Потенциональный коллапс эго

Кюхен не помнил, когда это случилось. Когда жизнь стала пролетать перед глазами гораздо быстрее, чем это было раньше. Когда «вчера» становилось «неделей спустя», а «завтра» становилось «вчера». Берущиеся из ниоткуда необъяснимые вопросы представляли его личность, пока она цеплялась за реальность, растягивая редкие часы свободы. Кто ты? Кюхен любил задавать себе этот вопрос гораздо чаще, чем это делают обычные люди. Каждый раз, когда тонкой болью рассекало его мозг, он запускал пальцы в свои волосы и на выдохе шептал. У тебя есть тайна? Помимо непрекращающегося тихого писка в его квартире, шума компании друзей, тишины больничных коридоров, он слышал далекий ускользающий голос, звонко смеющийся где-то там, в его личной утопии, до которой Кюхену оставалось немного, если сегодня доктор позволит ему уснуть. Ты рядом? Кюхен не вешал на стены календари, не ставил их на рабочий стол, не носил часы, а его телефон все еще стоял на заводском времени. Ему не нужно было что-то засекать, куда-то успевать, за чем-то следить. Ему нужно было просто быть, существовать, ловить чьи-то взгляды, улыбки, голоса, чью-то радость. Либо ты, либо я. Записка, приклеенная к холодильнику. Кюхен горько, грустно вздыхает, уголки его губ подрагивают и чуть тянутся вверх. Он аккуратно отклеивает послание, складывая его в карман просторных домашних брюк. Голова прислонена к холодильнику: ловит прохладу, раскалывается. Кюхену кажется, что он влюблен. *** Жизнь Сонмина набирала обороты. Бурная, яркая, словно молодая горная река она сверкала, сияла, звенела. Его начинали принимать, он начинал жить, он начинал становиться другим. Ему доставалось все больше и больше, и Сонмин, как безжалостный монополист, сгребал все, что было ему нужно: чужие эмоции, чувства, силы. Он не винил себя в паразитизме, зачем? Это новый ты. Лучший ты. Зуд в голове донимал его раз за разом, и он с отвращением пихал в себя таблетки, говоря всем, что все хорошо. Это помогало редко, но Сонмин улыбался, и никто не догадывался о том, что что-то гложет его изнутри. Он жил в полную силу, стараясь не потерять никакого момента, наслаждаясь каждой секундой себя. Это я. Сонмин не любил тишину больничных коридоров. Каждый раз, когда на него накатывала волна беспричинного страха, он вздрагивал, но его походка оставалась сильной, цвет лица – живым, глаза – блестящими. Он нравился своему доктору, который высмеивал обшарпанные потолки и стены, мигающие тусклые лампы, неясные тени в глубине здания, пытаясь поднять Сонмину настроение. Дружески хлопал его по плечу, щелкал пальцами, и Сонмин забывал все, что ему было не нужно. Очень близко. Бледные синяки на локтях и коленях не проходили. Сонмин мазал их чем-то густым, прохладным и вязким, чтоб через неделю снова увидеть расцветающие на тех же местах гематомы. Он тихо ругался, надеясь, что тот, кто делает это, услышит его. Писал записки и клеил везде, чтоб потом найти их в собственных карманах аккуратно сложенными в маленькие кораблики. Либо ты, либо я. Сонмину кажется, что он донес все, что хотел. *** Кюхен встретил Сонмина в день седьмого приема его лечащего врача. Тогда еще легкая головная боль и приступы бессонницы никак не желали проходить, и Кюхену в приступе безысходности приходилось тащиться в клинику за новой дозой расслабления. Кюхен не помнит, как именно он познакомился с тем милым и энергичным блондином, с его темным взглядом хитро прищуренных глаз, с легким румянцем на молочной коже. Быть может, это было до приема, когда Кюхен сидел на неудобном диване и грыз ногти, споря с самим собой, или же после, когда мир еще долго не мог принять своих привычных очертаний. Однако, вспоминая об этом двумя месяцами позже, Кюхен понял, что оба варианта, скорее всего, неверны. Они часто пересекались у врача. Сонмин с необъяснимой смесью жалости и нежности смотрел на Кюхена словно насквозь, заставляя того отводить взгляд и стискивать зубы, терпя очередной приступ боли. Сердце билось сильнее и ныло о чем-то, чего Кюхен не мог осознать. Зато мог его новый знакомый. Сонмин говорил. Говорил часто, слегка высокомерно, но потом, отрицая