Глас народа

— Хочешь съездить в родную Флоренцию, Анджело? — спрашивает молодой кардинал Хуан Борджиа, которого близкие предпочитают называть «иль Силенцио» — «Молчаливый». Анджело да Каносса приподнимает голову с плеча Хуана и смотрит на него, не в силах скрыть удивления. Они стали любовниками ещё в то время, когда Анджело учился в Пизанском университете — и там же учились Чезаре Борджиа, кузен Хуана, и вернейший из телохранителей Чезаре Мигель де Корелла, которого итальянцы чаще называли Микелетто. Вернейший из телохранителей — а также лучший друг и любовник. Чезаре и Мигеля связывали те же отношения, что впоследствии связали Анджело и Силенцио. Поначалу Анджело и сам был влюблён в Чезаре и мечтал, чтобы тот хоть раз взял его в свою постель, — но после того, как сошёлся с Хуаном иль Силенцио, перестал об этом думать. Да, он по-прежнему восхищается Чезаре как никем — но ему хорошо с Хуаном. Хорошо настолько, что лучшего он не мог бы и желать. Из Пизы Анджело уехал в Рим — вместе с Силенцио, Чезаре и Мигелем. Его даже представили Папе; он стал мастером-каменщиком, как и мечтал, и ему часто доводится руководить строительными работами в Вечном Городе… Есть и другие поручения, которые ему порой приходится выполнять для семьи Борджиа, — вроде того, ещё в Пизе, когда Чезаре попросил его составить список товарищей-флорентийцев и подробно написать, что он знает о каждом из них. Никаких доказательств, что Анджело шпионил для Чезаре, не было, Джованни де Медичи, глава флорентийского союза, продолжал считать да Каноссу бесхитростным дурачком, — но всё же те, кто начал называть Анджело «шпион Борджиа», нашлись. Шпион Борджиа. Подстилка Борджиа. С тех пор ему нечасто доводилось слышать подобные слова — всё же он достаточно близок к Борджиа, чтобы находиться под их покровительством, — но изредка он их слышит до сих пор. Что ж — Хуан ещё в Пизе даже не пытался скрыть их отношения; до мнения окружающих ему было ещё меньше дела, чем Чезаре с Мигелем. И хотя поначалу Анджело краснел, как маков цвет, всякий раз, когда Хуан отпускал при всех какую-нибудь недвусмысленную шуточку (кто, ну вот кто додумался прозвать его Молчаливым?!) или приобнимал его за плечи, — со временем он привык почти не стесняться. Время от времени он навещал во Флоренции дедушку — и замечал, как всё больше меняется с каждым разом родной город. Меняется сильно — и страшно. Медичи теряли влияние — предположения Борджиа оправдались всецело. И всё большую силу набирал голос брата Джироламо Савонаролы, голос, полный яростной ненависти ко всему «мирскому и суетному», ко всему, что дарит людям удовольствие. И в особенности — к содомской любви. Силенцио был прав — Анджело очень вовремя покинул Флоренцию. Если бы он оказался там со своими наклонностями сейчас — не имея того покровительства власть имущих, что имеет в Риме… Он уже довольно давно не навещал дедушку — несмотря на то, что скучал по нему и регулярно посылал письма. Он просто боялся ехать во Флоренцию. Боялся, несмотря на то, что, казалось бы, на лице у него склонность к содомии не была написана. А теперь… Силенцио сам предлагает ему?.. Сейчас, этим чудесным ранним утром, когда они нежатся в объятиях друг друга после любовных утех… Анджело пронзает страшная догадка, и он едва не подпрыгивает на постели. — Ты… ты хочешь меня отослать?!.. Силенцио смеётся в голос, тоже садится на кровати — длинные чёрные волосы, за которыми он ухаживает старательнее любой куртизанки, падают на обнажённые плечи шёлковым плащом, — и сжимает Анджело в объятиях. — Анджело, ну передо мной-то можно не притворяться простаком? Я бы никогда тебя