На разных языках

У Хибари есть торчащий позвоночник, холодные острые пальцы и безразличное выражение на лице. У Рехея нет ничего, кроме безвозмездно отдаваемого тепла и условного права этим Хибари владеть. — Отойди. — Не мешай. — Травоядное. — Бестолочь. Рехей дергается, как от ударов, но молчит. Он молчит уже который год. Это, наверное, стоит терпеть, потому что наедине Хибари уже почти не отбрыкивается — только на людях, для проформы. Дежурный кан-кан у Рехея на сердце. Все в порядке, все нормально, он с первого класса начальной школы такой. Нет, съехать Рехей не хочет. Нет, не надо их друг от друга изолировать. Его все устраивает. Наверное. — Ты серьезно считаешь, что от дебильной прогулки в Сочельник во мне проснутся мертворожденные сантименты? — Хибари зевает с наигранным безразличием, пробираясь через въедающиеся в глаза своей белизной метровые сугробы. — Я наизусть выучил все твои отговорки! — бодро отвечает Рехей, с энтузиазмом расчищая ему путь. Хибари фыркает и демонстративно начинает продираться сквозь снег сам. — Эта — номер шестнадцать. — Лучше б ты номера скорой помощи выучил. До сих пор мне звонишь среди ночи. — Какая ночь?! Час дня был! — возмущается Рехей, хватая Хибари за заботливо повязанный его же рукой толстый шарф и вытягивая на торную тропу. Хибари с ленцой кусает его за большой палец, чтобы отпустил. — Часовые пояса, дурень. Любые отношения надо тащить. Обычно этим занимаются оба — кто-то больше, кто-то меньше. В их случае напрягается только Рехей, взваливая все на себя с врожденным энтузиазмом, а Хибари периодически подходит к нему покурить или сказать, что он повернул не туда или обронил какие-то детальки — вон там, в трех милях назад в гору, что, не видно что ли? Терпеть Хибари — это даже не искусство, это — талант. Видимо, тоже врожденный. У Хибари аллергия на фисташки, но он, сделав постное лицо, покорно принимает кусок шоколада с зелеными орешками на срезе, краем глаза отслеживая, как мгновенно просияло лицо Рехея, и дергая уголком губ. В конце-то концов, можно и помучаться несколько часов насморком и головой. Просто ради того, чтобы с чистой совестью угрюмо смотреть, как он радуется. — Рехей, он ненормальный, — Тсуна косит глазом на безразлично смотрящего в окно Хибари и нервно дергает пальцами, пытаясь зацепиться за его рукав. — Я тебе зуб даю. Ты с психом под одной крышей. Беги, пока не поздно. — Тсуна, я же не говорю тебе, чтобы ты окно не оставлял нараспашку, когда раскладываешь мою сестру, чтобы она не простыла? — раздраженно хрипит Рехей. — Так что прикрой почтовый ящик, а. Тсуна затыкается, сглатывая даже застрявшее в горле «ой». Со старшими братьями гражданских жен спорить опасно. Особенно когда эти братья — боксеры. Рехей быстрым шагом подходит к Хибари и, навалившись на подоконник и высунувшись у него перед лицом, чуть не падая из окна, целует в губы. Чтобы просто отстали. Чтобы поняли наконец, что если Хибари хоть взглядом покажет, что что-то не так, то он плюнет в лицо даже английской королеве. На ухажера сестры и старых приятелей Рехей, в таком случае, вообще чихать хотел. Хибари тянет его на себя за шею, короткими ногтями вспахивая светлые волосы, и, развернувшись, упирается спиной в стену. Чуть выждав, он легко, но настойчиво бьет его кулаком в плечо: завязывай. — Ты чуть из окна не брякнулся, — брезгливо произносит Хибари, вытирая рот рукой. Рехей понимающе улыбается — уж он-то знает, сколько заботы на самом деле прячутся за скупыми словами. — Зато ты меня не убил, — он беспечно пожимает плечами. — Останешься? — беспомощно спрашивает Рехей, переворачиваясь на спину. Хибари снизывает узкими худыми плечами и бросает, слегка обернувшись: — Нет, — он ждет болезненные пять секунд. Как же каждый раз хочется, чтобы Рехей треснул кулаком по стене, рявкнул «Ты куда? Лежи смирно!», сграбастал в свои медвежьи объятья и никуда не пустил. Но Рехей покорно молчит, поэтому Хибари, морщась, запахивает юкату, плотнее