Избранный

Все начало рушиться в их первую ночь. Это была скомканная, рваная ночь, перемежающаяся стонами и шорохами, когда не было сил что-то друг другу объяснять. Просто Гриффит хотел Гатса, просто Гатс об этом знал. Когда, казалось, небо перевернулось и раскрылось под ними всем своим звездным сводом, когда чужие пальцы впервые проникали в него – неловко и больно, безжалостно, – он цеплялся за плечи Гатса и беззвучно кричал от боли и бессилия. *** На самом деле он знал, что так будет. А не знал, так догадывался. Должен был догадаться. Сразу было понятно, что Гатс не тот, кого он искал. И все же в нем было что-то, что заставляло Гриффита раз за разом оставаться с ним наедине, постепенно сокращая дистанцию, словно приручая дикого зверя. Гатс и был диким зверем, Гриффит знал это, как никто другой. Диким и совершенно бестолковым в отношениях. Одно слово – пес. В тот день, когда они впервые мылись вместе, дистанция между ними стала совсем незначительной. Когда Гатс рассмеялся в ответ на какую-то шутку, Гриффит почувствовал, как медленно рушится стена, распадаясь на глазах и оседая на землю грудой камней. Теперь между ними были только камни и пыль. В тот день Гриффит показал Гатсу бехелит, просто так, чтобы посмотреть на его реакцию. Гатс был забавен в этом своем испуге и отвращении, он смотрел так, словно увидел нечто действительно мерзкое. А потом произошло еще что-то, о чем позднее Гриффит совсем не любил вспоминать. Гатс протянул руку и коснулся его мокрых волос, осторожно отводя в сторону. Сердце словно забыло, как нужно биться, когда чужие жесткие пальцы неуверенно дотронулись до шеи, очерчивая знакомый с детства рисунок. – Что это? Сердце ухнуло в пропасть. Гриффит помнил, как получил эту метку, и тогда ему казалось, что боль от этого не сравнится ни с чем. Он ошибался. Только сейчас пришло осознание, как может быть по-настоящему больно. – Кто сделал это с тобой? Гриффит отшатнулся, когда увидел, насколько серьезен сейчас Гатс. Он знал этот взгляд. Так Гатс смотрел на врагов перед битвой. Потемневшие, затянутые поволокой глаза, которые не видели ничего, кроме цели. Сейчас взгляд Гатса был устремлен далеко вперед, и Гриффит вдруг осознал, что стоит ему назвать любое, совершенно любое имя – и жить этому человеку останется ровно столько, сколько займет у Гатса путь до него. Но Гриффит не мог так поступить. Он не мог ему соврать, только не сейчас, когда стена отчуждения камнями лежала у его ног. Соврать не мог, а на правду не хватило мужества. Он просто не знал, что нужно говорить. Почему-то как само собой разумеющееся принимал Гриффит то, что Гатс сам все знает. И про метку, и про бехелит. Он был уверен, нет, он просто чувствовал, что не может быть иначе. Ведь вот тот, кого он выбрал. Не может быть другого. И все-таки это была ошибка. Позже, вспоминая тот разговор, Гриффит испытывал несвойственное ему чувство стыда за собственную резкость. За удар по руке, за грубое «Не лезь не в свое дело, Гатс», за поспешный уход. Лучше бы он тогда сказал правду. *** –Это еще не все. Седая старуха не показывалась на глаза, но ее голос словно шел отовсюду, изо всех стен, из каждого камня. Мальчик не успел осознать, что произошло, когда безумная боль заставила его упасть на колени, зажимая руками шею. Из-под пальцев текла кровь, темными каплями обагряя рубашку. Когда первое оцепенение прошло, мальчик закричал, и эхо разнесло его крик по городу. Когда боль стала слабее, пульсируя теперь лишь в одной точке на шее, он вновь услышал голос старухи. –Твоя судьба связана воедино с другой судьбой. Эта метка поможет тебе найти нужного человека. В свое время ты поймешь… Голос затихал вместе с эхом, пока не исчез совсем, оставив после себя полную тишину. Метка заживала долго. Она то воспалялась и начинала сочиться гноем и сукровицей, то засыхала плотной коркой. Когда же, наконец, раны совсем затянулись, после них остался тонкий болезненный шрам. Мальчик разглядывал его, склонившись над отражением в колодезном ведре, и пытался понять, каким образом метка приведет его к тому, с кем связана его судьба. Единственное, что он мог придумать, это искать человека, у которого будет такая же метка, или что-то, что ее напоминает. И когда ему показалось, что он нашел его, судьба снова рассмеялась ему в лицо. *** Гриффит все продумал заранее. Он знал, что рано или поздно Гатс согласится, вопрос был лишь во времени. Медленно и осторожно он впускал Гриффита в свою жизнь, заглатывая приманку, подходил все ближе и ближе, теряя бдительность, пока однажды не опомнился, почувствовав чужие губы на своих губах. Выражение лица Гатса в этот момент было одним из самых приятных воспоминаний, что когда-либо были у Гриффита. В его глазах удивление смешалось с испугом и надеждой одновременно, и это решило все. В их первую ночь Гриффит лежал, наблюдая украдкой за тем, как неловко, словно смущаясь, Гатс снимает с себя одежду. Когда он отвернулся, желая скрыть лицо, луна, проникавшая в шатер сквозь прореху в заплате, выхватила его спину целиком. Спина была широкая, все покрытая шрамами, но никаких меток на ней не было. Это было так ожидаемо, что Гриффит лишь печально усмехнулся, желая хотя бы близостью компенсировать горечь разочарования. Он знал, что именно ему придется подставляться в