Ванечке будет сложно

Рыжий, блядь. Нахрена ты мне сдался, такой рыжий. Кому ни скажи, все глазами хлопают. Яна, Ланин, Павлов. Это, мол, кто с тобой? Почему на нём джемпер с нашивкой нашей гимназии? Так и хочется ответить от души. Не ебу, мол. Свалите в туман. Но нет, он добренький, послушненький: сзади батина тачка припаркована, и взгляд его через лобовое, как сверло, вместе с ним. В комплекте. В темечко ввинчивается, так что приходится хлопнуть рыжего по плечу и улыбнуться: брат мой. Знакомьтесь. А ещё подумать: бля-я. Никто с ним не знакомится, все таращатся на Ваню. Ваня улыбается, но смотрит так, что Павлов ошарашенно глаза отводит. Рассматривает рыжего, как будто он какая-нибудь жертва кунсткамеры. Как будто Ваня его выколупал из банки с формалином и шлёпнул перед ними: это, мол, брат мой. Пожмите ему руку. Любую из четырёх. — Привет, — здоровается рыжий. Яна единственная, кто отвечает. Слабо тянет: — Привет. И Ваня закрывает глаза. Рыжий, блядь… За обедом рыжий смотрит в свою тарелку. За ужином рыжий смотрит в свою тарелку. За завтраком рыжий пьёт какао и смотрит в свою тарелку. Поначалу вообще кажется, что у него глаза выше не поднимаются. Физически. Может, патология какая. Может, он больной — это ж как собаку на свалке подобрать. Не угадаешь. Сирый, убогий. С ноутбуком, который во всей России есть теперь только у рыжего и у Медведева. Нужно его глаза видеть каждый раз, когда он крышку открывает. Как будто сейчас из этого ноутбука вылезет Стив Джобс и похлопает по щеке. Молодец, мол. Пользуйся. Не то чтобы Ване было в прикол за ним наблюдать. Он не интересный, но постоянно маячит перед глазами. Он как приклеенный. Как-то так получается, что он постоянно там же, где и Ваня. Как-то так получается, что он внезапно умеет смотреть в глаза и открывать рот. Как-то так у него получилось открыть рот, и он больше, почему-то, не закрылся. Ваня, как на кости в рыбе, натыкается на его подъёбки ежедневно. Ежеминутно. Это порядочно его задалбывает. А мама… теперь у него мама-один, блядь, и мама-два. Короче, мама-Полина говорит бате, что Ванечка будет ревновать. Ванечке будет сложно. Она говорит это за их плотно закрытой дверью в спальню, но когда это Ванечка жаловался на слух? Ванечка ухом к стене прижимается, а сам внутренне угарает, аж покатывается. К кому их ревновать? К этому, что ли, доморощенному? К демо-версии Джобса ревновать? Да кому он нужен, кому они все нужны. Эти, шизанутые, тоже косятся на него странно. Пап-Лёха каждое утро жмёт ему руку и смотрит пропитыми глазами, как будто знакомого в армию провожает. Как будто не здоровается, а прощается. Мол, привет, сынок, мне бы поскорей съебать к деду или приложиться к батиному графину с кониной за триста баксов. Ванечка хуй клал на своих новых родичей; Ванечке и до старых было, как до Луны. А рыжий… никакого толку от него. Никакой пользы. Домашку только списывать даёт, если подкупить, пообещать, навешать лапши. Часы ему подогнать или журнал про компы. У Вани был такой, Ариэль приносила ещё в прошлом году, похвастать, какой ей Гамлет системник подогнал. Любую игруху тащит. Гамлет нормальный мужик, между прочим. Серьёзно, нормальный. А рыжий… Рыжий, блядь. И бабы у него нет. Бабы у него вообще никогда не было. Он точно какой-то просроченный. Или, там, неполноценный. Ванечка хуй знает. Что Ванечка знает наверняка: если бы можно было жениться на С++ или Паскале, рыжий бы это сделал. Не дожидаясь совершеннолетия. Стал бы первым придурочным ботаном в России, узаконившим отношения с себеподобным. Он, блин, странный. Диван ему приволокли такой, что полкомнаты занял. Разложили, комфорт создали. А спит рыжий так, будто с ним на диване ещё человек пять. Сожмётся весь, в угол подушки уткнётся