себя, опускался до робкого лепета. Кюхен не помнил, о чем тот рассказывал, лишь образно представлял себе общую мешанину из повествования о жизни, которая накладывалась и на его жизнь тоже. Сонмин плакал. Он плакал невыносимо, хватаясь руками за голову и пронзительно крича. Он срывался на Кюхена, обвинял его в чем-то, просил о помощи, молил прекратить эту пытку. Тот лишь гладил его по спине ладонью и шептал невнятные извинения. Сонмин смеялся. Его смех рассыпался в мертвой тишине звоном множества колокольчиков, и сердце Кюхена ныло еще больше, требуя слушать этот смех постоянно. Он успокаивал, дарил тепло и делал Сонмина самым красивым существом на свете. Тогда Кюхен понимал, что может смотреть на Сонмина вечно. Этот сон был его личной утопией. *** Сонмин ненавидел Кюхена, сколько себя помнил. Он избегал любой встречи, отгораживался даже самыми бредовыми отговорками, пытался провести между ними жирную черту, которая бы разъединяла их миры на два совершенно противоположных. На те миры, которыми были они сами. Но на тринадцатый день его ненависти Сонмин потерял контроль над собой. Он обнаружил себя слушающим негромкий, но завораживающе глубокий голос Кюхена в больничном коридоре. Его сердце, в жизни постоянно трепыхавшееся, как дикая птица в запертой клетке, наконец-то сбавило ритм, взгляд остановился где-то над плечом Кюхена, сидевшего напротив, а в душе теплело и играл симфонический оркестр. Быть может, Кюхен не такой уж и плохой. И все же, Сонмин всячески отрицал Кюхена. Он старался его забыть, стереть, вычеркнуть, но каждый раз, когда он ложился спать или шел на прием, образ того неминуемо всплывал перед ним. Грустные карие глаза, абсолютное непонимание во взгляде, но вместе с тем загадочная, почти мистическая невыразимость и все те чувства, которых Сонмину не хватало. Даже спустя несколько месяцев презрения, он понял, что не может ненавидеть Кюхена. Кюхен был хрупок, податлив, доверчив и тянулся к нему, удивляя Сонмина своей тихой настойчивостью так сильно, что тот не заметил, как через месяц после их первой встречи он, краснея, отвечал на невинный поцелуй на пороге своей квартиры. Чо Кюхен, ты невозможен. Сонмин говорил это сразу после пробуждения, шептал это, уткнувшись в учебники, твердо устанавливал это себе, заходя к доктору, опалял этими словами ухо Кюхена, а затем и его мягкие, искусанные губы. Он метался между сном и реальностью, со слезами выбирая то, что нужнее ему. Но не мог выбрать. Не тогда, когда он ловил свое отражение в зеркале и подолгу смотрел на себя. На тощее тело, прямые ключицы, непослушные темные волосы. На те самые губы, которые он может целовать постоянно, если ловит считанные минуты отдыха. Когда с подоконника спрыгивает его кошка, и Сонмин, вздрогнув от шума, приходит в себя и отдергивает руку от лица, он понимает, что если наяву дотронуться до этих губ пальцами, они совсем не кажутся такими же мягкими и теплыми, как во сне. *** Кюхен вдыхает запах светлой копны волос, уткнувшись носом в теплую макушку. Запутавшись в объятиях друг друга, он и Сонмин сидят на бежевом диване, стоящем у стены в единственной комнате тесной квартиры. Сонмин дышит медленно и глубоко; лицо спрятано в изгибе шеи Кюхена, а руки сомкнуты на поясе последнего, спрятанные под свободным шерстяным кардиганом, с которым тот, кажется Сонмину, никогда не расстается. Блондин хмыкает и прижимается ближе к телу, которое никак не может согреть. Он понимает, что помощь Кюхену всегда была его целью, хотел он того или нет. Эта мысль, ранее казавшаяся отвратительной, почему-то нравится ему теперь, и Сонмин, касаясь носом едва теплой шеи шатена, хмуря брови, пытается понять причину своей внезапной дрожи. Но поток догадок сбивается, когда шершавые пальцы касаются его щеки, и Сонмин слышит легкий морозный шепот где-то над собой. -Ты самое лучшее, что у меня есть. Сонмин впервые чувствует счастье, быстро расцветающее в его душе; он был рад, до безумия рад этому, и если бы не одно но, он бы уже счастливо признавался Кюхену в любви и еще тысяче мелких неважных вещей, которые были понятны только им двоим. Но Сонмин паникует. Он расцепляет