эту ночь. О том, чтобы взять Гатса самому, нельзя было и думать. Гриффит видел по его глазам, что если попробует сделать это, то простится с жизнью раньше, чем успеет позвать на помощь. У Гатса был скверный опыт в этом деле. Если вдуматься, то опыт Гриффита был лишь немногим лучше, но именно он был снизу, позволяя Гатсу брать его так, как он этого захочет. Это было не особо приятно. Гатс оказался ужасно, чертовски неопытен и груб. Его движения – резкие, рваные, жестокие – причиняли больше боли, чем удовольствия. Когда он проник в Гриффита в первый раз, это было гораздо хуже, чем раньше, с другими мужчинами. Резкая вспышка боли пронзила Гриффита, вышибая дыхание и заставляя раскрывать рот в беззвучном крике – о том, чтобы подать голос, не могло быть и речи. Наслаждение пришло много позже, когда Гатс руками довел его до долгожданной разрядки, словно извиняясь за все, что причинил. Это не было так хорошо, как если бы на месте Гатса оказался кто-то более опытный, но гораздо лучше, чем Гриффит ожидал. Гатс взял его лишь единожды за ту ночь и не меньше дюжины раз потом, до той ночи, когда он ушел. И с каждым разом это было все лучше и лучше. Их встречи все меньше походили на насилие, и все больше – на близость. Гатс учился быть осторожным, не спеша, с чувством сводить Гриффита с ума, отвечать на ласки. Он по-прежнему был слишком большим для Гриффита, но теперь это доставляло не только боль, но и тягучее, острое наслаждение, пронизывающее Гриффита насквозь и заставляющее хвататься за плечи Гатса с такой силой, что остававшиеся синяки не сходили потом неделями. Было лишь одно в их близости, что мешало полностью забыть ту стену, что когда-то была между ними. Проклятая метка. Она пугала Гатса даже сильнее, чем бехелит. Гриффит видел это по глазам, по тому, как Гатс отдергивает руку каждый раз, когда невольно касается его шеи, по тому, как старательно он избегает ее, когда целует Гриффита всюду, где только может дотянуться. Это было невыносимо, и, возможно, однажды Гриффиту пришлось бы придумывать, что с этим сделать, но судьба распорядилась иначе. *** В их последнюю ночь все было не так. Что-то произошло. Гриффит не знал, что именно, но всем телом чувствовал, как медленно надвигаются друг на друга камни, вновь превращаясь в стену, которую он так старательно рушил. Они редко разговаривали в такие моменты, а если это и случалось, то говорил в основном Гриффит, а Гатс молча слушал и лишь изредка вставлял свои замечания. Но сегодня он заговорил первым. – Этот шрам, он значит для тебя что-то важное? Гриффит не знал, что ответить на это. Да, когда-то этот шрам значил для него многое. Но сейчас что-то изменилось, возможно, сама судьба изменила свой ход, иначе Гриффит не мог объяснить то, что происходило между ними. – Я сразу догадался. Ты ищешь того, кто оставил его? Гриффит покачал головой. Если бы все было так просто. – Или того, у кого будет такой же шрам? Ты каждую ночь осматриваешь меня, словно думаешь, что он появится. Но я не тот, кого ты ищешь. Прекрати себя обманывать. Гатс не был с ним груб, просто холоден и отстранен, словно имел какую-нибудь дворцовую шлюху, и это сравнение больно укололо гордость Гриффита. Гатс вбивался в него размеренными толчками, не закрывая глаз, но взгляд его был устремлен не на Гриффита, а куда-то в сторону. Гриффит всегда принимал его лицом к лицу, он не мог позволить себе повернуться спиной, подставляясь под ласки: слишком много в этой позе было от того прошлого, о котором он так старался забыть. Но в эту ночь он впервые жалел, что не может повернуться, уткнувшись в подушку, чтобы не видеть лицо Гатса, полностью лишенное каких-либо эмоций. В тот день была метель, но весь мир погряз в тишине, когда Гатс медленно и тяжело уходил. Гриффит уже был готов соврать себе, что это забудется, когда давно утихшая боль вернулась с новой силой, швырнув его на колени. Еще не придя в себя от шока, зажимая рукой шею, он скорее догадался, чем понял, что на самом деле произошло. Метка, которую он носил с раннего детства, исчезла так, словно ее никогда и не было. А вместе с ней исчез и Гатс. *** Лучше ему было умереть тогда. В темнице, в моменты, когда реальность совсем ускользала от него, он закрывал глаза и видел метку. Словно издеваясь, она то проступала, наливаясь кровью, то растворялась в темноте, напоминая ему о несбывшемся. О Гатсе он старался не думать вообще, но его образ предательски возникал в голове все чаще, и постепенно злость сменилась тоской, а тоска – отчаянием, обидой и ненавистью. Вся боль, накопленная в нем за годы, в одночасье хлынула одним потоком, как река, прорвавшая плотину и затопившая его мысли. Чем дольше он находился наедине со своей болью, тем сильнее она становилась, перерастая в глухую, клокочущую ярость, которая позднее смела все вокруг, даруя одновременно освобождение и давно забытое ощущение жизни. Если бы он умер тогда, в темнице, все было бы намного проще. Ведь принося жертву Руке Бога, он вдруг со стороны увидел знакомую с детства метку, проступающую на чужой коже. Не отрываясь, Гриффит смотрел широко раскрытыми глазами Фемто, как его метка переходит к человеку, ставшему причиной всех его бед. Последний кусок мозаики встал на свое место. Две судьбы наконец переплелись, на этот раз – навсегда.