носом, наполовину с края свесится и дрыхнет. Костыли свои из-под одеяла высунет, подожмёт, тощими коленями светит. И дрыхнет. Иной раз проснёшься, залипнешь на это дело. Аж смешно. Без слёз не взглянешь. Ваня даже сфоткал однажды. Сначала хотел показать рыжему, как он тупо выглядит, когда спит, а потом чёт забыл, что ли. Или возможности не подвернулось. Хотел в Контактик залить, «чтоб наши поржали», но не нашлось причины его шантажировать — рыжий и так давал физику скатывать, и так перед батей пару раз прикрыл. Хотя мог бы и послать. В общем, короче, не довелось. Но фотку Ваня не удалил. Вдруг пригодится. Мало ли, что. На рыжего иногда находит, он как бешеный становится. Молчит больше обычного, втыкает в свой обожаемый экран, печатает так, что клавиши чуть не отскакивают от клавы. Это значит, он вот-вот может хрень какую-то отчудить. Ваню подставить или просто залупиться: не дам списать, и всё. Хоть разгонись и в стену лбом беги. Странный он. Рыжий. Вообще-то, его зовут Данечка. Если вы не знали. Мама-Полина так вытягивает это: — Да-анечка, — что, кажется, сейчас запоёт. Или Данечка закарамелизируется с головы до ног. Не то что мам-Лида. Та как гаркнет: — Данил! — Ваню аж пробирает всего. Она вообще такая… стрёмная. Не разговаривает, а лает. Однажды Гамлет приводил к ним здоровенного алабая, похвастаться. Щенка ещё, но он уже тогда был приличным кабаном. И лаял, лаял без затыку. Аж до рвоты пасть рвал. Садовнику чуть мышцу в икре не раздербанил. Вот мам-Лида такая же. А рыжему как будто по барабану. Ну, понятно, что он с ней всю жизнь знаком, и все дела. Но когда на тебя надвигается такая мегера, то сразу хочется поджать ноги или шею. Чтоб зубами до мышц-артерий не дотянулась — не подыхать же молодым. А рыжий только вздыхает тяжело и смотрит на мечущую молнии мам-Лиду. Она гремит, как ебаный гром, а рыжий жмёт плечом и вяло качает головой: нет, мол. Не видел, не знаю, не виноват. Нет меня здесь. Мам-Лида уносится, как ураган, а Ваня таращится на рыжего во все глаза — как когда-то таращились на него: Яна, Ланин, Павлов. Когда нужно было познакомиться, а они — не знакомились. Стояли и смотрели, как в зоопарке. Иногда Ваня их понимает. Он говорит: — Ты чё? Рыжий тяжелый взгляд поднимает. Спрашивает: — Чё? — Тебе норм, когда она с тобой так? Рыжий всё делает тяжело, и смотрит тоже. Есть у него такое свойство. Смотрит тяжело, изъясняется тяжело, мысль свою выражает тяжело. И отвечает на удивление просто: — Мне — норм. Когда у рыжего начинается Этап Ариэль, Ваня понимает, что нихуя подобного у них не будет. Нет, блядь. Это же смешно. Он просто понимает это, как данность, когда ловит первый взгляд рыжего в её сторону. Не то, чтобы он был крайне удивлён. Дело в том, что крещение Ариэль проходит каждый половозрелый девственник их гимназии. И нет, это не то, о чём вы подумали. Каждый пацан их школы обязательно отмечается на Ариэль. Ставит свою неуверенную, дрогнувшую галочку в её пятидесятиметровом списке запавших парней. Дело даже не в них, дело в ней. Иногда Ваня ловит себя на том, что представляет её кукольное лицо, когда дрочит в ванной. Ну и что? Господи, в этом типа нет ничего необычного: если девка выглядит, как долбаное совершенство с обложки журнала (того, где сочные дамы моют сочные машины, блестящие и похожие на облизанные леденцы) подрочить — это не преступление. Преступление — сделать с ней что-нибудь другое. УК РФ тут типа никто не отменял. Именно поэтому Ваня почти не удивлён: рыжий целка, и рыжий пацан. Конечно, рано или поздно у него начнётся эта лёгкая форма рака. Этап Ариэль. Почему «почти»? Ване, если честно, поначалу кажется, что рыжий не такой. Ну, что он не поведется на сиськи, жопу и красную помаду. Что ему важнее, чтобы в девушке