укутывая покрытое испариной тело от прохладного воздуха комнат, и идет ночевать в свою спальню. Иногда хлопая дверью в немом бессилии. Рехей стискивает зубы и покрепче перехватывает вырывающегося Хибари за пояс, бормоча что-то невнятное и усыпая поцелуями его шею. Хибари изворачивается, царапая его руки, пытаясь дотянуться и укусить, дергает головой, стараясь попасть затылком, и вырывается, извиваясь ужом, но Рехей держит крепко. Йод всегда есть, все всегда заживет. В конце концов Хибари перестает пытаться выгрызть Ямамото глаза и хмуро отряхивается, краем уха вылавливая из общего потока чепухи дельное «Я с тобой». — Я в порядке, — говорит он и поднимает взгляд на раздраженного Ямамото. — Извини. Нашло. — Рехей, посади его на цепь, будь добр, — Ямамото не помнит, где в его установках сделана пометка «отключать при Хибари показное дружелюбие», поэтому не может снова это дружелюбие включить. По его лицу понятно, что он едва сдерживается, чтобы не плюнуть им под ноги. — Сами разберемся, — в тон ему огрызается Рехей. Вся его симпатия к окружающим уходит на и в Хибари, как в черную дыру. Рехей этого уже давно не замечает, но его все вполне устраивает, так что все нормально. Ямамото разворачивается и уходит. Кажется, он все-таки сплюнул воздух в их направлении. — Отпусти. Я в порядке. Я в порядке, я сказал, — цедит Хибари через плечо, и Рехей послушно его отпускает. Всего на секунду, чтобы кое-что поправить: теперь он не сдерживает Хибари, а просто обнимает его. Напряженная спина Хибари расслабляется в его руках. Он кладет голову Рехею на плечо и почти ласково, от чего Рехей буквально плавится, роняет: — Дурень. — Дурень. — Я тоже тебя люблю! Хибари с какой-то ленцой и свинцовым безразличием позволяет Рехею делать с ним, что вздумается, просто устало откидываясь в его руки. Рехей с благоговением легко водит по бледной, молочно-белой коже, целует раскосые серые глаза, будто прорезанные на его лице, с немым восхищением зарывается рукой в его темные блестящие волосы и снова и снова пропускает сквозь пальцы ручейки длинноватых для обычной мужской стрижки прядей. Рехей обожает прикасаться к Хибари, и Хибари позволяет ему это, изголодавшимися губами пожирая его тепло. Иногда Хибари становится скучно. Это бывает совершенно неожиданно, всегда коротко и спонтанно, что потом остается теряться в догадках — а не почудилось ли? Рехей готов душу продать за то, как разом подпрыгивает все внутри, а потом сладко-болезненно, медленно, будто сквозь густой сироп, опускается на место, когда Хибари, мимо него пролетая в кухню, вдруг молнией забирается рукой под его рубашку, бегая ледяными пальцами по пояснице, и коротко и крепко целует в губы, прикрывая глаза, — Рехей тогда разглядывает, как дрожат его густые, спутанные, блестящие на свету ресницы, — и тут же продолжает заниматься своими делами. Или откидывает голову Рехею на колени, откладывая книгу куда-то в сторону, и, подняв одну руку, принимается перебирать короткие волосы у него на затылке, удовлетворенно щурясь; Рехей едва не урчит под его длинными тонкими пальцами, как огромный кот. Хибари никогда не осыпает поцелуями кожу Рехея, как это проделывает с ним сам Рехей, нет. Каждое движение, каждое сухое прикосновение его губ четко вымерено и имеет свою собственную цель, какой-то особо выбранный клочок кожи где-нибудь у Рехея на шее или за ухом, и от этого хочется скулить от удовольствия, подставляясь под ровные, мягкие ласки. Каждый поцелуй Хибари спланирован до мельчайших движений, и от этого становится приятнее бездумных прикосновений в миллионы раз. — Ты ведешь себя, как его мать, газон, — Гокудера сплевывает и пытается закурить размокшую от мелкой измороси папиросу. Рехей машинальным движением вышибает ее у него изо рта. — Ты что творишь, она последняя была! — Надеюсь, в твоей жизни она тоже последняя, задолбал дымить, — огрызается Рехей, на дух не переносящий запах табака. Киоко пыталась закурить. Три дня просидев