Сферы влияния

      — … так что сам понимаешь — другого пути не могло быть. Отрицание — это естественная защитная реакция, свойственная как психике отдельного человека, так и обществам, — проговорила Гермиона. Тони почесал нос и возразил горячо:         — Отрицание не подразумевает переход в пошлость и пародийность, во что в итоге всё и выливается. Я не говорю тебе о серьёзных произведениях, а говорю о массовости. Ты считаешь, что музыкальная группа «ВолдеПорт» — это защитная реакция?         — Разумеется, — кивнула Гермиона отпивая эля, — попытка высмеять то, что пугает, убедить себя в том, что кошмар не повторится. Разве не то же самое мы делаем с пугающим нас боггартом? Обращаем страх в смех.         — Это уже не смех, — Тони тоже приложился к кружке, — это мерзость. Если бы эти дети пережили хотя бы четверть того, что пережили мы…         — Не желай им этого, — оборвала его Гермиона. Тони, кажется, смутился.       Разговор, как ни странно, не был неприятным. Вопреки обыкновению, Голдстейн не стал терзать Гермиону своими вопросами из области элементарной менталистики и базовой психиатрии, а вместо этого завел лёгкий разговор об общих знакомых, который постепенно перешел на играющую в пабе музыку, а с неё — на искусство в целом и современное искусство в частности. И спустя полтора часа Гермиона обнаружила себя допивающей третью кружку эля и увлечённо толкующей о концепции отрицания в постмодернистском обществе.       Нельзя сказать, что Тони был бесподобным и интеллектуальным собеседником — о том же постмодернизме Гермиона, пожалуй, предпочла бы спорить с Майкрофтом, наверняка знакомым с наиболее значимыми произведениями и почти наверняка имеющим по этому поводу весьма нестандартное мнение. Но, в отличие от Холмса, Голдстейн был приятен в общении и искренне получал от беседы удовольствие. И сама Гермиона, пожалуй, тоже.       Через некоторое время они вышли из паба и не сговариваясь направились к набережной. Было достаточно тепло и ясно и на удивление тихо — ни влюблённых парочек, ни родителей с детьми. Кале скрывался в тёмной дымке — от воды поднимался туман. Гермиона подошла к самому ограждению и остановилась, всматриваясь вдаль. Она однажды стояла точно так же на другом берегу — и думала о возвращении в Британию и о том, что найдёт здесь.       Тони остановился в стороне, и Гермионе стало от этого неуютно — хотелось остаться наедине с побережьем, удивительно чистым звёздным небом и собственными мыслями, а Голдстейн — пусть и приятный собеседник — был лишним и чужим.         — Это был отличный вечер, да? — некстати заметил он. Гермиона рассеянно кивнула и повела плечами — вдруг подумалось, что Тони может воспринять её согласие неправильно, подумать, что она хочет провести с ним время снова. В сущности, почему бы и нет?       Джинни много раз говорила (а Гарри ничуть не реже думал), что Рон не хотел бы для Гермионы такого одиночества. И в её целибате нет ровным счётом никакого смысла и никакой пользы.       Она обернулась на Тони — круглоголового, с внимательными крупными глазами. В сущности, он ничем не хуже любого другого мужчины. Даже лучше в некотором плане — достаточно умён, во всяком случае.       Тони перехватил её взгляд и отчётливо покраснел — никакой окклюментный щит не помог. Гермиона хотела было что-то сказать, но не нашла слов и в задумчивости дотронулась до цепочки на шее.       Прохладный металл обжёг пальцы.         — Приятный вечер, — произнесла она ровно. — Но завтра много работы. Счастливо, Тони.       Он успел пробормотать что-то вроде пожелания доброй ночи, но предложить встретиться снова уже не сумел — она аппарировала с набережной к себе домой.       А потом всё стало не важно.       Потому что на следующий день Гермиона впервые за долгие восемь лет встретилась с Джеймсом Бруком, ныне носившим имя Джим Мориарти.       Он изменился куда сильнее, чем Гермионе показалось по фотографии. Болезнь прогрессировала, и его глаза теперь были очевидно безумными — с тёмными мелькающими искрами в самой глубине. Остриженные и залитые гелем волосы, строгий костюм — это всё была мишура, не более. На стуле в очень просторной и абсолютно пустой железной камере сидел не человек, а монстр.       Гермиона вошла к нему в сопровождении троих охранников в тёмной форме и с одинаковыми каменными лицами, при ней была волшебная палочка, Джим же был безоружен и, к тому же, плотно связан полупрозрачным жгутом.       