на Криденса так же. Они по-прежнему бродили по городу, смотрели немагические фильмы, часами разговаривали по вечерам. Но всё же Персивалю казалось, что напряжённость покидает их – не вся, не сразу, но постепенно, капля по капле, растворяется в душном воздухе нового Нью-Йорка. Или ему хотелось так думать. В один из таких тихих, расслабленных дней в Конгресс пришло письмо от Ньюта Скамандера, до которого добрались слухи о произошедшем. Ньют ругал Персиваля за то, что тот не написал ему сразу, предлагал любую помощь и собирался приехать, как только сможет. Грейвз быстро написал ответ – с благодарностью и припиской: если у Ньюта не слишком много свободного времени, то он поймёт, если Ньют не сможет к нему добраться. К счастью, с годами Ньют не утратил чуткости, и в следующем письме уже не упоминал о визите, но прилагал адреса тех, кто мог бы помочь Грейвзу в его поисках. – Когда ты перестал искать путь назад? – спросил Грейвз вечером. Криденс замер на короткое мгновение, застыл, как застигнутый заклинанием, но быстро сбросил оцепенение. – Когда понял, что дождаться тебя мне важнее. К Грейвзу он так и не обернулся. И тот спросил ещё раз: – Когда? На этот раз Криденс медленно повернул голову. – Когда я понял, что здесь гораздо лучше. Его всегда готовые к улыбке губы словно сломались, сжавшись. Криденс протянул руку и дотронулся до ладони Грейвза. – Останься. – Не могу. – Почему? Грейвз слишком хорошо помнил юношу, который задавал вопросы, всегда ставившие в тупик своей простотой, наивностью и абсолютной невозможностью дать на них такой же простой, краткий и ёмкий ответ. Почему люди и маги начали воевать? Почему маги не могут излечить болезни немагов и накормить всех голодных? Почему они с Грейвзом не могут быть вместе? Почему сейчас Грейвз не может остаться здесь, в чужом времени, с чужим Криденсом? Таким ли чужим? – Ты предлагаешь мне вернуться туда, где мне опять придётся прятаться от всех? От магглов, потому что я маг, от магов, потому что я обскуриал, ото всех – потому что я люблю мужчин, потому что я люблю тебя? Нет. Я отвык прятаться. Я слишком привык быть собой. “Без тебя”, – услышал Грейвз недосказанное. Услышал это и сам Криденс, и резко дёрнул вверх рукав рубашки. Он положил ладонь на предплечье, и на нём засветились знаки. – Обет посвящения? Грейвз, конечно, знал об этих чарах, древних и простых, как всё древнее, и столь же сильных. Непонятно было, откуда узнал о них Криденс. Обет связывал человека с объектом посвящения клятвой верности, односторонним обручением, Непреложным обетом, произнести который можно было в одиночку. Считалось, что принесший обет может заключить брак только с тем, кому он себя посвятил, и только этот человек мог освободить его от обета. Отголоски средневекового служения прекрасным дамам сейчас интересовали разве что романтически настроенных старшекурсников, стремившихся доказать истинную привязанность объекту своих романтических чувств. Так что теперь снимали обет почти сразу, после признания в том, что он был принесён. Древние чары давно превратились из жертвенного сакрального жеста в красивую безделушку для подростков. Поэтому первая реакция Грейвза была естественна – он протянул ладонь и спросил: – Снять? Криденс отдёрнул руку и прижал её к груди инстинктивным движением, как ребёнок, защищающий любимую игрушку. А потом заговорил: – Я был испуганным мальчишкой, мне было девятнадцать, я был один и хватался за любую кроху, связывающую меня с миром, который я считал своим. Тогда я совершил много глупостей, цепляясь за утраченное, я знаю. Но сейчас мне двадцать девять, и это единственное, о чём я не жалею. О том, что заключил свой обет на тебя, – он опустил руку. – Я люблю тебя, Персиваль. Любил и буду любить. Пожалуйста, останься. Любые слова сейчас упали бы в пустоту. Любые, кроме тех трёх слов, что Персиваль не мог произнести. Не мог позволить себе произнести, не отрезав себе путь отсюда. И он выговорил совсем иное: – Ты понимаешь, сколько у меня – у нас – обязательств? Там, откуда мы родом? Криденс так и стоял с горящим на коже знаком, который был виден только ему и Грейвзу. – Обязательств? Перед ними? Когда тебя, едва живого, вытащили на белый свет, разве они воздали тебе почести, как герою? Нет, они потащили тебя на допрос. Тебя, выжившего после пыток! Они подозревали тебя. Тебя! Они рвали тебя на куски, препарировали, они превратили тебя… Я помню! Я был там! Это я сидел у твоей постели! У меня нет обязательств перед этим миром! И у тебя тоже! – Ты хочешь, чтобы я выбрал? Криденс бросился прочь. Он вернулся с огромной папкой и швырнул её на кровать, так, что листы разлетелись по всей комнате. – Вот. Держи. Здесь всё, что я узнал за те годы, пока ещё пытался вернуться. Если ты так держишься за своё косное, лживое, лицемерное время, если оно тебе так дорого – пожалуйста. Не буду тебе мешать. С чего я вообще взял, что я тебе до сих пор интересен? Из-за того, что ты чуть не поцеловал меня десять лет назад? Грейвз смотрел на него исподлобья. – Две недели, – только и сказал он. – Это было две недели назад. Простые слова, но Криденс опустился на пол рядом с ним, словно игрушка, у которой закончился завод. Его плечи поникли, он потянулся к пальцам Грейвза, однако его рука безвольно остановилась на середине пути. – Прости, – его голос сорвался. – Прости. Я так устал ждать и терять тебя. Тогда и сейчас. Сейчас ты рядом, но дальше от меня, чем был все эти десять лет, все эти годы. Тогда я мог хотя бы надеяться. Я не могу видеть, как ты уходишь. Криденс уронил голову на протянутую к Грейвзу руку – правую, на которой гасли знаки. Грейвз сидел, не шевелясь. Ему хотелось обнять Криденса, прижать к себе, дотронуться губами до виска, губ, закрытых тёмных глаз, солгать ему и себе, но он знал, что ложь им не поможет. Он знал, что если дотронется до Криденса сейчас, это свяжет его с этим временем крепче, чем данный Криденсом обет. Понимание того, чем стал этот день для Криденса, обволакивало его, не давая дышать. Что на самом деле тянуло его назад, кроме чувства долга? Мир устоял. Людей, которых он знал, уже нет. Сможет ли он простить себя, если оставит здесь единственного человека, который не сомневался в нём никогда. Он почти потерял Криденса однажды. Сможет ли он смириться с этим снова? Сможет ли он смириться с этим временем, этим миром, который сопротивляется ему каждой своей частицей? Есть ли ему место где-то, кроме этой комнаты? Рука Персиваля Грейвза дрогнула. До пальцев Криденса оставалась доля дюйма.