руки, так крепко обнимавшие шатена пару мгновений назад, выпрямляется и поднимает на Кюхена испуганный взгляд. Все, что он может, это возразить: -Но ведь я… Он замолкает, когда холодный палец касается его губ. В глазах Кюхена играют невиданные Сонмином искорки, его улыбка сквозит солнечным светом и волшебством: -Я знаю, кто ты. И поэтому я говорю, что ты самый нужный, самый прекрасный и самый удивительный человек. Губы блондина дрожат, и ему кажется, что он сейчас близок к слезам, которые за все свое сознательное существование не ронял ни разу. Улыбка Кюхена становится еще ярче, он прислоняет лоб Сонмина к своему, громко всхлипывает и затем смеется. Тот не пытается улыбнуться в ответ, но в итоге сдается, и они оба заливаются вовсе не беспричинным смехом. Смех прерывается лишь тогда, когда Сонмин, взяв лицо Кюхена в свои руки, сначала долго и пристально смотрит ему в глаза, словно пытаясь удостовериться в словах, сказанных ранее, а после этого следует череда коротких поцелуев, между которыми едва слышно несмелые признания. Он никогда не чувствовал себя счастливее. *** -Головные боли есть? -Реже… Гораздо реже. Кюхен уже не видел особого смысла в походах к доктору. Если раньше он мог уснуть только у него, то сейчас бессонница его совершенно не мучила. Врач, тем не менее, настаивал на приемах хотя бы два раза в месяц, и Кюхен покорно плелся в старое, хорошо знакомое здание, чтобы ответить на череду приевшихся вопросов. -Как Сонмин? Шатен поводит плечами и поднимает глаза, пытаясь скрыть долю лукавости в своем взгляде. Этот вопрос впервые кажется таким личным, и Кюхен чувствует сильное нежелание делиться информацией о настолько дорогом ему фрагменте жизни. Он обходится одним словом. -Хорошо. -Никаких ссор, конфликтов? Вы пересекаетесь? -Никаких, пересекаемся. Доктор отмечает, что его пациент стал еще более немногословным, чем был. Он щипает переносицу, цокает языком: -Вы понимаете, что ваша вторая личность достаточно сильная, чтобы подавить вас? Вам необходимо рассказывать как можно больше, так как без постороннего вмешательства с таким диагнозом не справиться. Или же вас могут перевести в стационар, что вполне возможно, учитывая всю историю болезни. В ответ Кюхен молчит и думает, что он, наверное, единственный идиот, который не хочет излечиться от этого. *** Сонмин кричит и захлебывается слезами, чувствуя, как его тело сотрясается от истеричных приступов, которые он не в силах остановить. Он лежит на холодном плиточном полу, зажимая уши ладонями, и монотонно бьется локтями об пол, словно это должно его успокоить. Он говорит что-то невнятно и громко, как маленький ребенок, и из этого можно разобрать только просьбы остановиться. Сонмин чувствует, как его хватают подмышки сильные руки и усаживают обратно на стул, как ему дают стакан едва теплой воды со сладковатым привкусом. Зубы неприятно стучат о старое стекло, и Сонмину нужно некоторое время, чтобы прекратить судороги, после чего он распознает на вкус валерьянку, которая помогает хоть ненамного сбавить учащенное дыхание. -Что вызывает у вас такую реакцию? Напротив Сонмина сидит врач, на его лице нет удивления или шока, это – всего лишь привычный вопрос, ответ на который уйдет в потрепанную тетрадь. -Г-гипноз, - заикается Сонмин, чувствуя, как из его глаз снова начинают течь слезы. – Не надо, не хочу больше. -Это – единственный способ вам помочь, - сухой голос доктора вызывает вспышку раздражения, и Сонмин вскакивает со своего места, кричит о том, что в помощи он не нуждается, хватает сумку и бежит из ненавистного кабинета, из ненавистного коридора, из ненавистного здания как можно дальше. Он знает, что Кюхен не скажет ему спасибо за то, как тот себя повел, но Сонмин просто не представляет, как противостоять подавляющему желанию быть замкнутым и сопротивляться. Он каждый раз пытался уговорить себя расслабиться, но как только он понимал, что находится на краю искусственного сна и реальности, его начинали душить рыдания, и лишь спустя несколько минут Сонмин начинал отдавать себе отчет в том, что кричит бессвязные мольбы о помощи, а позже жадно глотает сладковатый раствор