в полнейшей изоляции в доме, общаясь только с потолком и осуждающим взглядом игнорирующего ее брата, поспешно завязала. — И я не его мать. — А ведешь себя так, как будто рожал этого недоноска три часа! — Гокудера снова сплевывает, целясь в уже расползающуюся в мутной луже папиросу. — Этот сукин сын тебя использует, когда его левой пятке захочется, а ты и рад служить. Раздается глухой удар. Рехей, памятуя о старой дружбе, даже не сжимает кулак и даже не целит в смазливое лицо — только отвешивает тяжелую затрещину. Такую тяжелую, что голова Гокудеры кидается вперед и клацает зубами, стукнувшись подбородком о грудь. — Цепная псина цепного ублюдка, — выплевывает он, раздраженно косясь на Рехея и потирая загривок, в котором от удара сильно рвануло какие-то то ли мышцы, то ли сухожилия. — Я знаю, — сухо отвечает Рехей, пожимая плечами, — что ты так думаешь. Мне плевать. Гокудера хмыкает и некоторое время шагает молча. По неведомым причинам ему позволялось говорить и делать больше, чем всем остальным — может, на правах второго лучшего друга, может, как действительно здравому и трезво мыслящему приятелю, чудесным образом понимавшему Рехея практически во всем, кроме одного. Этим одним был Хибари Кея, и Рехея это изрядно бесило. Когда к тебе в темном переулке подкатывает человек десять здоровых лбов с огнестрелом наперевес и говорят что-то вроде «бумажник гони», ты жалеешь только о том, что уставом клана запрещено использовать коробочки и Пламя против гражданских. Когда до Рехея доходит, что из этих парней такие же гражданские, как из него — балерина, кажется, что-то менять уже поздновато. Наверное. Пока Рехей копается в кармане в поисках знакомого желтого кубика, рвано дыша и пытаясь уйти от погони, в него из-за мусорного бака уже целится темная фигура. Прицелиться до конца она не успевает — ее затылок сводит близкое знакомство с тускло блестящей в лунном свете железной дубинкой. Перед Рехеем из-под земли вырастает силуэт, который он узнал бы из тысячи, и с легкой ухмылкой протягивает ему руку. — Ты пришел? — выдыхает Рехей, хватаясь за узкую сильную ладонь. Хибари рывком поднимает его на ноги, то ли не рассчитав силы, то ли специально притянув к себе. — А ты думал, я тебя так оставлю, да? — саркастически усмехается он, легко ловя губами губы Рехея и тут же снова откидывая голову, стряхивая с глаз челку. Отстранившись, он, как обычно, копит тугим комком сжимающуюся в груди злость тем, что перед ним — злостные нарушители порядка, но вдруг отчетливо понимает, что порхающие по пальцам сиреневые язычки огня — это не то. Пристально глянув на Рехея, Хибари подмечает все: разбитую губу, порванное плечо пиджака, намокшего от крови, тусклые от усталости глаза и болезненно кривящийся рот. В его ладонях вспыхивают водопадом искр и устремляются вверх по предплечьям два нежно-лиловых костра, увивая своими жадными языками его руки, сжимающие тонфа, и играя тусклым светом на заострившемся лице. — Ты опять подрался. И порвал футболку, — Хибари утвердительно кивает сам себе и смотрит с холодным осуждением. Для Рехея выражение его лица, напряженная спина, вся его выправка и вся его поза так и кричат: «Идиот! Когда ты перестанешь лезть на рожон?! Я же волнуюсь за тебя!», — но сам Хибари молчит и старается потушить так и горящее в глазах беспокойство. Рехей подлетает к нему и проводит ладонями по расслабляющейся в его руках спине, целуя милостиво подставленную шею. — Прости, — шепчет он, усыпая белую кожу поцелуями. — Я больше так не буду. — Не ври, — чуть слышно одергивает Хибари, обреченно позволяя собственным пальцам, так и рвущимся из-под контроля мозга, забегать по его бокам, считая и ощупывая ребра, и с нахлынувшим облегчением вцепиться в широкие загорелые плечи Рехея. Им двоим уже много лет как абсолютно и бесповоротно наплевать, что скажут люди — разве что Хибари иногда, наверное, на уровне мышечной или какой-то еще подсознательной памяти, вяло отбрыкивается и