была… например, материнская плата и пиздатая видюха. Хэзэ, ему много чего кажется, но. Расчёты Вани пошли по пизде. И рыжий тоже идёт по пизде. Почти буквально. — Слыш, — говорит Ваня. Рыжий не слышит, он так плотно воткнул в планшет, что даже если посреди комнаты рванёт динамит, ему будет по сараю. Что он там рассматривает? Хотя, наверное, Ваня знает, что. — Братан, — он лягает его пяткой по тощему колену, и рыжий почти подпрыгивает на месте. Прижимает к груди планшет, как мать после долгой разлуки со своим младенцем. Хлопает глазами. Доброе утро. — Алло. Земля вызывает Джобса. — Джобс умер в 2011. — И ты за ним? — Что случилось? — Тебе кто-нибудь из класса — нравится? — Чего? — округляет болты рыжий. Он реально охренел. Ваня сжевывает улыбку в угол рта — после последнего «целочного» разговора рыжий показательно не смотрел на Ваню ещё часа два. Наверное, считал, что один взгляд на такого опытного мужика унизит его в собственных глазах. Кто ему доктор, что он в свои шестнадцать ещё ни одной девки не засосал? Типа Ваня будет стебаться. Пф-ф. Ваня раз поржал, и ему хватило. Дальше — просто факт. Несосан. И всё. Лоб-стена-угол. Тупичок. — Чего слышал. Нравится кто-то? Я ж вижу. — Что видишь? — Что ты дикий какой-то в последнее время. И сейчас тупишь. Если б я тебя про Октябрьскую революцию спросил, не тупил бы. — А что, у тебя реферат по Петербургу? Ваня наклоняет голову и смотрит многозначительно. Не юли, бля, рыжий. Ты, может, и гений, но я тоже не дурак. — Нет, — отвечает рыжий после паузы. Отрывает от груди планшет и снова тычет пальцем в экран. — Никто не нравится. — Ага. — Отвали, Вань. Вань. Хочется его подбить, как кувалдой по голове. Сказать, типа: не пизди. Что ты мне лечишь? Типа я сам не вижу. Типа я сам не был на твоём месте. Да не парься ты, это ж Ариэль, недельку подрочить — и попустит. Отпустит. Я тебе говорю, братан. Это ж Ариэль. Это как контрольная по новой теме. Страшно только сначала. А тебе — так вообще не страшно. Ты ж, блядь, герой. Гений. Во всём сечёшь. Всё у тебя по полочкам. Всё у тебя правильно, и сам ты правильный. Как батя, бля. И всё у тебя будет: и тачка, как у него, и дом, как у него, и массаж головы каждый вечер. И сын-долбаёб. И, знаешь, иди-ка ты на хуй, рыжий. Хочется сказать хотя бы что-то из этого. Хочется так, что в горле першит. Но Ваня только сжатый кулак к губам подносит, кашляет. Сука, простыть только не хватало. И этот ещё… воткнул в планшет, как будто не говорили вовсе. Дебил ты, рыжий. Когда рыжий и Ариэль идут в кино, Ваня понимает, что ему жопа. Потому что Ариэль не ходит в кино со своим клубом влюблённых целок. Это не её уровень. Не её интерес. Просто — не её. Зато Ариэль ходила в кино с Петровым, а потом они начали встречаться. Было такое. Было, блин, такое, да. 18:30. 18:31. Ваня с особой жестокостью грызёт трубочку, торчащую из стакана с апельсиновым фрэшем, и понимает. Да, он не дурак, он понимает, что ему жопа. Потому что часы над камином идут так медленно, что сидеть вот так, в столовой, просто невозможно. Всё, что слышно, это — тик, тик, тик, сука, тик. Он бросает на столе пустой стакан, поднимается в комнату: в комнате часы без механической секундной стрелки. Они просто еле слышно жужжат, если выключить комп и прислушаться. Особенно хорошо слышно ночью. Но хера с два Ваня сейчас выключит комп. Ваня врубает «Форсаж-7» и выкручивает звук на полную. Ваня сжимает челюсти и жалеет, что не взял с собой стакан. Фрэш. Трубочку. Можно позвать Катю, но он просто сидит на диване рыжего и смотрит «Форсаж». Отсюда удобнее. Диван-то напротив телека. Со своей кровати получилось бы — наискось, а это ж не дело. Такие фильмы надо смотреть прямо. Ровно. Чтоб прям в морду тебе тачки летели, чтоб землёй прям в морду из-под колёс. Прям в морду. Со всей дури. Ваня обновляет ленту Инстаграма, чтобы занять руки. Пишет Ланину какую-то херь, шлёт мемасы и шерстит ленту в ВК. Пишет в статус: красивый и горячий, готов скрасить одиночество красивой и горячей. Удаляет через тридцать секунд. 