не отослал. И не отпустил. Мне слишком с тобой хорошо, — он крепко целует любовника в губы. — И даже если бы мы с тобой расстались — за последнее время ты слишком много узнал о семье Борджиа, чтобы тебя выслали из Рима. «Чтобы тебя отпустили из Рима», — уточняет Анджело про себя, но тут же отбрасывает эту мысль. В конце концов, он и не собирается никуда уезжать — и бросать Силенцио тоже. — Ты поедешь во Флоренцию со мной, — продолжает тем временем Хуан, перебирая длинными изящными пальцами спутанные льняные кудри Анджело. — Со мной, Чезаре и Мигелем… ну, и теми телохранителями, которых выберет Мигель. Как в Пизе в старые добрые времена, помнишь? — Как не помнить, — отвечает Анджело, и его лицо расплывается в улыбке. — Но… что мы будем там делать? В последнее время во Флоренции… брат Савонарола… — Совершенно верно, — красивое лицо Силенцио становится сумрачным и жёстким. — В последнее время брат Савонарола — скажем прямо, совсем зарвался. Мой дядя — Папа Александр — собирается объявить его еретиком и отлучить от церкви. Его самовольную власть пора свергать. — И… — И Папа отправляет Чезаре во Флоренцию, чтобы разведать обстановку. А мы едем с ним. — Вряд ли я вам там пригожусь, — Анджело вздыхает. — А здесь… нужно достроить тот дворец… — Тебе что — некого назначить руководить строительными работами, пока будешь в отъезде? Повидаешь дедушку… посмотришь на родной город. К тому же, — Силенцио улыбается и снова целует Анджело, — я не хочу с тобой расставаться. Анджело очень хочется повидать дедушку, и он тоже не хочет расставаться с Силенцио — но далеко не уверен, хочет ли увидеть нынешнюю Флоренцию. Но — похоже, выбора у него нет. — Хорошо, — говорит он, поглаживая Хуана по груди. — Я поеду. — Познакомишь меня наконец с дедушкой, — говорит Силенцио, опрокидывая Анджело на спину. — Я много о нём слышал, но нам так и не довелось встретиться. — Познакомлю, — обещает Анджело и погружает пальцы в чёрный шёлк волос Силенцио. Сейчас, ясным римским утром, полным любви и неги, режим брата Савонаролы кажется далёким и совсем не страшным. Флоренция и впрямь изменилась — изменилась куда больше, чем ко времени последнего визита Анджело, и чем он предполагал увидеть. И эти изменения действительно страшны. Они идут по улицам, некогда бывшим для да Каноссы родными, — сам Анджело, Силенцио, Чезаре, Мигель и ещё несколько испанцев-телохранителей (всех их Анджело знает ещё со времён Пизы). Анджело смотрит по сторонам — и не узнаёт ни улицы, ни идущих по ним людей. Флоренция, прекрасная Флоренция, во что же ты превратилась? Большинство жителей города ходят по улицам, опустив глаза — так, словно стыдятся честно и открыто смотреть на мир. Почти все они одеты в самую простую одежду из грубой домотканой ткани грязно-серого оттенка, и уже очень скоро Анджело понимает, как сильно ему — при том, что он никогда не мог назвать нарядную одежду своей слабостью, — не хватает здесь ярких красок. Всё ещё есть и те, кто одет богато и красиво; но они идут по возможности быстрым шагом, явно стараясь как можно скорее скрыться за надёжными стенами своих домов, — и окружены такими же отрядами телохранителей, как Чезаре и Силенцио. На их маленькую группу флорентийцы смотрят во все глаза. Они одеты сравнительно скромно, на Чезаре и Силенцио нет алых кардинальских одежд, лошади, которых двое слуг ведут в поводу, тоже не выглядят чересчур породистыми — но в почти одинаковых чёрных испанских камзолах, надетых по велению Чезаре, они выглядят в этом лишившемся радости городе предвестниками Апокалипсиса. Мрачные лица подручных Мигеля и его самого — не так давно отпустившего