отворачивается, когда они на публике. В тот самый первый раз, когда они уже не были дурными на голову подростками, но все же еще не стали совсем взрослыми, Хибари поцеловал его сам. Наверное, устал ждать, когда Рехей созреет и перейдет от долгих страдающих взглядов исподтишка к чему-то более серьезному. Рехей ответил сразу же, неумело и грубо, но с такой силой и такой нежностью, что она буквально захлестнула их с головой. — Я тебя люблю, Хибари, — дрожащим голосом прохрипел он, оторвавшись на секунду и предано, со страхом заглядывая ему в глаза. Хибари только снизал плечами и на секунду прикрыл веки. Он не видел в словах особого смысла, предпочитая изъясняться поступками. Со временем Рехей научился читать его язык и искренне надеялся, что сквозящая в жестах Хибари взаимность ему не чудится. Хибари нужно было иметь кем править и за кого прятаться. Потому что необходимость постоянно быть сильным выматывает — подобным образом устают плечи, если всегда сохраняешь идеальную осанку. Рехей совмещал в себе эти два понятия: покорно повиновался, относясь к Хибари с таким трепетом и заботой, как будто потеряй он его — не останется даже абсолютного Ничего, и в любой момент был готов заслонить его собой: хоть от пули, хоть от нападок окружающих, хоть от всего мира. Рехею всегда казалось, что он сможет растопить ледяную глыбу по имени Хибари Кея, отдавать ему все свое тепло, ничего не получая взамен. Иногда Рехей смотрит на равнодушие в его глазах и будто слышит, как в уши лезет тоскливое: «Не получилось». Но Хибари как будто всем телом чувствует все изменения, происходящие в Рехее, и сразу же чуть улыбается, словно встряхнувшись после долгого сна, и смотрит на Рехея почти ласково, так, что тот плавится и тянется к его губам, как цветок к солнцу. Рехея раз за разом посещает мысль плюнуть на все и уйти, но Хибари каждый раз со страхом щелкает замком где-то у себя внутри, позволяя ледяной пыли в глазах растаять, и он остается. Правда, отдающие голубизной глаза Хибари Кеи снова покрываются прозрачной стеклянистой корочкой с каждым новым молчанием. С каждой новой паузой в те секунды, когда Хибари превращается в одно сплошное ухо и только и ждет, лишь бы Рехей что-нибудь сказал. — Останешься? — в сотый раз спрашивает Рехей, приподнимаясь на локти и следя, как белая простыня сползает с узких и острых плеч Хибари, когда тот садится и спускает ноги с кровати. — Нет, — бросает тот через плечо и ждет, с замиранием сердца ждет, уже почти ни на что не надеясь. Но на уже остывшей коже смыкаются сильные, почти горячие пальцы, и Рехей тянет его назад, к себе, в теплую темноту у себя под боком, легким движением накидывая на голые ребра Хибари одеяло. — Я тебя не пущу среди ночи по квартире шляться, — говорит он, целуя его за ухом. Хибари переворачивается на другой бок и утыкается холодным носом в его шею, тепло пахнущую телом. — Наконец-то, — едва слышно выдыхает он. Рехей улыбается ему в волосы и зарывается пальцами в прядки на затылке, зная, что Хибари нравится, когда он так делает. — Прости. Я очень долго не мог понять, — тихо говорит он, перебирая тугие темные пряди. — Почти «слишком», — укоризненно бормочет Хибари, подаваясь навстречу его руке и чувствуя, как Рехей виновато целует его в висок. Про всякие «ты мог бы просто сказать» и речи не идет: если вы хоть немного знаете Хибари, то вам очевидно, что именно что «просто сказать» он не может. А утром Рехей подмигивает Хибари и, тщательно копируя все его движения, с задумчивым видом расправляет ладонью собравшиеся складочки на диванном пледе рядом с собой. Хибари непонимающе смотрит на него и вдруг вспоминает, что почти машинально делает так всякий раз, когда ему хочется, чтобы Рехей подсел к нему и поцеловал. Или хотя бы обнял. Хибари улыбается и, покачав головой, покорно садится рядом с Рехеем, опоясывая его шею ладонями и хватаясь губами за губы. Что ж, Рехей выучил его язык. Возможно, Хибари стоит выучить язык Рехея? 18.08.14