18:49. Он зачем-то гуглит афишу ближайшего кинотеатра, но вырубает мобильный прежде, чем видит список сеансов. Время, цена, забронированные места… Нахер надо. Всё гаснет экраном блокировки. В «Форсаже» Пол Уокер выглядит вполне живым. Ваня немного ему завидует. Он вдруг думает: а ведь мама-Полина оказалась права. Ванечка будет ревновать. Ванечке будет сложно. И ему, сука, сложно. Ваня так пристально его рассматривает за обедом, что рыжий нервно елозит жопой. Они обедают втроём — Ваня, рыжий и дед. Остальные укатили на участок, порядки наводить или хуй их знает. Вот честно — вообще не интересно, что они там собираются мутить. Пусть хоть фазенду склепают. А Ваня занят. Он так пристально рассматривает рыжего, что рыжий не выдерживает: со звоном бросает приборы и уставляется в ответ. Тяжело, сложно. Как всегда. Ух, да. Страшно. Почти удар шаровой молнией. — Что? — спрашивает, как будто в рожу бьёт. Ваня отправляет в рот ложку с куриным супом, глотает и говорит: — Ничего. Вкусно Катя готовит. Дед поднимает глаза, смотрит на них, по очереди. Молча протягивает руку и берёт свежую булку из вазы. Промокает ею углы рта, потом кусает. Тянется за икрой. — Чё это вы тихие такие сегодня? Ванёк, как в школе дела? — Он в гимназию ходит, дед, — пассивно-агрессивно бесится рыжий. — Не в школу. Сжимает в руках ложку и наворачивает суп, как будто тот лично его мать оскорбил. Обеих его матерей. Жуёт, как щелкунчик, разве что зубы не разлетаются в разные стороны. Чё ты злишься, блин. Тебе-то чё злиться. Дебилёныш. — Школа, гимназия: одна хрень, — умозаключает дед, накладывая (накладывая, накладывая, накладывая) икру на булку. — Вот твой дед… ваш… дед… когда школу заканчивал, уже умел обувную полку сколотить. А проучился всего семь классов. И — вон какой. Сплошное образование. — Аж прёт, — театрально поддакивает Ваня, глядя (глядя, глядя, глядя) на рыжего. Рыжий его ненавидит взглядом в ответ. — Аж прёт, — соглашается дед. Икра валится с булки в тарелку с остатками супа. Он сгребает её ложкой и отправляет в рот. Когда они заканчивают обедать, икры на столе уже нет. Дед отодвигает от себя посуду, поднимается, беспалевно прихватывает из бара ополовиненную бутылку вискаря. Подмигивает Ване. Ваня подмигивает в ответ: дед — это нормальная тема. Дед классный, хоть и маленько ёбнутый. Пока он поднимается по ступенькам на второй этаж, Ваня откладывает ложку и сыто улыбается. Рыжий сложный. Смотрит сложно. Можно только удивляться — как под таким взглядом кусок у Вани посреди горла не встал. Как он не подавился? Мам-Лида хоть рыжему и не родная, а взгляд её он изучил капитально. Копирует — только так. — Ну чё, — с улыбкой спрашивает Ваня. — Как фильм вчера? — Нормально. — А билеты брали на какой ряд? Рыжий желваками играет. Всё потому, что он тощий. Были б нормальные щёки, как у всех пацанов в школе — не видно бы даже было. А так — одни кости. — Да чё ты смущаешься, я же это… как лучше хочу. — Чего хочешь? — цедит рыжий. — Чтоб ты, наконец, женщину изведал, братан. Женщину. Настоящую. — Заткни рот. — Хотя бы верхнюю её часть. Максимально верхнюю. Рыжий молча подрывается со своего стула. Дышит-дышит. Проходит мимо. Топает по ступеням, а Ване кажется, что ему по мозгам. Топ-топ-топ. Блядина. Он моргает. Смотрит в окно, на сад. Там где-то рысь в клетке. Думает: сраная рысь. Всё из-за неё. Нехрен давать её кормить, кому попало. Сначала репетитору по английскому, потом — рыжему. И вот