короткую чёрную бороду, добавившую его внешности ещё больше суровости, — только усиливают это впечатление. — Мы похожи на ангелов смерти, — негромко хмыкает Чезаре; судя по всему, его посетили те же мысли, что и Анджело. В чёрном бархате, едва тронутом серебряной нитью, Чезаре красив, как сам Люцифер. Анджело давно понял, что любит Силенцио, — но и сейчас не может не залюбоваться Чезаре. Чтобы меньше выделяться на улицах Флоренции, тот снял со своего берета рубиновую брошь, но выделяется всё равно — прямой горделивой осанкой, открытым взглядом карих глаз, в которых даже за пляшущими смешинками виден стальной блеск, тщательно расчёсанными и не так давно вымытыми золотисто-каштановыми локонами. Савонарола даже гребни считает достойным порицания тщеславием — как и частое мытьё. — Что ж, — Силенцио тоже сохраняет шутливый тон и одной рукой приобнимает Анджело за талию, — один ангел среди нас точно есть. — Содомиты! — слышится внезапно ломающийся мальчишеский голос. Анджело вздрагивает и делает попытку отпрянуть от Силенцио, но тот ему не позволяет — напротив, притягивает к себе ближе. На углу улицы стоят, сбившись в кучку, несколько мальчишек — и смотрят на них с яростной, совершенно не детской ненавистью. — Вы что-то сказали? — Мигель делает шаг вперёд, положив руку на эфес меча, и мальчишек словно сдувает ветром. — Легко выкрикивать оскорбления запуганным жителям Флоренции, — подытоживает Мигель, возвращаясь к ним. Они идут дальше. Видят прогоревшие костры на площадях — костры тщеславия, как называет их Савонарола, — и только подготовленные для сожжения кучи вещей. Предметы роскоши, произведения исскуства. Всё, что можно назвать проявлением людского тщеславия. Всё, что можно назвать стремлением к красоте и удобствам. Некоторые горожане, проходя мимо, исподтишка бросают на сваленные в кучи добро взгляды, полные вожделения, но не смеют стащить даже крохотный гребешок или зеркальце. Не здесь, в городе, где теперь все доносят друг на друга, а по улицам ходят набранные Савонаролой «белые отряды» — те, кого сочли достойными судить о благочестии прочих. Звонкий юношеский смех — столь чуждый нынешней Флоренции — заставляет Анджело снова вздрогнуть. Он оборачивается и видит идущую по улице группу юношей — каждый при шпаге, — в яркой одежде и разноцветных чулках похожих на стаю экзотических птиц. По большей части, они не старше Анджело и его спутников; многие даже младше. Анджело смотрит на них во все глаза — после невзрачных одежд и потупленных взоров прочих горожан они невольно приковывают внимание. Проходя мимо, юноши ловят его взгляд — и внезапно один из них притягивает другого за шею и бесстыдно, глубоко целует в губы. Остальные взрываются одобрительным хохотом и тоже начинают лапать того юношу — самого молоденького и привлекательного из всех, — которого целует второй. За бёдра, ягодицы, выпуклость под тканью гульфика… Анджело чувствует, как на его щеках вспыхивает жаркий, густой румянец. И он ещё считал бесстыдником Силенцио, своего Силенцио… Юноши проходят мимо, ещё раз бросив взгляд на их одетую в чёрное группу. Кто-то из них кричит: — Может, это спасители нашей Флоренции? — Ангелы в чёрном? — откликается другой. — Против дьяволов в белом. — Или те, кто утащит нашего пророка в ад. По выражениям лиц вполне похожи. — Тогда тем более стоит порадоваться… Их голоса и смех удаляются, и Анджело, сам того не заметив, шумно переводит дыхание. — Кто они? — спрашивает он. Голос звучит хрипло, щёки всё ещё горят. — При нынешних порядках… такое неприкрытое распутство… — Чем хуже порядки, тем больше тех, кто готов им противостоять, — отвечает