валерьянки. Сонмин вытирает запястьем глаза. Ему не хочется обрекать Кюхена на подобное. *** Кюхен хорошо запоминает, как Сонмин, поникший от собственной вины, пытается избегать его в утопленной в сумерках квартире. Голос блондина сорванный и очень тихий, будто он до сих пор не может унять поток слез. Кюхену еле удается поймать его у наполовину раскрытого окна на кухне. С улицы доносится суетный шум работающего транспорта и обрывки разговоров людей. Тонкие светлые шторы подрагивают, движимые прохладным вечерним ветром. Лицо Сонмина обращено к оранжевым фонарям здания напротив, и от этого света и причудливо ложащихся на него теней Сонмин выглядит немного старше своих лет. Кюхен заворожено запоминает его облик заново, пытаясь восстановить сбитые этой красотой мысли, затем кладет свою руку поверх руки блондина и, упрямо глядя тому в глаза, говорит, что все в порядке. Сонмин благодарно улыбается, потом с нежностью отвечая на последующий поцелуй. Кюхен разворачивает Сонмина к себе, потом усаживая на подоконник, где блондин запускает изящные бледные пальцы в темные волосы Кюхена, и тот впервые позволяет себе углубить поцелуй. Они останавливаются спустя несколько минут. Губы Сонмина непривычно красные и вспухшие, а блеск в глазах совершенно другой. Это не тот блеск жажды жизни, которым обычно был полон его взгляд. В этот раз его глаза сверкают дерзко и страстно, и перед таким Сонмином рассудок Кюхена мутнеет, и они снова целуются, жадно пробуя друг друга на вкус. Этой ночью Кюхен хорошо запоминает обжигающее дыхание Сонмина на своих ключицах и щеках, его терпкий, хрипловатый голос и слабые стоны, приглушенные поцелуями; запоминает и темные-темные глаза, которые сверху смотрят глубоко в душу Кюхена. Он помнит, как Сонмин ложится рядом, заботливо убирает влажные волосы с его лба, смеется чистым смехом, полным любви и счастливой грусти. Кюхен улыбается в ответ, придвигается ближе и закрывает глаза. Ему чудится, что в начале сна он слышит знакомые слова. Либо ты, либо я. *** Кюхен в последний раз глядит с балкона своей квартиры на шумный, серый район. Солнце слепит глаза, и приходится держать руку козырьком. Квартира внутри чистая и приятно пустая, и Кюхен никак не может вспомнить, когда он в последний раз видел ее такой. Он многого не может вспомнить. Кюхен вздыхает и облокачивается о перила балкона. Ранняя осень всегда нравилась ему ясным небом, холодным воздухом и щемящим сердцем, и эта осень не была исключением. Разве что в этот раз необъяснимая тоска была сильнее обыкновенной, и Кюхен не мог разгадать причину. Он глянул на часы на руке, поежился и вернулся в квартиру, плотно закрывая дверь на балкон. Внутри его ждут дорожный чемодан и набитый рюкзак. Кюхен закидывает рюкзак на плечо, хватает ручку чемодана, с потерянным видом оглядывает место, где жил последние несколько лет, и усмехается. Жизнь казалась как будто наполненной и осмысленной, но Кюхен знал, что за этим всем скрывается фальшь. После выписки и рукопожатия доктора он не нашел себя удовлетворенным результатом лечения, наоборот – в его груди на протяжении следующего месяца росло чувство тревоги и беззащитности. Он выпал из жизни на несколько месяцев. Старые стены давили на Кюхена, старые знакомые не узнавали его, и это доводило шатена до приступов паники и резких пробуждений ночью, когда он распахивал глаза, выпутывался из одеяла и неосознанно шептал забывающееся потом незнакомое имя. Ему нужно начать все без последних воспоминаний. Не здесь. Именно поэтому Кюхен стоит на перроне и снова ежится от порывов ветра. Здесь пустынно и холодно, но Кюхен думает, что наконец-то может спокойно вздохнуть и улыбнуться самому себе. Поезд приходит быстро. Кюхен с интересом смотрит в окно, перебирая пальцами выуженную из кармана джинсов бумажку. Только на неожиданной остановке, когда поезд встряхивает и гаснет свет в вагоне, Кюхен переводит взгляд на руки и хмурит брови, видя зажатый между большим и указательным пальцами маленький кораблик. Сердце словно и не стучит вовсе, но дыхание перехватывает, когда он видит, что в нескольких метрах от поезда стоит кто-то чрезвычайно знакомый.