И всё-таки при виде него Гермиону охватила дрожь, животная дрожь, порождённая ужасом. Однажды Гермиона испытывала нечто подобное — когда вживую видела Волдеморта в страшный день битвы за Хогвартс. У Джима был такой же взгляд — скользящий, с пустотами, с кровавыми отблесками.       При виде Гермионы он широко улыбнулся, как доброй знакомой, и медленно, с ласковой интонацией произнёс:         — Привет, Гермиона. Как мы давно не виделись.       Она задержала дыхание и попыталась удержать выступившие на глазах слёзы. Он просто психопат, больной человек, её пациент — не монстр! Его заболевание было серьёзным, возможно, неизлечимым, но оно не могло заставить её, опытного специалиста, бояться.       Джим пугал до мурашек по коже, до едва сдерживаемого визга, до рези в глазах. Она смотрела на него — и видела перед собой лицо парня, которого считала хорошим приятелем, почти другом, и который у неё на глазах застрелил её любимого.         — Здравствуй, Джим, — ответила она с большим запозданием.       Он улыбнулся, показывая белые зубы, словно собирался сниматься в рекламе стоматологической клиники.       — Ты получила мой подарок? Прости, совсем забыл про парадную упаковку, — он тихо засмеялся.       Подарком был Джон Смит с книгой.         — Не паясничай, Джим, — сказала Гермиона, доставая волшебную палочку из кармана мантии. — Так вышло, что я имею полное право взломать твой мозг и вывернуть его наизнанку.       Он знал о возможностях магии и должен был растеряться — хотя бы на мгновение. Но он был спокоен и даже как будто доволен.       Гермиона направила волшебную палочку ему в лицо и произнесла властно:         — Легиллименс! — с ним не было нужды церемониться.       Заклинание сорвало те хлипкие естественные барьеры, которые были в его сознании, и Гермиона вошла внутрь безо всяких преград.       Если она оставалась в реальном мире, она рухнула бы, лишившись чувств — но здесь у неё не было тела, только ум и воля, но им был нанесён сокрушительный удар. За всю свою практику Гермиона никогда не видела такого сознания. Ни у одного психопата, ни у одного маньяка — ни у кого. Это был живой лес, лес двигающихся трупов и деревенеющих мертвецов. Воспоминания обращались в сучковатые стволы, но потом, подчиняясь какой-то извращённой логике, словно бы перетекали в уродливейших людей с несоразмерными руками и ногами, с серой кожей, похожей на кору. Не успевая ожить, они вновь обращались в деревья, издавая при этом крики боли. Это был седьмой круг (1), созданный кистью гениально-безумного художника.       Вдох-выдох.       Какую бы форму ни придал человек внутренней организации своего сознания, учили в Академии, это только внешний образ. Менталист должен проникнуть за него и получить доступ к сознанию напрямую.       Гермиона делала это тысячи раз.       Стараясь не смотреть на деревья и блокируя все эмоции, Гермиона устремилась вглубь сознания Джима, к ядру его личности.       Деревья орали и цеплялись за неё, пытались разорвать на части, но нужно было помнить, что это только иллюзия. Никакого леса нет — только два полушария мозга, функционирующие с перебоями.       Ядра не было.       Лес кружил, петлял, но не пускал к своему сердцу. Нужен был триггер. Гермиона попробовала наугад то, что должно было так или иначе интересовать Брука: «Смерть». Её потянуло к одному из деревьев, и оно раскрылось воспоминанием. Джим лежал обнажённым на кровати, на его лице читалось однозначное удовлетворение. Рядом как будто спал юноша с темными волосами — но изнутри пришло понимание, что он не спит, а мёртв.         — Так ты намного сексуальней, — произнес Джим-из-воспоминания, проводя пальцами по волосам.       Гермиона вырвалась прочь и сразу же запустила новый триггер: «Мама». Сознание Джима не отозвалось. «Друг» — неясное лицо сквозь оптический прицел. «Магия» — и Гермиона едва сумела вырваться из воспоминания о смерти Рона.       Ядро нащупать не удавалось. Личность Джима словно бы множилась, нигде не воплощаясь целиком.       Силы Гермионы начали слабеть, и она попробовала напоследок: «Ключ». Одно из деревьев изогнулось и извергло из себя невнятную картинку, больше похожую не на воспоминание, а на работу воображения: Джим в кресле, сидит нога на ногу, держит в руках яблоко, на столике стоит прозрачный чайник. Рядом в комнате кто-то есть.       Больше ничего.       Гермиона вышла из его сознания и только силой воли устояла на ногах.       Джим не выглядел истощенным. Он казался ещё более довольным. И хотя он был под арестом, а на стороне Гермионы были все силы магглов и волшебников, это он был тем, кто спокойно и с достоинством сказал:         — До скорой встречи, Гермиона. Передавай привет мистеру Снеговику.       