Чезаре. Его голос — ровный и спокойный; похоже, увиденное ничуть не поразило его и не смутило. — В открытую или тайно… всерьёз — или так, как они. Они из знатных семей Флоренции, которые пока не решается тронуть Савонарола; никто не доносит на них как на содомитов… а выходя на улицы целовать напоказ своих «шлюх», они хорошо вооружаются. — Я бы так никогда не смог, — бормочет Анджело, хотя никто не спрашивает его, смог ли бы он. — При всех… без всякого стыда… Но вслед за этим мелькает мысль — а если бы от этого зависела его жизнь? Если бы у него не было любви Силенцио, покровительства Борджиа… если бы он вернулся в родную Флоренцию и мог бы рассчитывать на защиту только таких вот бесстыдников… — Хватит торчать посреди улицы, — голос Чезаре прерывает его размышления. — Пошли. Нам пора. Силенцио приобнимает Анджело за плечи. Он ничего не говорит, но, кажется, понял смятение любовника — и его мысли. — Мы остановимся на постоялом дворе? — как всегда, Анджело не может молчать. Только не здесь, на этих улицах некогда родного ему города, ставших совсем тихими и безлюдными после ухода тех юношей. — Нет, — Чезаре уже давно привык к тому, что у Анджело «не закрывается рот». — У друга. У друга. Это хорошо. Неизвестно, как выглядят постоялые дворы в нынешней Флоренции. Они подходят к одному из домов — довольно непримечательному на вид, но Анджело невольно думает, что отрядам Савонаролы пришлось бы изрядно попотеть, если бы они вздумали сюда вломиться. Мигель выходит вперёд и стучит в дверь. Некоторое время царит тишина, и Анджело уже думает, что им никто не откроет, что Чезаре ошибся в выборе «друга», — но затем дверь распахивается. Анджело успевает подумать, что Чезаре никогда не ошибается, — а миг спустя узнаёт открывшего дверь и, забыв обо всём на свете, с радостным возгласом бросается вперёд. — Никколо! Никколо Макиавелли, кажется, совсем не изменился с того времени, как они виделись в Пизе. Та же худощавая фигура, острые скулы, готовые, кажется, прорвать тонкую и желтоватую, словно пергамент, кожу; тщательно причёсанные короткие чёрные волосы и маленькие проницательные чёрные глаза. Никколо похож на летучую мышь — очень умную летучую мышь. — Анджело да Каносса, — Никколо улыбается и делает шаг вперёд, чтобы его обнять. — Не ожидал тебя увидеть — но это крайне приятная неожиданность. Я же говорил тебе, что ты далеко пойдёшь, верно? Анджело смеётся, странным образом чувствуя, что с его души упал огромный камень, который лежал там с тех самых пор, как они ступили на улицы Флоренции. Никколо на их стороне — значит, у них всё получится. — Ваши высокопреосвященства, — Никколо коротко кланяется Чезаре и Силенцио, касается узкими губами их перстней. Поворачивается к Мигелю, с улыбкой кивает и ему — ещё одному знакомому. — Что ж, добро пожаловать в мой скромный дом — один из последних оплотов здравого смысла в нашей несчастной Флоренции. Этим вечером Анджело ужинает в доме Никколо — за одним столом с ним, Чезаре, Силенцио и Мигелем. Он устал с дороги, в тепле и после еды его клонит в сон — поэтому к разговорам он прислушивается вполуха. В основном говорят Никколо и Чезаре — последний рассуждает о том, как низвергнуть Савонаролу, подорвав доверие к нему горожан, а Никколо рассказывает, что всё больше людей втайне ропщет против порядков безумного доминиканца. — Он обещал конец света, а тот всё никак не наступает, — говорит Никколо, и его чёрные глаза поблёскивают в свете свечей, словно два кусочка обсидиана. — А его законы тем строже, чем больше он привыкает к власти, — и люди всё чаще задумываются, не зря ли бросали в костёр дорогие им вещи