Мне холодно.

— Мне холодно… — раздается хрип. — Мне холодно. — Холодно. Покрасневшие влажные веки подергиваются. Темнота окутывает маленькую старую комнату, пропахшую корицей и спиртом. Он сидит на коленях перед кроватью, уложив голову на белое тканевое море. — Холодно. Всеобъемлющий мрак света обнимает мягкими облаками за плечи. Он не смеет курить в ее присутствии. Он ее ненавидит. Что он, черт возьми, делает? Одеяло дрожит, как осиновый лист. Дрожит, вздымается на изогнувшемся дугой теле. — Юма. Он вздрагивает и, подскочив, напряженно всматривается в бессознательное лицо, покрытое испариной и белыми влажными волосами. Это беспокойная дымка сна и болезни, пронизывающей до артерий и каждого нервного окончания. По венам сочится расплавленный металл. Крик. Столько эмоций, сколько он никогда не видел. Только кукольное равнодушие на ее одиноких скулах. На ее ныне впавших бледных, словно простыня, щеках . Ее одиночество обязало его сидеть сейчас и тратить останки нервов. Полуразложившиеся останки, как ребра какого-то скота на затертой пленке. Ничтожная зарисовка страха, сводящая левую мышцу. — Мне холодно… Ее губы, которые лепечут, в основном, бред. Такие белые, будто их и нет. Они так близко к сердцу. Ей холодно. Ей холодно. Ей холодно, хотя градусник упорно показывает, что это тряпичное тело можно использовать как грелку. Температура не сбивается уже третий день. Третий день пустоты в желудке верного пса. Третий день окутывающего мрака в кристально освещенной заоконным титаново-белым светом. Без намека на желтизну и тепло, снежный свет лижет стены и совершенно не греет извивающееся от головной боли тело. Больше не кричит. Только пару капель слез скатились по щеке, да шумные вдохи прокатились камнем по легким. Прокатились осколком по его мозгу. Подошло время влить жаропонижающее. Подошло, да только Юма от него отходит. Он не может делать это опять. Бесконечные прятки от всевидящего циферблата. Нашло. Задавило. Сдался. Холодная бутылочка мерзкого на вкус дерьма обжигает теплые веснушчатые руки. «Разделим это на двоих» Губы неприятно колет в уголках, когда горько-сладкое месиво вваливается в рот. Если он это проглотит — его вырвет собственным желудком. Безжалостное окно свидетель акта высшей степени ненависти. На бледной коже остается капля коричневатой маслянистой мерзости. Ее горло сейчас жжет отвратительный настой, но что она сможет почувствовать в таком состоянии? Легкое неловкое касание губ, задержавшееся ровно на секунду, необходимую, чтоб вытолкнуть лекарство в чужую глотку. Неопытный и нервный. Одеяло совсем не греет третьи сутки без сна и перекура. Даже без воды. — Прости меня, конечно, но мое общество тебе придется потерпеть. Одеяло поднимается и обнажает совсем детское тело, облаченное в чью-то безразмерную футболку. Кровать прогибается под чьим-то тощим телом. Когда она проснется, то опять обзовет его мудаком и подонком. Опять ударит его в челюсть, а потом коленом в бок. И он, когда она проснется, назовет ее швалью и отрепьем. Выдаст пощечину по красивому лицу, а потом закинет на плечо, насмехаясь над ее ростом. Но сейчас это ощущение мира и спокойствия, которое царит в побелевшей комнате. Хочется сохранить эту секунду, мгновенной съемкой запечатать в запертую коморку в сердце. Он не боится заразиться. Он и так уже болен, давно болен, и эта болезнь лежит рядом. Его болезнь куда хуже какого-то рядового гриппа. Она горячая и липкая, но он все равно прижимает кукольное тельце к своей груди, и закрывает глаза. Она не будет в восторге. Она никогда не бывает в восторге. Единственное чувство, которое она испытывает — это ненависть. Но сейчас она засыпает спокойным сном. Ей больше не холодно.