Гермиона вышла из камеры, стуча зубами. Охрана ничего не говорила и также молча проводила её к кабинету Майкрофта.       В нём было тепло.       Жарко горел огонь в камине, на столике возле него стоял хрустальный графин с янтарной в свете пламени жидкостью и два стакана. Майкрофт сидел за рабочим столом и что-то писал.         — Впечатляет, не так ли? — спросил он, не поднимая головы от бумаг.       Гермиона, проигнорировав все правила приличия и нормы вежливости, молча прошла к камину, рухнула в кресло и налила себе виски. Сделала два глотка, отставила стакан и только после этого сказала:         — Впечатляет.       Майкрофт встал из-за стола, тоже подошёл к камину и, за неимением второго кресла опустился на стул. Налил себе выпить — на два пальца, не больше, — но к стакану не притронулся.         — Очевидно, допрос не принес результатов.       Гермиона закрыла глаза.       Она бы дорого дала сейчас за то, чтобы на месте Майкрофта был кто-то, способный на минимальное проявление дружеской поддержки, даже Кингсли подошёл бы. Чтобы можно было честно рассказать о том, какой ужас она только что пережила, всего на несколько минут соприкоснувшись с разумом Джима Брука.       Но Майкрофт едва ли оценил бы подобное эмоциональное излияние.       Сглотнув и ещё отпив немного из стакана, Гермиона нашла в себе силы сказать:         — Его разум повреждён больше, чем я предполагала. Понадобится время и зелья, чтобы исправить наиболее существенные дефекты и получить доступ ко всей памяти, а не к её фрагментам.         — Мы можем поступить… проще, — сказал Майкрофт. — Насколько мне известно, у вас есть вещества, способные принудить человека к откровенности. У нас также есть подобные разработки.         — Не выйдет, — прервала его Гермиона, — это всё равно, что проверять его на детекторе лжи. Он — социопат (2), для его сознания не существует понятия правды и лжи как моральных категорий. Что бы он ни сказал под действием веритасерума или ваших веществ, мы не сможем этому верить.       Майкрофт сложил руки в излюбленном жесте и вдруг спросил:         — Что вас так потрясло? — а потом чуть склонил голову на бок и обозначил что-то вроде улыбки.         — Его разум. «Там бурых листьев сумрачен навес, там вьётся в узел каждый сук ползущий…», — проговорила она.         — «… там нет плодов, и яд в шипах древес»(3). И громкие стоны повсюду, я полагаю.         — Чудовищные.       Некоторое время они молчали, Гермиона с помощью окклюменции восстанавливала душевное равновесие, а о чём думал Майкрофт, сказать было невозможно.       Но спустя полчаса или чуть больше он произнёс:         — Нам необходим код-ключ из его сознания, и мы его получим — тем или иным способом.         — Я подготовлю зелья, — сказала Гермиона.       Майкрофт ещё немного помолчал и заметил:         — Вы уже не хотите ему мстить, как я вижу.       Гермиона дёрнулась. Да, он был прав — больше в её сердце не горела жажда мщения. Мстить сумасшедшему, пусть и жуткому Бруку, было бесполезно — он не способен был ощутить боль и страдания.         — Это как мстить стихии.         — Ксеркс высек море, когда оно уничтожило переправу через Геллеспонт (4).         — Он жил в Персии две с половиной тысячи лет назад. Было бы странно, если бы с тех пор ничего не изменилось, — Гермиона отставила стакан с виски и спросила: — вы уже обедали?       Нельзя сказать, чтобы она действительно хотела принимать пищу в компании Майкрофта, но оставаться сейчас одной было попросту страшно.       Примечания:       (1) — на седьмом круге Данте Алигьери в своей «Божественной комедии» разместил самоубийц. В наказание за то, что они отказались от собственных жизней и тел, они до Страшного суда вынуждены жить в обличье деревьев, листья и ветви которых постоянно терзают ненасытные гарпии.       (2) — социопаты без труда проходят тест на полиграфе.       (3) — Данте Алигьери, «Божественная комедия», «Ад», песнь 13. Собственно, именно так лес самоубийц и выглядит.       (4) — персидский царь Ксеркс вёл войну против Эллады. Однажды он построил переправу через пролив Геллеспо́нт (совр. название — Дарданеллы), но поднялся шторм, и все постройки были уничтожены. В ярости Ксеркс велел наказать море — выпороть его плетьми и закидать цепями (якобы заковать в кандалы за непокорность). Нельзя точно сказать, что именно подумало море — но шторм скоро утих.