и начинали носить дерюгу вместо хороших тканей… не зря ли доносили на тех, кого ещё вчера называли добрыми соседями, и не согрешили ли своими доносами больше тех, кого обрекли на штрафы — если не на костёр… — Недовольный народ — плохая паства, — кивает Чезаре. Пламя высвечивает его точёный профиль, сейчас кажущийся резче, чем обычно. Анджело вспоминает то, что видел на улицах, и мысленно соглашается с Чезаре. Никто не сможет долго терпеть подобный режим — хоть какие проповеди читай ему с кафедры. И пусть Чезаре хочет, чтобы простые люди были всем довольны, только потому, что счастливый народ будет любить его как правителя, — какая разница, какую цель преследует власть имущий, если всё равно добивается счастья народа? Савонарола искренен в своём фанатичном религиозном рвении, он свято верит в то, что спасает людские души, вверенные его заботе, — но разве это отменяет то, что он превратил некогда прекрасный город в ад на земле? Смутно прислушиваясь к разговору, Анджело внезапно думает — возможно, Содом и Гоморра были преданы небесному огню вовсе не за тот грех, которому подвержены они, сидящие за этим столом, и которым похвалялись встреченные ими сегодня юноши. Возможно, жители уничтоженных городов прогневали Господа тем, что сжигали на площадях то, во что вложили свой талант поэты и живописцы, то, над чем трудились руки ремесленников… возможно, они тоже готовы были бросить камень в каждого, кого считали грешником, — и Господь счёл грехом их праведную гордыню… Забывшись, Анджело говорит об этом вслух. Никколо коротко, одобрительно смеётся; глаза Чезаре вспыхивают интересом. — Я должен запомнить твои слова, — говорит Чезаре. — Мне ведь тоже нужны тексты для проповедей. …Ночью Анджело отдаётся Силенцио с такой страстью, словно тоже восстаёт этим против Савонаролы. Словно они не в тиши и темноте спальне, а как те юноши, выставляющие себя напоказ… Мысль об этом неожиданно опаляет таким жаром, что Силенцио приходится зажать Анджело рот рукой, заглушая долгий стон страсти. Следующие несколько дней Чезаре, Никколо и Силенцио заняты делами — встречаются с наиболее знатными и богатыми флорентийцами, противящимися власти Савонаролы, ходят тайком на проповеди, чтобы знать, о чём говорит людям сумасшедший монах. Мигель, как обычно, тенью следует за Чезаре — а Анджело коротает дни в библиотеке Никколо. Он знает, что ему надо поискать дедушку, но, помня крик «Содомиты!», не решается выйти на улицы Флоренции — даже в сопровождении одного из телохранителей-испанцев. Он часами сидит у высокого библиотечного окна или при свете свечей, листая тяжёлые, пахнущие бумагой и краской тома, и чувствует, как в сердце всё больше растёт несвойственная ему ледяная ненависть — ненависть на то, что из-за одного человека, возомнившего себя пророком, сколько-то привлекательный юноша вроде него не может спокойно пройти по улице, чтобы не быть обвинённым в содомии. Должно быть, то же думает большинство горожан. Флорентийцы всегда ценили свою свободу — долго ли они потерпят её отсутствие? — Сегодня я не нужен Чезаре, — говорит Силенцио, и Анджело приподнимает голову от очередной книги. — Помню, ты хотел увидеться с дедушкой? — Хотел, — кивает Анджело и не удерживается от тяжёлого вздоха. — Но… честно говоря, учитывая, что сейчас творится во Флоренции, я просто боюсь выйти на улицу. — Тогда отправимся вместе. Ты же не откажешь меня с ним познакомить? — Вдвоём? — Силенцио кивает, и Анджело, краснея от стыда за собственную трусость, добавляет: — Думаешь… не опасно? — Чем меньше нас будет, тем меньше внимания мы привлечём. Впрочем, хорошо, что ты не отправился один… но