он, результат. Вот честно: лучше б Суворовское, чем всё это говно. Лучше б Суворовское. Попал ты, Ванечка. Попал по самое не балуй, Ванечка. Провалился в болото по темечко, а дна так и нет — так его и не будет. И интуиция у тебя хуёвее, чем у морского котика, который прёт в бассейн с касатками. Дурак ты, Ванечка. Как в сказке. Один сын — хороший, а второй… Беги, Ванечка, пока цел. Беги. И хер с ним, с этим рыжим. Батя переспрашивает: — Точно всё в порядке? Ваня отвечает, что точно. Батя переглядывается с мамой-Полиной. Мама-Полина уточняет: — Милый, ты уверен? Ваня отвечает, что уверен. А потом возвращается в комнату и засасывает рыжего. В рот. В губы. Вот прямо так. Бля, тут не нужна никакая предыстория. В голове Вани вся предыстория смешивается в один огромный, здоровенный, хаотичный ком. Как куча ниток мамы-Лиды. Вот примерно то же самое творится у него в голове всю последнюю неделю. SOS. Нужна помощь. Нужны чьи-то руки, чтобы подержать долбаные нитки. Чтобы отделить оборванный шерстяной конец, и начать распутывать именно отсюда. С самого начала. Жаль, что Ваня так не умеет. Его девиз — импровизация. Максимализм. Стихийность. Хаос. Хаос — это лестница. Вот. Видите, какой пиздец у него в голове? Полный и всратый пиздец. Всё перемешалось. Системы наебнулись. Неделю назад рыжий и Ариэль пошли в кино, и после этого сознание Вани — это кадры. Не шибко качественный ряд не шибко интересного фильма. Он и сам не понимает, в какой момент всё становится настолько плохо, только вот почему-то он видит улыбку Ариэль, адресованную рыжему с соседнего ряда парт, и сжимает в кулаке ручку. От мысли, что эту ручку он готов вогнать ей в голову, ему становится откровенно страшно. Не по себе. Согласитесь, это уже перебор. На это он не подписывался. Серьёзно. Ну или. Он видит руки рыжего со следами чернил на возвышении мизинца, сжимающие столовое серебро, за которое мама-Полина отдала целое (батино) состояние, и скрежещет зубами, потому что именно с этого момента именно эти руки он представляет вместо лица Ариэль сами-знаете-когда. Нет в этих руках ничего особенного. Если взять их отдельно — отдельно от тощего, мать его (мать их?), рыжего, то получается, что во время дрочки он представляет руки любого пацана из гимназии. Но так это не работает. Встаёт только на одного. Одного гениального полудурка. И это какая-то из фаз тотального отчаяния. Наверное. Обучающий курс психологии в жизни Вани наебнулся на начальном этапе, так что вот так, сходу, определить сложно. Фотка спящего рыжего больше не кажется смешной и стрёмной. Фотка спящего рыжего теперь в запароленной папке. Эта, и ещё несколько. За Ваней никогда не замечалось никаких маньячных замашек, но сам он чувствует себя преступником, когда отключает в мобильном вспышку, отключает звук и зовёт рыжего поплавать в бассейне. Это, — со вспышкой, — фокус такой. Можно наделать много фоток, а жертва даже не заподозрит, что её фотографируют. Добровольно рыжий фотографироваться отказывается. Он злится на Ваню с каждым днём всё сильнее, и когда-нибудь это закончилось бы плохо. Это и закончилось плохо. Потому что — что может быть хуже раскладов, в которых есть два сосущихся парниши с общими родителями? Один — так и не вставший из-за компьютера, а второй — так и не присевший перед ним. Они напоминают карикатуру, букву зю, ёбаный холст Дали. И вся комната плывёт, как на холсте. Потому что череда кадров (кадров, кадров, кадров) останавливается. И у Вани в голове теперь не кино, а один сплошной, ультратонкий звук — крик дельфина. Он сильно сжимает тёплый затылок рыжего, сильно прижимается губами к его губам. И слышит, как в голове кричит дельфин. Больше ничего. А Рыжий даже глаза не закрывает. Таращится, как отмороженный. Ваня