если нас будет двое, и мы наденем эти ужасные плащи с капюшонами, которые носят здешние благочестивые горожане, думаю, ничего не случится. — Хорошо, — говорит Анджело, и его лицо расплывается в улыбке. — Тогда… тогда я с радостью. Дом дедушки ещё издали выглядит заброшенным. Сердце Анджело сжимается от страха, но кто-то из соседей объясняет ему, что каменщик Пьетро да Каносса переехал за город, — и они пешком, чтобы не привлекать внимания к дорогим испанским коням, отправляются за городские ворота. К счастью, идти оказывается недалеко, — а в плащах из серой мешковины они и впрямь становятся неотличимы от благочестивых горожан. Оба надвигают капюшоны глубоко на лица — Силенцио прячет тщательно убранные в хвост длинные волосы, слишком роскошные для Флоренции Савонаролы, а Анджело по-прежнему кажется, что в нём здесь могут распознать содомита, едва взглянув в глаза. Загородный домик дедушки Анджело куда скромнее того, что Лоренцо де Медичи подарил ему во Флоренции (хоть и последний нельзя назвать домом богатого горожанина). Но здесь, за городскими воротами, дышится легче — недаром они сбросили капюшоны, едва покинув Флоренцию. Анджело стучит в дверь — и спустя пару томительных минут ожидания расплывается в счастливой улыбке, увидев появившегося на пороге дедушку. Тот почти не изменился, старость по-прежнему не сутулит его плечи — разве что появилось несколько новых морщинок да волосы (всё такие же густые) стали совсем седыми. — Анджело, — дедушка обнимает его — его объятия тоже такие же крепкие, как раньше, — и юноша издаёт полусмешок-полувсхлип, чувствуя, что вот-вот расплачется от радости. — Ты… — дедушка берёт его за плечи, отодвигает от себя, вглядывается в лицо внезапно встревоженным взглядом, — вернулся во Флоренцию? Сейчас не лучшее время… — Нет, — Анджело поспешно мотает головой. — Нет, не вернулся… и, наверное, уже не вернусь… даже когда здесь снова станет хорошо, — как всегда, простодушно говорит он. — Я… позволь представить тебе… Он жарко краснеет — совсем как тогда, при виде юношей, похвалявшихся содомией, — внезапно поняв, что совершенно не подумал о том, как представить дедушке Силенцио. Не Силенцио, поспешно напоминает он себе. Это для тебя он Силенцио. Его высокопреосвященство кардинала Хуана Борджиа, племянника Папы Римского, — проклятье, как же громко звучит, почти как титул Лоренцо Великолепного… — Простите, — дедушка уже и сам выпускает его из объятий и переводит взгляд на остановившегося чуть позади Силенцио. — Я так обрадовался, увидев внука, что совсем позабыл о манерах. С кем имею честь, синьор… ваше высокопреосвященство, — поспешно поправляет он себя, заметив блеск кардинальского перстня — единственного признака того, кем спутник Анджело является на самом деле. Силенцио улыбается, глядя, как Пьетро да Каносса склоняется поцеловать его перстень. — Кардинал Хуан Борджиа, племянник Его Святейшества Папы, — как хорошо, что он представился сам, без помощи Анджело! — Но, думаю, сейчас будет достаточно синьора Силенцио, мастер да Каносса. — Понимаю, — улыбка собирает вокруг глаз Пьетро лучики новых морщинок. – Значит, вы инкогнито во Флоренции, ваше… синьор Силенцио? И мой внук вас сопровождает? — Да, — Анджело выпаливает это вместо Силенцио. — Синьор Силенцио — мой… близкий друг… покровитель… Проклятье. «Покровитель» прозвучало ещё хуже, чем «близкий друг». Лучше бы он вообще не открывал рта. Почему, когда ему приходится выполнять тайные поручения Чезаре — и Силенцио, — он способен молчать обо всём, о чём следует, — но когда речь заходит о том, что важно лишь для него самого, его язык мелет, как помело? Он