бесится от этого. Открывает рот, пытается его губы съесть. Всё это вряд ли сойдёт для первого поцелуя, ну или хотя бы для удачного опыта. Краем мозга он думает, что если из-за этой дебильной, психованной лизни Даня больше никогда не захочет никого поцеловать, Ваня зароет себя заживо на батином газоне. Газону всё равно хуже не будет — на нём уже килограмм десять коровьего говна, длинные следы от трёхколёски и четыре вкопанных дедовых улья, так что… Пиздец, о чём, о чём он думает? — Вань. Вань. Сука, мозг выносит каждый раз. Он быстро облизывает губы. Смотрит в тихой панике. Взгляд у рыжего сложный. Конечно, блядь, сложный. Кому здесь легко. — Чё? — Ты ебанулся? Сердце, признаться, тверкнуло. Исполнило короткий финт и упало на место. Раньше рыжий не матерился. Иногда только, очень редко, мягко так, почти не всерьёз. Батя говорит, что рыжий не ругается, потому что ему не нужно выражать свою самодостаточность каким-то ещё способом, кроме ума. Но на хуй батю, не сейчас. Серьёзно, не сейчас. Его взгляд в кои-то веки не ввинчивается между лопаток через лобовуху машины, в кои-то веки Ваня может решить что-то сам. Это его Шанс. Библия гласит: не проеби! Ваня просто целует сжавшийся рот ещё раз, чтоб наверняка. Чтоб закрепить и не проебать. Ну и стараться перестаёт, потому что от таких стараний на губах не останется живого места. Рыжий в тихом ауте — рука, которой он сгрёб Ваню за шиворот и пытался от себя отлепить, не разжимается, но горловина футболки прекращает впиваться в кадык. Уже что-то. В голову начинает поступать кровь. Бедного рыжего Ваня долго не мусолит. Просто — очень хотелось вот так. Внезапно. Стихийно. Хаотично. Ох, как давно хотелось. То ли рот закрыть, то ли… — Ты мне весь мозг выеб, — хрипло говорит Ваня. Он думает, что будет дрочить на всё это до конца своих дней. Говорит: — Ты понимаешь? — Нет. — Вот и я не понимаю. У него начинает затекать, ныть поясница, но рыжий не отпускает. Видимо, он в шоке. Не отпускает, чтобы держаться хотя бы за что-то, а не потому, что ему так нравится смотреть на Ваню с расстояния сантиметра в три. С этого расстояния рыжий слегка двоится; и тяжёлых взглядов тоже становится два. Оба скользят по его губам. — Ты зачем это сделал? И только теперь доходит, что — наконец-то! — в голосе рыжего нет злости. Наконец-то он просто, блин, Даня, который когда-то в холле их дома пожал его руку тёплой ладонью и представился — «Иванов». Ваня и сам до сих пор не понял, как по Дане скучал. Как себя стремался. Как его стремался. Это всё ещё стрёмно, но — кого тут бояться? Всего лишь рыжий Даня, покрытый гусиной кожей. — Ну, сделал и сделал. Тебе какая разница? — Ты — совсем дурак? — Батя говорит, что да. Хочется сказать что-то другое. Хочется протрезветь, попросить: погоди минуту, рыжий, слыш. Погоди, дай этим дебильным дельфинам прекратить орать в моей голове. Дай комнате остановить долбаную карусель. Дай мне запомнить тебя с вот такого вот расстояния, потому что завтра снова ведь, да? Завтра снова будет Ариэль? Завтра снова меня побоку? Снова будешь злющий, как псина? И на кого? На себя? В жопу эти вопросы. Ваня мягко отталкивается от стола и выпрямляет спину. Даня смотрит снизу вверх. У него таких бухих и громадных глаз ещё никогда на памяти Вани не было. Всё тело болит от того, как хочется, чтобы Даня позвал его обратно, но Даня не зовёт, только смотрит (смотрит, смотрит, смотрит). А потом, — вдруг, — медленно улыбается, и комната перестаёт вращаться. И дельфины уёбывают из головы Ванечки. И Ванечка — самый трезвый человек на всём белом свете. И он знает совершенно точно, что завтра… завтра Ариэль не будет. — Малой, — говорит тихо. — Ты лучше беги, если сомневаешься, понял? — Понял, — отвечает Даня. И никуда не бежит.