давно отвык смущаться в Риме — но здесь не Рим… и дедушка — дедушке он никогда о своих наклонностях не рассказывал. Дедушка замирает и несколько мгновений переводит взгляд с Анджело на Силенцио и обратно. Пьетро да Каносса всегда был чересчур проницательным для простого мастера-каменщика — и сейчас от него не ускользает ни краска смущения на щеках внука, ни красота молодого кардинала Борджиа. — Друзья моего внука — мои друзья, — наконец говорит он. — Добро пожаловать, синьор Силенцио. Вы же не откажетесь разделить со мной скромную трапезу? Обед, состоящий из мясной похлёбки, хлеба и овощей, проходит в настолько непринуждённой обстановке, что Анджело почти забывает о том, как смутился, назвав Силенцио перед дедушкой «близким другом и покровителем». В доме Силенцио немедленно развязал ленту, удерживавшую тяжёлую гриву его волос, и с облегчением встряхнул ими, позволяя рассыпаться по плечам. За обедом он много говорит и смеётся — в такие моменты впору задуматься, заслуженно ли его прозвали Молчаливым, — Пьетро охотно участвует в разговоре и смеётся вместе с ним, и Анджело чувствует себя совершенно счастливым. Его дедушка всегда нравился людям — недаром им был очарован даже Мигель, когда навестил, передавая весточку от Анджело (ещё во время их совместной учёбы в Пизе). Силенцио тоже умеет быть на редкость обаятельным — и, кажется, дедушке он правда нравится. Несмотря на то, что тогда, у двери, дедушка определённо всё понял. Смущение Анджело выдало его куда сильнее, чем слова; в конце концов, он ведь не смутился бы, называя другом Мигеля или покровителем — Чезаре. — Вы приехали во Флоренцию вдвоём, синьор Силенцио? — спрашивает Пьетро, с помощью Анджело убрав тарелки и наливая всем троим дешёвого вина. — Ради того, — он лукаво улыбается, — чтобы навестить меня, старика? Он даёт Силенцио возможность подхватить эту невинную ложь — но тот, отпив из кружки, отвечает честно. — Не совсем, мастер да Каносса. Хотя Анджело я, безусловно, взял с собой в первую очередь ради того, чтобы он мог увидеться с вами… ну, и потому, что мне не хотелось надолго с ним расставаться. В этот миг Анджело остро жалеет, что его любовник — не ровня ему по знатности и положению. В противном случае, покинув дом дедушки, он немедленно набросился бы на Силенцио с упрёками в бесстыдных намёках прямо за столом. Пьетро, впрочем, и бровью не ведёт — и Силенцио как ни в чём не бывало продолжает. — Я сопровождаю своего кузена, его высокопреосвященство кардинала Чезаре Борджиа, сына Его Святейшества. С нами также некоторые наши люди. Мы прибыли, чтобы своими глазами увидеть обстановку в нынешней Флоренции… и изменить её, если на то будет воля Господа, — Силенцио больше не улыбается; тонкое красивое лицо мрачно, взгляд тёмных глаз серьёзен. — Думаю, Господу это давно угодно, ваше высокопреосвященство, — Пьетро называет Силенцио по титулу, и тот не поправляет его. — Флоренция превратилась в настолько ужасное место, что даже мне, старику, которого уж точно не заподозрили бы ни в каких грехах, было невмоготу более там оставаться. И чем больше лютует этот безумец, возомнивший себя святым, тем меньше людей верит в то, что он — избранник Божий. — Сейчас вашими устами говорит народ Флоренции, — Силенцио кивает. — Что же до избранности… в Библии есть истории о людях, которые утверждали, что через них говорит Бог, хотя на деле в них вселялись бесы. — Уж простите, что перечу, ваше высокопреосвященство, но никакие бесы в Савонаролу точно не вселялись… — Пьетро пару мгновений молчит, а затем на его губах снова появляется лукавая улыбка. — Но, думаю, истории о бесах пригодятся для убеждения флорентийцев и вам, и вашему кузену. Силенцио откидывает голову и смеётся от души. — Теперь я точно знаю, в кого Анджело пошёл умом, мастер да Каносса… Вы позволите покинуть вас ненадолго? Вам, должно быть, хочется побеседовать с внуком наедине — а я не откажусь пройтись по свежему воздуху. Пьетро смотрит вслед Силенцио, даже когда за ним плотно притворяется дверь. — Ты… понял, да? — робко нарушает воцарившуюся тишину Анджело. Ходить вокруг да около он тоже так и не научился. — Понял, — дедушка поворачивается к нему, смотрит долго и задумчиво — но в его глазах, таких же голубых, как у самого Анджело, по-прежнему таится улыбка. — Ты счастлив с ним? Я знаю, ты бы не пошёл на это только потому, что он — племянник Папы… — Нет, — Анджело отчаянно мотает головой и снова краснеет. — Нет, не пошёл бы никогда… я… Я счастлив, да. Правда. Он помимо воли улыбается и понимает, что — да, счастлив. Пусть в ту пору, когда впервые отдался Силенцио, мечтал о Чезаре, но сейчас — счастлив. — Ты меня не порицаешь? — тихо спрашивает он. Пьетро качает головой. — Я похож на этого полоумного, который сейчас вопит во Флоренции с кафедры? Ты счастлив, и для меня это главное. А я, признаться, счастлив, что твой… друг, — он подчёркивает последнее слово, словно специально, чтобы ещё больше смутить внука, — оказался папским племянником и римским кардиналом, а не каким-нибудь бедным флорентийцем вроде нас с тобой, с которым вы оба могли бы пострадать при нынешних порядках. Ты живёшь в Риме, тебе покровительствуют Борджиа — и твой любовник дарит тебе счастье. О большем я не мог бы и мечтать. — Я стал мастером, как ты, — Анджело писал всё это в письмах, но как же хорошо рассказывать лицом к лицу! — Я принимаю участие в строительстве дворцов и соборов… Его Святейшество даже пару раз удостаивал меня беседы… Пусть Папа Борджиа трижды не свят — но Анджело он понравился. Он казался хорошим человеком, добродушным по натуре — пусть порой и жестоким по воле обстоятельств. Но как там говорил Никколо — правитель должен уметь быть жестоким, а глава Святой Церкви — тот же правитель, и даже Моисей был государем, сумевшим завоевать доверие еврейского народа? Когда-то суждения Никколо казались Анджело беспринципными и чуть ли не еретическими — но за последние несколько лет многое изменилось. Что же до ереси — уж скорее он сочтёт еретиками тех, кто варварски относится к книгам и произведениям исскуства, нежели того, кто называет Моисея государем. — Воистину великая честь, — говорит дедушка и улыбается шире. — У меня есть все основания гордиться своим внуком. Что ж… расскажешь мне поподробнее о жизни в Вечном Городе, пока твой друг любуется окрестностями? — Ты понравился моему дедушке, — говорит Анджело Силенцио на обратной дороге. — Правда. Силенцио добродушно усмехается. — Он даёт нам своё благословение? — Силенцио! Почему ты всегда заставляешь меня краснеть?! — Потому что не стыжусь наших отношений? — Я тоже… на самом деле… не стыжусь, — тихо говорит Анджело, заглядывая в тёмные глаза Силенцио. — Я знаю. — Хорошо бы… людям вообще не приходилось… стыдиться, скрываться… разве не вся любовь — от Господа… Силенцио пожимает плечами. — Будем надеяться, когда-нибудь так и сочтут… но точно не сейчас. Пока что хватит и того, если нам удастся повергнуть Савонаролу. — Мне кажется, удастся, — с неожиданной жёсткостью отвечает Анджело. — Люди уже на пределе. Это говорит не только мой дедушка, но и Никколо. — Я верю им обоим. Силенцио снова завязывает волосы в хвост, они надевают капюшоны и смотрят вперёд — на ворота Флоренции. Очень скоро этот город снова станет свободным.